На гребнях волн
Часть 9 из 34 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– ТрЕ-ти-ру-ют! – Затем поворачивается ко мне: – Скажи, бывало ли, что кто-нибудь заговаривал с тобой и с Марией Фабиолой… м-м… недолжным образом?
Мне вспоминаются эксгибиционисты в парке. И тот взрослый мужчина, что подошел ко мне в очереди в «Уолгринс». Под мышкой у меня был новый альбом «Kinks», только что купленный в магазине грампластинок в Хайт, и он предложил выпить с ним кофе и обсудить эту группу. «Я еще не пью кофе», – ответила я и ушла.
– Честно говоря, не понимаю, о чем вы говорите, – отвечаю я сейчас.
– С кем-нибудь тебе бывало неприятно, неловко?
– Мне со всеми неловко, – отвечаю я. – С вами сейчас тоже.
Мужчины в комнате разом откидываются на спинки стульев, демонстрируя, что в беседе не участвуют. Теперь вопросы задает только детектив Андерсон.
– Твоя подруга исчезла, – говорит она. – Ее родители… ну, они просто с ума сходят. Плачут навзрыд. Представляешь, что бы почувствовали твои родители, если бы ты пропала неизвестно куда?
Я киваю, хотя представить такого не могу. Мама никогда не плачет.
– И сама Мария Фабиола – мы не знаем, где она и что с ней, но, может быть, она напугана до смерти. А ты, возможно, можешь нам помочь. Можешь помочь ей. Понимаю, вы больше не дружите: но, знаешь, в масштабе всей жизни несколько месяцев – это очень немного. Может быть, сейчас тебе кажется, что это очень важно: но, милая, станешь старше – и эти три месяца в ссоре будут вспоминаться тебе как одно мгновение: вот так! – И она прищелкивает языком, показывая, как пролетает мгновение.
Я смотрю на нее и молчу.
– Может быть, ты знаешь каких-то мужчин, да вообще кого угодно, кто проявлял к Марии Фабиоле интерес, выходящий за рамки нормального?
– Выходящий за рамки нормального? – повторяю я.
– Да. Например, какой-нибудь мужчина, который стремился постоянно быть с ней рядом. – Помолчав, она добавляет: – Или женщина.
Я думаю об отце Фейт. Думаю о мальчишках с Си-Вью-Террас. И о себе. Кто же не хочет постоянно быть рядом с Марией Фабиолой? И как не хотеть, когда она смотрит на тебя своими неземными глазами? Даже когда на нее не глядишь – особенно если глядишь в другую сторону, – все равно чувствуешь, что она, не мигая, смотрит прямо на тебя.
Проходит минута, может быть, две. Нет, про мальчишек говорить не стоит, думаю я. Это несправедливо. Если уж на то пошло, мы ими интересуемся больше, чем они нами. Но чувствую, что должна что-то ответить.
– Может быть, вы, когда ходите в школу и из школы, постоянно кого-то встречаете? – спрашивает детектив Штаны-В-Обтяжку.
– Есть пара садовников, которые к нам пристают, – отвечаю я.
– Кто-кто? – хором спрашивают детективы, и все разом подаются вперед, словно хор на высокой ноте.
– Ну, есть несколько. Не знаю, как их зовут. Они все с тележками и ходят в белых майках без рукавов. Вечно что-то говорят о том, как мы выглядим.
– А что они говорят о том, как вы выглядите? – медленно, тщательно подбирая слова, спрашивает детектив Андерсон. Видно, как она старается держаться спокойно.
– Когда мы начали носить лифчики, они это заметили. Сквозь эти белые блузки все видно.
Я чувствую, как все в комнате выпрямляются и подбираются, словно рыбаки, у которых клюет.
– Что значит «заметили»? В чем выразилось, что они это заметили?
– Ну, отпускают разные шуточки. Гоняются за нами.
Не столько гоняются, сколько прогоняют, когда мы их достаем, – но об этом я умалчиваю. Иногда, заскучав на улицах Си-Клиффа, когда никого из соседских мальчишек не видно, мы находим кого-нибудь из этих садовников, дразним или затеваем с ним перепалку. А он нас прогоняет.
Полицейских очень радует мой ответ.
– Ну вот, первая ниточка есть! – говорит детектив Штаны-В-Обтяжку.
