На льду

– Моя милая Эмма.

Я ничего не ответила, только зажмурилась и наслаждалась ощущением тепла и заботы.

– Прости меня за то, что я иногда бываю в дурном настроении, – внезапно произнесла она.

Я открыла глаза и встретила ее взгляд. В ее глазах была боль, как бывало, когда у нее болел живот. От этой боли она принимала маленькие белые таблетки, которые держала в шкафу.

– Ничего страшного, – ответила я. Она расслабилась.

– Просто… это все от стресса… Я так устала. И иногда теряю контроль.

Значит, можно потерять контроль так же, как можно потерять ключ или кошелек. Но если что-то можно потерять, то его можно и найти? Но этого я не стала говорить. Не хотела портить этот драгоценный момент. Потому что только от моего хорошего поведения зависело, как долго он продлится.

– Все хорошо.

– Нет, милая, я знаю, что это не так. Я хочу, чтобы ты знала. Это неправильно, что я так злюсь. Мне следовало бы лучше себя контролировать. В конце концов, я взрослый человек.

Она говорила надрывным от слез голосом, и меньше всего мне хотелось, чтобы она расплакалась. Я готова была на все, лишь бы только она не расплакалась. Потому что если она начнет рыдать, то уже не сможет остановиться, и тогда ее день будет испорчен, и виновата в этом буду только я.

– Ты не злая, ты добрая.

– Мамина девочка, – пробормотала она и поцеловала меня в губы.

Ее дыхание пахло кофе и кислым молоком, но я не отстранилась, а наоборот, старалась не двигаться. Пусть целует сколько хочет. Но нас прерывает звонок телефона.

– Я сейчас приду, – бормочет она, поднимается, накидывает розовый халат. За окном светит солнце. Соседские дети идут в школу. Я сама кашляла уже несколько дней, и в школу мама меня не пускала, что страшно раздражало папу. Он считал, что небольшой кашель не повод прогуливать школу. Тем более что температуры у меня не было.

Я наслаждалась временем дома с мамой. Я редко видела ее такой веселой и довольной. По вечерам она обычно пила пиво с папой и утром была усталой и в дурном настроении, только днем с ней можно нормально общаться.

– Нет, у нас нет домашних животных, а что?

Я слышала, как мама говорит по телефону в прихожей. В ее голосе были резкие нотки, как всегда, когда ее что-то раздражало. Такой голос у нее был по вечерам как раз перед тем, как она теряла контроль над собой и начинала швырять тарелки и банки в папу.

– Я не понимаю. Что значит не общается с другими детьми? У моей дочери нет никаких проблем с другими детьми. У нее куча друзей в нашем квартале.

Мама сделала паузу.

– Я так не думаю. Я ее расспрошу, но мне кажется, что в школе у нее тоже друзья есть.

Я встала, чтобы закрыть дверь. Грудь сдавило так, что я не могла ни дышать, ни кашлять.

– Особенная девочка? Что за вздор. И чем ей могут помочь животные? Как по мне, так это полная ерунда. Лошадь или собачка не избавят ее от застенчивости. И да, я считаю, что дело именно в этом. Она просто застенчивая.

Я закрыла дверь и вернулась в постель.

За окном вовсю зеленеет лето. Деревья и кусты переливаются разными оттенками зеленого. В клумбах распустились цветы. Кусты шиповника тоже в цвету. Их сиреневые розы скоро превратятся в твердые оранжевые плоды, наполненные семенами.

Я легла на кровать и стала ждать, когда мама закончит разговор, вернется в постель и снова будет доброй и милой. Я надеялась, что мы еще немного полежим вместе. Грудь продолжало сдавливать, как будто меня туго обмотали скакалкой – много-много раз.

Внезапно я что-то увидела рядом с кроватью. Какое-то движение. Я осторожно подняла стеклянную банку. На одной из голых веточек сидела большая синяя бабочка. У нее было черное круглое тельце, покрытое пушком. А крылышки – интенсивного кобальтово-синего цвета с черными узорами по краям. Бабочка грациозно поднимала и опускала крылья, словно разминаясь после долгого сидения в куколке.



Уже стемнело, когда я иду с площади Сергельсторг в сторону Хамнгатан. Зонтик почти не спасает от косого дождя и сильного ветра. На улицах пусто. Редкие прохожие спешат укрыться от непогоды. Когда я подхожу к Рейерингсгатан, на часах пять. Огромный магазин H&M светится в темноте, как светятся паромы в Финляндию. Рекламные плакаты обещают целый новый мир по ту сторону витрины. Женщины с мокрыми от дождя волосами бесцельно бродят между полками, рассеянно щупают наряды. Я сворачиваю налево на Норрландсгатан, прохожу метров сто и вижу вход в главный офис «Клотс и Мор» на противоположной стороне улицы. Лампочка освещает деревянную дверь так, что кажется, что светится само дерево.

