На льду

– У меня есть ты, Эмма, а у тебя я, – сказала она, сжимая мою руку.

Если бы мама сказала, что улетает на Луну, я бы удивилась не меньше. За последние пять лет мы виделись раза два, не больше. Что она хочет этим сказать?

Мама глубоко вздохнула и снова утерла невидимую слезу свободной рукой, продолжая сжимать мою руку так крепко, что она онемела.

– Эмма, помнишь, как нам было здорово втроем? Тебе, папе и мне? А когда его… не стало… мы стали друг для друга утешением. У нас была крепкая семья, даже после его смерти. Мы помогали друг другу, как могли.

Трудности сделали нас сильнее. Говорят, горе сближает, не так ли?

Я сидела, как приклеенная к стулу. Не верила своим ушам. Когда это мы были счастливой крепкой семьей? И со смертью отца мы не стали ближе. Что за чушь? Если мы когда и были близки, то только когда я тащила маму в постель после того, как она отключалась за кухонным столом или в туалете. И единственная помощь, которую я ей оказывала, это сбегать за сигаретами и таблетками от похмелья. И я не припомню, чтобы она мне помогала.

– Я не жалею о прожитых годах, – картинно всхлипнула она. Настоящие слезы поползли по жирным щекам. – Но я хотела бы, чтобы папа побыл с нами подольше. Он был замечательным человеком. Мы так сильно любили друг друга.

Последнее она сказала едва слышно.

Перед глазами быстро, как тени, пронеслись сцены ссор между мамой и папой. Расплывчатые, они не оставляли сомнения в том, что все это было наяву, а не во сне. Фрагменты прошлой жизни. Разбитая посуда. Крики. Жалобы соседей. Визит полиции посреди ночи. Убитая бабочка среди осколков стекла на кухонном полу.

Сначала я хотела возразить. Напомнить ей, как в действительности обстояли дела в тесной квартирке на Сёдермальм. Но я знала, что это будет бессмысленно. Мама придумала себе жизнь такой, какой ей хотелось, чтобы она была, и никто не сможет ее переубедить. И она не понимала, что эта выдуманная жизнь сейчас стоит между нами невидимой преградой.

Внезапно я ощутила усталость. Я хотела только одного – вернуться домой и лечь в кровать. Забыть об этой жирной женщине в больничной палате, которая только и делала, что лгала. Себе – и всем вокруг.

– Мне пора идти, – едва слышно шепнула я.

– Уже?

Всхлипы продолжались, как будто кто-то открыл кран и страдания полились сплошным потоком. Я кивнула и встала.

– У нас собрание на работе, – солгала я.



Идя к выходу по длинному больничному коридору, я вдруг подумала, что мама так ни разу и не спросила, как я себя чувствую. Ни одного вопроса. Никакого интереса к моей жизни. Словно меня не существовало.



Меня трясет от холода. Только несколько раз я видела в окнах Йеспера женщину и ребенка. Следить за домом оказалось сложнее, чем я думала. Постоянно теряешь концентрацию. От тяжелого бинокля ноют руки. Через несколько часов пальцы окоченели от холода. Я надела варежки, но в них неудобно было держать бинокль. Из-за всех этих сложностей я чуть не упустила момент, когда женщина с девочкой вышли из дома.

Небо по-прежнему светлое, но краски природы уже сгустились, и в доме зажгли свет. Женщина с девочкой сели в красный «Вольво» и уехали. Я медленно поднимаюсь с дивана на затекших от долгого стояния на холоде ногах. Они уехали. Значит, Йеспер дома один.

Я снова смотрю в бинокль. И внезапно меня бросает в жар. Руки горят, щеки горят, сердце бьется так сильно, словно сейчас выпрыгнет из груди.

Он сидит за столом перед компьютером. Рядом на столе бокал вина и тарелка с сэндвичем. Пора.

Я стою на крыльце, поднеся палец к кнопке звонка. Настал решающий момент. Ничто не сможет мне помешать. А может, все решено уже давно, и мое присутствие здесь – логический конец цепи событий, начало которой положил Йеспер, не явившись на ужин. Так говорю я себе. Все началось в тот вечер, когда я стояла одна в кухне и готовила праздничный ужин в честь нашей помолвки. Именно тогда все началось. И это Йеспер заварил эту кашу.

Эта мысль придает мне силы. Я нажимаю на кнопку звонка. Звонок у него неприятный. Не динь-динь и не мелодия, а резкое дребезжание. Этот звук может с ума свести, если слушать его каждый день.

Сперва я решаю, что он не слышит звонка, потому что ничего не происходит. Но потом дверь открывается, и он стоит передо мной. Верх творения. Могущественный мужчина, который разрушил мою жизнь, превратил меня в разъяренную тигрицу.

Но сегодня он не похож на себя. В волосах седина. Лицо усталое, серое, как будто он болен или страдает бессонницей. Таким я его еще не видела.

– Привет, – говорю я.





Петер




Манфред неподвижно стоит посреди комнаты, возвышаясь над остальными как скала. Переводит взгляд с одного коллеги на другого. В глазах у него алчность хищника, напавшего на след добычи.

– Ни хрена себе, – бормочет Бергдаль, – значит, это была не Эмма, а другая девушка, Ангелика Веннерлинд. Кто бы мог подумать.

– Что-то тут не так, – говорит Манфред. – Обе женщины встречались с Орре. Обе пропали, но у нас есть только одна жертва. А Орре оттаивает в морге в Сольне и ждет своей очереди, как замороженные креветки.

Ханне встает, медленно идет к доске. Рядом с Манфредом она кажется крошечной и нелепой, но голос у нее звонкий и четкий.