А детектив Андерсон протягивает мне визитную карточку.
– Если припомнишь что-нибудь, позвони мне.
Первый раз я держу в руках визитку – и не понимаю, что с ней делать. Задираю юбку – детективы-мужчины дружно отворачиваются. Они не знают, что под форменными юбками мы носим шорты для физкультуры. Я сую визитку в карман шорт.
На биологию я прихожу в середине урока. В классе полумрак, на доске светится спроецированное изображение полового члена с пояснительными надписями.
На перемене школа гудит. Ко входу подъезжают, один за другим, фургоны с эмблемами новостных каналов на борту. Нас не выпускают из класса, и это еще больше нас взвинчивает. Когда в полдень принимается завывать сирена воздушной тревоги, мы визжим с ней в унисон – и продолжаем визжать, когда сирена уже смолкла. Знаем, что тревога учебная, но не можем удержаться. Даже учителя выглядят растерянными, словно не понимают, что делать в школе без Марии Фабиолы. На каждом уроке ее пустой стол притягивает к себе взгляды – и, кажется, блестит как-то по-особенному.
К концу уроков все мы накручены донельзя. К школе подъезжают все новые фургоны: Эй-Би-Си, Эн-Би-Си, Кей-Пи-Ай-Экс. У ворот, спиной к нам, стоят корреспондентки в перманенте и с жемчужными ожерельями и дают комментарии. Не сомневаюсь, слова «частная», «элитная» и «богатые» они произносят так часто, как только могут. Всем родителям звонят и просят забрать детей из школы. Из всех мам работает только моя, так что я звоню ей в больницу. Ее номер я знаю наизусть, потому что с ним связана одна шутка. Как-то раз мама за ужином повеселила гостей, рассказав, какими глазами смотрели на нее на работе, когда она надиктовала свой рабочий номер на автоответчик подруге-шведке. Попросила перезвонить ей на работу и назвала номер по-шведски: 666–77–77 – звучит как: «Секс! Секс! Секс! Кто? Кто? Кто? Кто?»
Теперь я набираю этот номер.
– Она в операционной, – говорит миссис Марксон, старшая сестра в больнице и мама Петры. Спрашивает: что-нибудь передать?
– Не надо, – отвечаю я.
Она поздравляет меня с третьим местом в детском архитектурном конкурсе, который проводила больница. Я проектировала новую раздевалку для медсестер. Свея тоже участвовала и выиграла первый приз – четыреста долларов. А мне досталась подписка на журнал для подростков, который я не читаю.
После школы на стоянке в форме подковы выстраиваются машины. Забирают дочерей медленно – тем более что все мамаши стремятся обсудить друг с другом исчезновение Марии Фабиолы. Вся сцена напоминает рекламу «Вольво». Я вижу, как мама мрачной подружки Свеи забирает свою дочь и мою сестру. Теперь она машет им так, словно вернулась из круиза: «Привет! Я так скучала! Посмотрите, что я вам привезла!»
Родители выстраиваются у ворот, а я выскальзываю через заднюю калитку и иду прочь. Не домой, нет. Вместо этого забираю из гаража свой велосипед и еду туда, где, по моим соображениям, может прятаться Мария Фабиола.
13
Я слезаю с велосипеда возле магазина комиксов, напротив Школы балета Сони Оленской. Окна балетной студии, от пола до потолка, сейчас задернуты. Я поднимаю взгляд на окна квартиры над студией, где живет мадам Соня. Она часто жалуется, что даже теперь, по завершении менопаузы, страдает приливами, поэтому окна старается всегда держать открытыми. Но сейчас окна закрыты – верный знак, что ее нет дома.
Я запираю велосипедный замок, перехожу улицу и по узкой тропинке между домами иду к мадам Соне на задний двор. Я никогда раньше там не была; но однажды после занятий мадам Соня пригласила нас с Марией Фабиолой к себе в залу – так она называет гостиную. Сказала, в нас есть что-то, что напоминает ее саму в молодости. И вот что она хочет нам сказать: если когда-нибудь мы попадем в беду («Не стану спрашивать, в какую беду – никогда об этом не спрошу!»), то всегда можем прийти к ней и пожить во флигеле на заднем дворе. «Это надежное пристанище», – сказала она, показав на окно. «Пристанище?» – повторила Мария Фабиола, и мадам Соня объяснила, что значит это слово, а потом сказала нам код от замка. Никаких особых драм в нашей жизни не было, и я задумалась о том, что могло бы заставить меня сбежать из дома и укрыться во флигеле у мадам Сони. Должно быть, тем же вопросом задавалась и Мария Фабиола. Обе мы благодарно улыбнулись.