Я сворачиваю в ближайшую арку. Тут темно и сухо, и никто меня не увидит. Можно стоять и ждать. Вопрос только в том, смогу ли я различить в темноте, кто входит и выходит из офиса. Я надеваю варежки и готовлюсь к долгому ожиданию. Через пять минут дверь открывается, и выходят две девушки моего возраста. Они со смехом открывают зонтики и спешат прочь. Ветер выворачивает один зонтик наизнанку, что вызывает новый приступ смеха. Меня они не замечают. Снова меня посещает крамольная мысль о том, не схожу ли я с ума.

В такую погоду пришла сюда следить за Йеспером. Как сталкер. Если бы кто-нибудь сказал мне месяц назад, что я буду заниматься чем-то подобным, я бы рассмеялась и сочла его безумцем.

Но я просто не знаю, что еще мне предпринять. Мне нужно с ним поговорить. Мне так мало известно о Йеспере. Столько пробелов надо заполнить. Слишком много вопросов и слишком мало ответов. Может, я вообще ничего о нем не знаю.

Проходит пара часов, дождь идет не переставая. Время от времени дверь напротив открывается, выходят люди и исчезают в темноте. В мою сторону никто не смотрит. Я стала невидимкой, превратилась в камень. Дождь проникает в мое укрытие вместе с ветром. Капли дождя стекают по голове, по затылку, по рукам. Я пританцовываю на месте, чтобы удержать тепло. Разминаю руки. Ровно в десять минут седьмого он выходит на улицу.

Я сразу понимаю, что это он. Ветер развевает расстегнутое черное пальто. Под ним костюм. Он стремительным шагом идет в сторону Хамнгатан. А я стою как парализованная и не могу двинуться с места. Тело меня не слушает, оно словно примерзло к мостовой.

Я не видела Йеспера всего пару недель, думаю я, а кажется, прошли месяцы. Все эти разговоры, эсэмэс, и вот он здесь, мужчина, которого я люблю, тень под дождем.

Наконец ко мне возвращается способность двигаться. Я выхожу из арки и бегу за ним. Дождь бьет мне в лицо, но времени открывать зонтик нет, не хочу упустить Йеспера из виду.

Он идет уверенной и грациозной походкой, словно танцуя под дождем. И внезапно исчезает, будто проваливается сквозь землю. Я ускоряю бег и вижу, что он спустился на парковку. Ну разумеется. Как я об этом не подумала? Конечно, он ездит на машине на работу. Что мне теперь делать? Я оглядываюсь по сторонам. Машин не видно. Ни такси, ни других. В двадцати метрах впереди открываются ворота. Фары освещают черный асфальт. У Йеспера черный «Лексус». Я вижу его силуэт в свете фонарей. И тут автомобиль выезжает с парковки и исчезает в темноте.

Я не замечаю дождя, не чувствую холода. Иду вниз в сторону Нюбруплан. До дома четверть часа быстрым шагом, но зачем спешить. Дома меня ничего не ждет. Делать мне дома совершенно нечего. В парке Кунгстрэд-горден безлюдно. Внезапно я испытываю искушение перейти улицу, войти в парк и лечь где-нибудь под деревом и лежать так на мокрой траве, забыв обо всем. Стать единым целым с растениями, с гравием, с мокрой осенней листвой. Исчезнуть. Забыться. Может быть, умереть.

А потом я думаю о Спике. Мне сложно не думать о нем в такие моменты. На первый взгляд он был обычным парнем. Темные волосы средней длины, потертые мешковатые джинсы, клетчатые рубашки. Он был намного старше меня. Ему было лет двадцать пять, не меньше.


В тот год в школе много о нем шептались. Девочкам нравилось его обсуждать. Я же была изгоем. Я не участвовала в жизни класса, только наблюдала со стороны. Может, я была застенчивой, может, меня просто не интересовали другие дети. Может, я плохо помню то время.

В ту осень на уроках труда мы занимались изготовлением ножей, мисок и прочей ерунды, которую можно было подарить семье и друзьям. У меня никак не выходил нож для резки масла. Сперва он вышел слишком большим и неудобным. Потом я попыталась его уменьшить, но в итоге он превратился в барабанную палочку.

– Осторожно, а то от него вообще ничего не останется, – сказал Спик и подмигнул мне.

Я не нашлась что ответить и густо покраснела.

«Ты находишь его симпатичным?» – спросила Элин в тот же день. «Я не знаю», – ответила я честно, потому что никогда не рассматривала его как парня. Он был просто одним из учителей, просто моложе и забавнее других. Но все равно взрослым. Старым.