– Мать Эммы Буман умерла три месяца назад. А ее отец десять лет назад, за четыре месяца до того, как убили Мигеля Кальдерона.

В комнате воцаряется тишина. Охранник, проходящий по коридору, заглядывает в офис и кивает. Лязг ключей затихает на лестнице.


– К чему ты клонишь? – спрашивает Манфред.

– Для психически нестабильного человека смерть близкого может стать импульсом к срыву и даже вызвать глубокий психоз. Я хочу обратить ваше внимание на то, что смерть обоих родителей накануне убийств может быть не случайна.

Меня поражает, с какой уверенностью Ханне это говорит. Вся ее хрупкая фигурка излучает силу и авторитет. Глядя на нее, никогда не скажешь, что у этой женщины могут быть проблемы с памятью.

– В этом деле слишком много чудны́х совпадений, – говорит Манфред, опускаясь на стул. – Например, что Орре встречался с обеими.

– Этого мы не знаем, – спокойно отвечает Ханне. – Они утверждали, что встречались с ним, но у нас нет свидетелей, которые подтвердили бы, что эти романы имели место быть. Подруга Ангелики Веннерлинд говорит, что та рассказала ей о своей связи с Орре. А Эмма Буман утверждала, что Орре был с ней обручен и подарил ей кольцо, но на видеосъемке из ювелирного магазина мы видим только Эмму. И никого больше. И сам Йеспер Орре отрицал эту помолвку, когда с ним говорили полицейские.

– Это неудивительно, учитывая, сколько у него было девушек.

– Нам стоит поговорить с тетей Эммы Буман, той, что заявила в полицию об исчезновении. Бергдаль, можешь с ней связаться и привезти сюда, если получится?

Бергдаль кивает и выходит из комнаты с мобильным в руке.

Манфред поворачивается к Ханне.

– Ты думаешь, Эмма Буман могла быть причастна к убийству?

– Не исключаю такой возможности. Но у нас нет доказательств, помимо того факта, что ее родители скончались незадолго до убийств. Есть ли связь между Эммой и Кальдероном? Вам что-то удалось выяснить?

Манфред скрещивает руки на груди и закрывает глаза.

– Мы ее и не искали.

– Может, стоило? – говорит Ханне.

– Много чего стоило сделать, – отвечает Манфред уныло.

На лестнице раздаются шаги, и через пару секунд в офис заглядывает Бергдаль.

– Тетя Эммы Буман не спит. Я послал за ней машину. Они будут здесь минут через двадцать.

В ожидании их приезда мы с Манфредом выходим покурить. Он зовет Ханне с нами. Она накидывает куртку и берет с собой блокнот, словно собирается записывать даже на улице.

С тех пор как Полицейское управление объявили свободным от курения рабочим местом и комнаты для курения убрали, самые заядлые курильщики вынуждены выходить на балкон или на улицу, чтобы вдоволь злоупотребить никотином. Мы идем на балкон на третьем этаже, выходящий во двор. Два засыпанных снегом глиняных горшка с давно погибшими растениями заменяют пепельницу, но все равно весь балкон засыпан бычками, словно яблоками со старой яблони. На черном небе ни звезды. Мороз кусает щеки.

– Ты сказала, что Эмма Буман и Ангелика Веннерлинд, – обращается Манфред к Ханне, – утверждали, что встречались с Орре. Что ты имела в виду?

Ханне смотрит вдаль поверх домов и теребит в руках блокнот.

– Я именно это и имела в виду. Что мы не можем знать, говорили они правду или нет.

– Но зачем им лгать?

Ханне пожала плечами, выдавила кривую улыбку.

– А почему люди лгут? Чтобы казаться интересными. Или потому, что сами верят в эту ложь.

– Не понимаю, – признается Манфред, зажигая сигарету.

– Людям с психическими отклонениями случается жить в мире своих фантазий. Особенно это проявляется в состоянии психоза. Во врачебной практике было много примеров, когда пациенты верили, что у них были отношения с людьми, с которыми они даже не были знакомы. Существует даже такой диагноз как эротомания. Пациенты с таким диагнозом могут с ума сходить от любви к знаменитости или, например, к лицу, имеющему для них авторитет. Иногда им кажется, что они замужем за предметом их фантазий и даже что у них есть дети.

– Знаменитость? Авторитетная фигура? Как, например, начальник компании, в которой ты работаешь, ты это хочешь сказать? – уточняю я.

– Именно так, – отвечает Ханне, и наши взгляды встречаются. – И они верят, что эта любовь взаимная, хотя предмет обожания даже не подозревает об их существовании.

Мне кажется, что Ханне говорит это специально для меня, и что-то внутри меня надрывается. Ломается, как сухая ветка под сапогом. На секунду мне кажется, что я вообразил себе все, что произошло за последние сутки.

Наши разговоры, ночь, проведенную с Ханне, прогулку по заснеженной улице Сёдер Мэларстранд.

Может, ощущение близости – тоже плод моей фантазии, спровоцированный одиночеством или желанием искупить вину, которая мучает меня столько лет.

Манфред тушит сигарету о стену и смотрит на часы.

– Двадцать минут уже прошло. Тетя скоро будет. Надо возвращаться.



Лене Бругрен за шестьдесят. Это полная женщина, одетая в широкую цветастую тунику до колен, напоминающую плащ-палатку, и облегающие лосины. Ноги втиснуты в меховые сапоги, отчего создается ощущение, что у нее с собой две собачки. Взгляд мечется между нами, пальцы теребят пачку сигарет.

– Здесь, наверно, нельзя курить? – спрашивает она неожиданно высоким и чистым голосом, резко контрастирующим с одутловатым телом и усталым лицом. С таким голосом можно петь в хоре.

– К сожалению, нет, – отвечает Манфред.