На задний двор ведет растрескавшаяся асфальтированная дорожка. Вот шланг, свитый кольцами, словно забытое лассо; вот и деревянная дверь с кодовым замком. Мадам Соня объяснила: код от замка – 1938 – это год ее величайшего успеха в балете. В преждевременном завершении своей карьеры она винит Вторую мировую войну.
На заднем дворе что-то растет, но садом его не назовешь. Большую часть этого клочка земли занимает флигель, а вокруг него буйно разрослись сорняки, высокие, местами колючие. Я тихо подкрадываюсь к двери – солидной, словно у настоящего дома, – внезапно поворачиваю ручку и распахиваю дверь. Хочу застать Марию Фабиолу врасплох.
Но ее здесь нет.
Горит свет. Я оглядываюсь вокруг: комната кажется очень знакомой. Но где я могла ее видеть? Потом вспоминаю: на стенах нашей балетной студии висят фотографии, изображающие парижскую театральную уборную мадам Сони. Здесь, во флигеле, вся ее обстановка воспроизведена в точности. Я знаю год, которому посвящено это неофициальное святилище, – тысяча девятьсот тридцать восьмой.
На каждом столе в комнате стоят в вазах букеты сухих роз, перевязанные пожелтелыми, хрупкими от старости лентами. С крючков на вешалке, словно чулки на Рождество, длинным рядом свисают пуанты. В центре комнаты розовый плюшевый диван, застеленный белым меховым покрывалом. Я запускаю пальцы в мех. Шерстинки слиплись и затвердели, словно на покрывало что-то пролили много десятков лет назад.
На стене большой плакат в рамке. Картина, на ней плот посреди моря; два десятка человек, живых и мертвых – должно быть, потерпевших кораблекрушение. В правом углу картины мальчик машет красным флагом – подает сигнал проходящему мимо кораблю. Подпись под картиной гласит:
ПЛОТ «МЕДУЗЫ»
ТЕОДОР ЖЕРИКО
ЛУВРСКИЙ МУЗЕЙ
Окон здесь нет – от этого флигель еще больше напоминает святилище, посвященное прошлому. Прошлой весной мы проходили с мистером Лондоном «Большие надежды», и гардеробная мадам Сони напоминает мне ветхий особняк мисс Хэвишем, хранящий воспоминания о свадьбе, которой не было.
Я берусь двумя пальцами за слипшийся мех покрывала. Под покрывалом какие-то бугры, довольно крупные – что, если там спрятан труп? Отдергиваю его стремительным движением, словно фокусник на арене. Но под ним только потертая пыльная подушка. За дверью в стене туалет и раковина – значит, здесь можно долго жить, не выходя.
Я перехожу на другую сторону улицы, иду в ресторан, где подают пирожки. Пожилые русские посетительницы с ярко-красными волосами смотрят на меня неодобрительно: должно быть, им не нравится, что я ем пирожки руками, как буррито. Но я не обращаю внимания. Свея говорит, что пирожки пахнут собачьим кормом. А, по-моему, они пахнут как любовь. Теплые, мягкие, пышные, с удивительно нежным фаршем внутри. Я сижу у окна, наблюдаю за домом, жду – не покажется ли Мария Фабиола.
Наконец шторы от пола до потолка раздвигаются; я вижу, как мадам Соня в студии занимается с пятилетками. Справа, на возвышении, аккомпанирует ей пианист. Он совсем седой и сутулится, как будто всю жизнь провел, склонившись над роялем, то и дело прикладывая ухо к клавиатуре, чтобы понять, верно ли настроен инструмент. Мадам Соня поворачивается к нему и делает знак рукой, чтобы начинал играть. И вдруг меня поражает мысль: да ведь они любовники! Почему я раньше этого не понимала? Быть может, потому, что только сейчас, глядя на них, ем пирожки со вкусом любви? И это внезапное понимание, что они пара, порождает целый каскад вопросов: чего еще я не вижу? Что еще упускаю?