– Я могу тебе помочь попозже, – предложил Спик, сметая стружки с доски на пол. Я чувствовала на себе его взгляд, но не осмелилась поднять глаза и только кивнула.

Весной в тот год у папы случился этот срыв. Он погрузился в темноту, из которой сам не мог выбраться. Ему стало страшно выходить на улицу. Он все время проводил взаперти в квартире на Капельгрэнд. Папа был беспомощен перед лицом страшной болезни под названием депрессия.

За окном просыпалась к жизни весна, а папа лежал в кровати и разглядывал обои, словно ища в них ответы на все вопросы.

Мама пыталась с ним поговорить. Они вели длинные разговоры полушепотом в спальне. Я хотела подслушать, но не смогла. Но уже одного шепота достаточно было для того, чтобы понять, что это что-то нехорошее.

Пивные банки и винные бутылки пропали из кухни. Теперь по возвращении из школы мне случалось видеть маму за готовкой. Она делала тефтели и запекала сосиски с томатами и луком под сыром. Я не привыкла видеть ее такой и сильно нервничала. Часто ее попытки заняться домашним хозяйством заканчивались катастрофой.

Например, когда она пыталась подшить шторы. Концы получились асимметричными, и в ярости она порвала шторы на лоскуты и выкинула в окно. Эти лоскутья потом висели на кустах несколько месяцев, напоминая о взрывном характере мамы. Швейную машинку она швырнула в папу, от чего у него долго не проходил темный синяк на плече.

Я посмотрела на нож и вздохнула.

– Что случилось? – спросила Элин.

– Он уродливый.

Элин ничего не сказала. Она вернулась к работе над деревянной шкатулкой. Все, за что Элин ни бралась, у нее получалось. У нее были золотые руки. Стоило им прикоснуться к железу, дереву или ткани, как они волшебным образом знали, что нужно делать. Мои же руки меня никогда не слушались. Они портили и ломали все, к чему прикасались. По крайней мере мне так казалось.

Элин осторожно провела наждачной бумагой по и так безупречной крышке, убирая невидимые глазу неровности, и одновременно надула пузырь из жевательной резинки «Хубба Бубба». Мари, сидевшая перед нами, повернулась к Элин.

– Ты пойдешь на вечеринку к Микке?

Элин пожала плечами.

– Еще не решила. У Петры тоже вечеринка. В тот же день.

– Петра чудная.

Элин улыбнулась.

– А Микке жалкий.

Мари рассмеялась. Видимо, в пятницу им будет из чего выбрать. Она поправила длинные волосы и вернулась к работе. Я молча разглядывала свой нож. Меня никогда никто не спрашивал, пойду ли я на вечеринку. Хорошо еще, что надо мной в школе не издевались. Все были ко мне добры. Если замечали. Потому что по большей части я для них не существовала. Для одноклассниц я была просто еще одним предметом мебели в комнате.

Я не знала, как к этому относиться. Наверно, мне стоило бы расстраиваться, чувствовать себя изгоем, ненавидеть их. Но, по правде говоря, я была рада возможности не участвовать во всем этом спектакле. Я не испытывала никакого желания идти на вечеринку к Микке, напиваться и блевать в клумбу и потом заснуть на коврике в ванной. И мне было неинтересно слушать вечные жалобы Мари на ее парня или тусоваться с Элин у киоска. Я предпочитала смотреть телик дома. Раздался звонок.

Ученики начали выходить из класса. Спик махнул мне задержаться.

– Ты все время молчишь, – начал он.

Я не знала, что ответить. Вспотевшая рука судорожно сжимала нож для масла, щеки горели.

– Ты милая, ты это знаешь?

Спик выдвинул стул и присел рядом со мной. Нагнулся так, что наши лица оказались совсем близко.

– Спасибо, – пробормотала я и осмелилась поднять глаза на учителя. У него были добрые карие глаза и длинные черные ресницы. В густых черных волосах серебрились седые пряди, напоминая о засохших деревьях в густом зеленом лесу.

– Прости, я не хочу показаться невежливым, но можно задать тебе вопрос?

Он замолчал, криво улыбнулся и медленно покачал головой, словно стеснялся чего-то. В коридоре стихли крики и смех и воцарилась тишина.

– Да?

Он зажмурился.

– У тебя есть парень, Эмма?



Запах еды и табачного дыма на лестничной клетке оказывает на меня успокаивающий эффект. Я смотрю на свои руки. Они мокрые и бледные, но хотя бы не трясутся. Где-то далеко Йеспер Орре припарковал свой огромный черный «Лексус» и идет к себе домой. Я стараюсь не думать об этом, но мысль о том, что он сидит дома на диване с бокалом в руке, сводит меня с ума.