* * *
Я еду на велосипеде на пляж. Уже темнеет; море неспокойно, и волны с громким стаккато разбиваются о берег. Подхожу к мысу между двумя пляжами, думая, не перебежать ли на ту сторону, рассчитав время так, чтобы оказаться на соседнем пляже, прежде чем меня смоет или поглотит волна. Но вдруг мне становится страшно. Что, если Мария Фабиола действительно исчезла? Решаю не бежать, а перелезть через утес поверху. Поднимаюсь на вершину и, прежде чем спускаться на Бейкер-Бич, смотрю вниз. Сверху мне видна овальная темная тень: похоже на человека, присевшего на корточки.
– Мария Фабиола! – громко кричу я.
В ответ волны с грохотом бьются о камень.
Я торопливо спускаюсь вниз, на песок.
Здесь никого нет. То, что я приняла за человека, всего лишь большой валун.
Воздух на берегу влажный, соленый. По всему Бейкер-Бич горят костры – беспорядочно разбросанные огоньки, одни ярче, другие тусклее.
Вдруг перед глазами, словно комета, проносится белая вспышка. Лишь минуту спустя понимаю, что это мечется между кострами пьяная девушка в чем-то вроде белой ночной рубашки. Одеяло на плечах волочится за ней, как мантия свергнутой королевы. Она хватает чью-то бутылку, делает большой глоток, но компания у костра отгоняет ее, словно бродячую собачонку.
Холодный ветер бьет мне в лицо, влажный воздух заполняет ноздри. Вечер на пляже пахнет чем-то странно древесным, словно в густом лесу.
Девушка бежит, и одеяло развевается у нее за плечами, будто ковер-самолет. То и дело она оборачивается, как будто надеется, что одеяло вот-вот поднимет ее в воздух. Должно быть, думаю я, она мечтает сесть на ковер-самолет и улететь отсюда подальше.
Она бежит, спотыкаясь и теряя направление, оступается и падает на песок. Перекатывается на спину. Сперва мне кажется, что она смеется, но, когда подхожу ближе, понимаю: нет, плачет навзрыд.
Волосы, как водоросли, почти закрыли ей лицо. Сквозь волосы-водоросли смотрит на меня один огромный глаз. Она похожа на умирающую лошадь.
Мне вспоминаются эксгибиционисты в парке. И тот взрослый мужчина, что подошел ко мне в очереди в «Уолгринс». Под мышкой у меня был новый альбом «Kinks», только что купленный в магазине грампластинок в Хайт, и он предложил выпить с ним кофе и обсудить эту группу. «Я еще не пью кофе», – ответила я и ушла.
– Честно говоря, не понимаю, о чем вы говорите, – отвечаю я сейчас.
– С кем-нибудь тебе бывало неприятно, неловко?
– Мне со всеми неловко, – отвечаю я. – С вами сейчас тоже.
Мужчины в комнате разом откидываются на спинки стульев, демонстрируя, что в беседе не участвуют. Теперь вопросы задает только детектив Андерсон.
– Твоя подруга исчезла, – говорит она. – Ее родители… ну, они просто с ума сходят. Плачут навзрыд. Представляешь, что бы почувствовали твои родители, если бы ты пропала неизвестно куда?
Я киваю, хотя представить такого не могу. Мама никогда не плачет.
– И сама Мария Фабиола – мы не знаем, где она и что с ней, но, может быть, она напугана до смерти. А ты, возможно, можешь нам помочь. Можешь помочь ей. Понимаю, вы больше не дружите: но, знаешь, в масштабе всей жизни несколько месяцев – это очень немного. Может быть, сейчас тебе кажется, что это очень важно: но, милая, станешь старше – и эти три месяца в ссоре будут вспоминаться тебе как одно мгновение: вот так! – И она прищелкивает языком, показывая, как пролетает мгновение.
Я смотрю на нее и молчу.
– Может быть, ты знаешь каких-то мужчин, да вообще кого угодно, кто проявлял к Марии Фабиоле интерес, выходящий за рамки нормального?
– Выходящий за рамки нормального? – повторяю я.
– Да. Например, какой-нибудь мужчина, который стремился постоянно быть с ней рядом. – Помолчав, она добавляет: – Или женщина.
Я думаю об отце Фейт. Думаю о мальчишках с Си-Вью-Террас. И о себе. Кто же не хочет постоянно быть рядом с Марией Фабиолой? И как не хотеть, когда она смотрит на тебя своими неземными глазами? Даже когда на нее не глядишь – особенно если глядишь в другую сторону, – все равно чувствуешь, что она, не мигая, смотрит прямо на тебя.
Проходит минута, может быть, две. Нет, про мальчишек говорить не стоит, думаю я. Это несправедливо. Если уж на то пошло, мы ими интересуемся больше, чем они нами. Но чувствую, что должна что-то ответить.
– Может быть, вы, когда ходите в школу и из школы, постоянно кого-то встречаете? – спрашивает детектив Штаны-В-Обтяжку.
– Есть пара садовников, которые к нам пристают, – отвечаю я.
– Кто-кто? – хором спрашивают детективы, и все разом подаются вперед, словно хор на высокой ноте.
– Ну, есть несколько. Не знаю, как их зовут. Они все с тележками и ходят в белых майках без рукавов. Вечно что-то говорят о том, как мы выглядим.
– А что они говорят о том, как вы выглядите? – медленно, тщательно подбирая слова, спрашивает детектив Андерсон. Видно, как она старается держаться спокойно.
– Когда мы начали носить лифчики, они это заметили. Сквозь эти белые блузки все видно.
Я чувствую, как все в комнате выпрямляются и подбираются, словно рыбаки, у которых клюет.
– Что значит «заметили»? В чем выразилось, что они это заметили?
– Ну, отпускают разные шуточки. Гоняются за нами.
Не столько гоняются, сколько прогоняют, когда мы их достаем, – но об этом я умалчиваю. Иногда, заскучав на улицах Си-Клиффа, когда никого из соседских мальчишек не видно, мы находим кого-нибудь из этих садовников, дразним или затеваем с ним перепалку. А он нас прогоняет.
Полицейских очень радует мой ответ.
– Ну вот, первая ниточка есть! – говорит детектив Штаны-В-Обтяжку.
А детектив Андерсон протягивает мне визитную карточку.
– Если припомнишь что-нибудь, позвони мне.
Первый раз я держу в руках визитку – и не понимаю, что с ней делать. Задираю юбку – детективы-мужчины дружно отворачиваются. Они не знают, что под форменными юбками мы носим шорты для физкультуры. Я сую визитку в карман шорт.
На биологию я прихожу в середине урока. В классе полумрак, на доске светится спроецированное изображение полового члена с пояснительными надписями.
На перемене школа гудит. Ко входу подъезжают, один за другим, фургоны с эмблемами новостных каналов на борту. Нас не выпускают из класса, и это еще больше нас взвинчивает. Когда в полдень принимается завывать сирена воздушной тревоги, мы визжим с ней в унисон – и продолжаем визжать, когда сирена уже смолкла. Знаем, что тревога учебная, но не можем удержаться. Даже учителя выглядят растерянными, словно не понимают, что делать в школе без Марии Фабиолы. На каждом уроке ее пустой стол притягивает к себе взгляды – и, кажется, блестит как-то по-особенному.
К концу уроков все мы накручены донельзя. К школе подъезжают все новые фургоны: Эй-Би-Си, Эн-Би-Си, Кей-Пи-Ай-Экс. У ворот, спиной к нам, стоят корреспондентки в перманенте и с жемчужными ожерельями и дают комментарии. Не сомневаюсь, слова «частная», «элитная» и «богатые» они произносят так часто, как только могут. Всем родителям звонят и просят забрать детей из школы. Из всех мам работает только моя, так что я звоню ей в больницу. Ее номер я знаю наизусть, потому что с ним связана одна шутка. Как-то раз мама за ужином повеселила гостей, рассказав, какими глазами смотрели на нее на работе, когда она надиктовала свой рабочий номер на автоответчик подруге-шведке. Попросила перезвонить ей на работу и назвала номер по-шведски: 666–77–77 – звучит как: «Секс! Секс! Секс! Кто? Кто? Кто? Кто?»
Теперь я набираю этот номер.
– Она в операционной, – говорит миссис Марксон, старшая сестра в больнице и мама Петры. Спрашивает: что-нибудь передать?
– Не надо, – отвечаю я.
Она поздравляет меня с третьим местом в детском архитектурном конкурсе, который проводила больница. Я проектировала новую раздевалку для медсестер. Свея тоже участвовала и выиграла первый приз – четыреста долларов. А мне досталась подписка на журнал для подростков, который я не читаю.
После школы на стоянке в форме подковы выстраиваются машины. Забирают дочерей медленно – тем более что все мамаши стремятся обсудить друг с другом исчезновение Марии Фабиолы. Вся сцена напоминает рекламу «Вольво». Я вижу, как мама мрачной подружки Свеи забирает свою дочь и мою сестру. Теперь она машет им так, словно вернулась из круиза: «Привет! Я так скучала! Посмотрите, что я вам привезла!»
Родители выстраиваются у ворот, а я выскальзываю через заднюю калитку и иду прочь. Не домой, нет. Вместо этого забираю из гаража свой велосипед и еду туда, где, по моим соображениям, может прятаться Мария Фабиола.
13
Я слезаю с велосипеда возле магазина комиксов, напротив Школы балета Сони Оленской. Окна балетной студии, от пола до потолка, сейчас задернуты. Я поднимаю взгляд на окна квартиры над студией, где живет мадам Соня. Она часто жалуется, что даже теперь, по завершении менопаузы, страдает приливами, поэтому окна старается всегда держать открытыми. Но сейчас окна закрыты – верный знак, что ее нет дома.
Я запираю велосипедный замок, перехожу улицу и по узкой тропинке между домами иду к мадам Соне на задний двор. Я никогда раньше там не была; но однажды после занятий мадам Соня пригласила нас с Марией Фабиолой к себе в залу – так она называет гостиную. Сказала, в нас есть что-то, что напоминает ее саму в молодости. И вот что она хочет нам сказать: если когда-нибудь мы попадем в беду («Не стану спрашивать, в какую беду – никогда об этом не спрошу!»), то всегда можем прийти к ней и пожить во флигеле на заднем дворе. «Это надежное пристанище», – сказала она, показав на окно. «Пристанище?» – повторила Мария Фабиола, и мадам Соня объяснила, что значит это слово, а потом сказала нам код от замка. Никаких особых драм в нашей жизни не было, и я задумалась о том, что могло бы заставить меня сбежать из дома и укрыться во флигеле у мадам Сони. Должно быть, тем же вопросом задавалась и Мария Фабиола. Обе мы благодарно улыбнулись.
На задний двор ведет растрескавшаяся асфальтированная дорожка. Вот шланг, свитый кольцами, словно забытое лассо; вот и деревянная дверь с кодовым замком. Мадам Соня объяснила: код от замка – 1938 – это год ее величайшего успеха в балете. В преждевременном завершении своей карьеры она винит Вторую мировую войну.
На заднем дворе что-то растет, но садом его не назовешь. Большую часть этого клочка земли занимает флигель, а вокруг него буйно разрослись сорняки, высокие, местами колючие. Я тихо подкрадываюсь к двери – солидной, словно у настоящего дома, – внезапно поворачиваю ручку и распахиваю дверь. Хочу застать Марию Фабиолу врасплох.
Но ее здесь нет.
Горит свет. Я оглядываюсь вокруг: комната кажется очень знакомой. Но где я могла ее видеть? Потом вспоминаю: на стенах нашей балетной студии висят фотографии, изображающие парижскую театральную уборную мадам Сони. Здесь, во флигеле, вся ее обстановка воспроизведена в точности. Я знаю год, которому посвящено это неофициальное святилище, – тысяча девятьсот тридцать восьмой.
На каждом столе в комнате стоят в вазах букеты сухих роз, перевязанные пожелтелыми, хрупкими от старости лентами. С крючков на вешалке, словно чулки на Рождество, длинным рядом свисают пуанты. В центре комнаты розовый плюшевый диван, застеленный белым меховым покрывалом. Я запускаю пальцы в мех. Шерстинки слиплись и затвердели, словно на покрывало что-то пролили много десятков лет назад.
На стене большой плакат в рамке. Картина, на ней плот посреди моря; два десятка человек, живых и мертвых – должно быть, потерпевших кораблекрушение. В правом углу картины мальчик машет красным флагом – подает сигнал проходящему мимо кораблю. Подпись под картиной гласит:
ПЛОТ «МЕДУЗЫ»
ТЕОДОР ЖЕРИКО
ЛУВРСКИЙ МУЗЕЙ
Окон здесь нет – от этого флигель еще больше напоминает святилище, посвященное прошлому. Прошлой весной мы проходили с мистером Лондоном «Большие надежды», и гардеробная мадам Сони напоминает мне ветхий особняк мисс Хэвишем, хранящий воспоминания о свадьбе, которой не было.
Я берусь двумя пальцами за слипшийся мех покрывала. Под покрывалом какие-то бугры, довольно крупные – что, если там спрятан труп? Отдергиваю его стремительным движением, словно фокусник на арене. Но под ним только потертая пыльная подушка. За дверью в стене туалет и раковина – значит, здесь можно долго жить, не выходя.
Я перехожу на другую сторону улицы, иду в ресторан, где подают пирожки. Пожилые русские посетительницы с ярко-красными волосами смотрят на меня неодобрительно: должно быть, им не нравится, что я ем пирожки руками, как буррито. Но я не обращаю внимания. Свея говорит, что пирожки пахнут собачьим кормом. А, по-моему, они пахнут как любовь. Теплые, мягкие, пышные, с удивительно нежным фаршем внутри. Я сижу у окна, наблюдаю за домом, жду – не покажется ли Мария Фабиола.
Наконец шторы от пола до потолка раздвигаются; я вижу, как мадам Соня в студии занимается с пятилетками. Справа, на возвышении, аккомпанирует ей пианист. Он совсем седой и сутулится, как будто всю жизнь провел, склонившись над роялем, то и дело прикладывая ухо к клавиатуре, чтобы понять, верно ли настроен инструмент. Мадам Соня поворачивается к нему и делает знак рукой, чтобы начинал играть. И вдруг меня поражает мысль: да ведь они любовники! Почему я раньше этого не понимала? Быть может, потому, что только сейчас, глядя на них, ем пирожки со вкусом любви? И это внезапное понимание, что они пара, порождает целый каскад вопросов: чего еще я не вижу? Что еще упускаю?
* * *
Я еду на велосипеде на пляж. Уже темнеет; море неспокойно, и волны с громким стаккато разбиваются о берег. Подхожу к мысу между двумя пляжами, думая, не перебежать ли на ту сторону, рассчитав время так, чтобы оказаться на соседнем пляже, прежде чем меня смоет или поглотит волна. Но вдруг мне становится страшно. Что, если Мария Фабиола действительно исчезла? Решаю не бежать, а перелезть через утес поверху. Поднимаюсь на вершину и, прежде чем спускаться на Бейкер-Бич, смотрю вниз. Сверху мне видна овальная темная тень: похоже на человека, присевшего на корточки.
– Мария Фабиола! – громко кричу я.
В ответ волны с грохотом бьются о камень.
Я торопливо спускаюсь вниз, на песок.
Здесь никого нет. То, что я приняла за человека, всего лишь большой валун.
Воздух на берегу влажный, соленый. По всему Бейкер-Бич горят костры – беспорядочно разбросанные огоньки, одни ярче, другие тусклее.
Вдруг перед глазами, словно комета, проносится белая вспышка. Лишь минуту спустя понимаю, что это мечется между кострами пьяная девушка в чем-то вроде белой ночной рубашки. Одеяло на плечах волочится за ней, как мантия свергнутой королевы. Она хватает чью-то бутылку, делает большой глоток, но компания у костра отгоняет ее, словно бродячую собачонку.
Холодный ветер бьет мне в лицо, влажный воздух заполняет ноздри. Вечер на пляже пахнет чем-то странно древесным, словно в густом лесу.
Девушка бежит, и одеяло развевается у нее за плечами, будто ковер-самолет. То и дело она оборачивается, как будто надеется, что одеяло вот-вот поднимет ее в воздух. Должно быть, думаю я, она мечтает сесть на ковер-самолет и улететь отсюда подальше.
Она бежит, спотыкаясь и теряя направление, оступается и падает на песок. Перекатывается на спину. Сперва мне кажется, что она смеется, но, когда подхожу ближе, понимаю: нет, плачет навзрыд.
Волосы, как водоросли, почти закрыли ей лицо. Сквозь волосы-водоросли смотрит на меня один огромный глаз. Она похожа на умирающую лошадь.