Мы умели верить

Едва он вернул его ей, Фиона схватила сумочку.

– Если хотите, можете ждать здесь, – сказала она.

Курт пожал плечо Фионы своей лапищей.

Сен-Дени с перегороженными улицами походил на зоопарк. Таксист спросил три раза, точно ли ей нужно туда ехать.

– Я жду убедиться, вы вошли, – сказал он. – Вы здесь долго? Я жду, отвезти вас назад.

Она сказала ему, что вернется через три минуты. Она надеялась, что выйдет и скажет ему, что он может ехать, и даст дополнительные чаевые.

Прямо перед ней дверь в подъезд открыл молодой человек, так что вместо того, чтобы вникать в мешанину звонков и имен в списке жильцов, она прошла за ним в тесное пространство подъезда. Там был настоящий лабиринт, но она нашла квартиру номер восемь. У двери стояло красное пластиковое ведерко с зеленым совком.

Фиона постучалась здоровой, левой рукой, что казалось неправильным, не к добру. Клэр открыла дверь, но цепочку не сняла.

– Какого хрена, – сказала она.

– Милая, просто…

– Нет, так не пойдет.

– Я больше никак не могла связаться с тобой.

– Так не пойдет.

Волосы у нее были неряшливо стянуты на макушке. Казалось, она не спала.

– Ты в порядке?

– Очевидно.

– Я тоже, если вдруг ты волновалась.

– Слушай, она сейчас спит, – голос Клэр чуть смягчился. – Это просто… Я не могу заниматься этим сейчас.

– Я понимаю.

– Я в этом не уверена.

– Можешь хотя бы дать мне свой номер? Чтобы мне не приходилось караулить тебя на работе?

– У меня есть твой номер.

– Слушай, что в этом плохого?

– Это и есть плохое.

– Окей, – Фиона подняла руки, сдаваясь. – Ты жива, твоя дочь жива – это все, что мне было нужно. Теперь я уйду.

Клэр издала громкий сердитый вздох, значение которого Фиона не смогла определить. Фионе хотелось катиться отсюда кубарем, но весь смысл ее прилета в Париж – она и ее терапевт единодушно так решили – в том, чтобы любой ценой найти дочь. И держать объятия раскрытыми, даже если Клэр не захочет обнять ее. Быть родителем, а не ребенком.

– Звони в любое время, – сказала она. – Я люблю тебя, родная.

Клэр захлопнула дверь, ничего не сказав, даже не махнув рукой.





1986




В тот сентябрь Катсу Татами упал на улице. Кто-то отвез его в Масонскую реанимацию, где его определили в отделение СПИДа. Тедди сообщил, что Катсу вслух желал умереть раньше, чем его состояние позволит выпихнуть его в окружную больницу. Но он стабилизировался и оказался в окружной больнице. Там его почти сразу выписали, а когда на следующий день он стал задыхаться, ему сказали, что у них уже нет свободных мест. Он прождал две недели, но не в таком плачевном состоянии, чтобы его снова приняли в Масонскую реанимацию, и наконец его снова приняли в окружную больницу, хотя уже было слишком поздно, чтобы чем-то помочь.

Йель понимал, что должен хоть раз навестить Катсу. Отчасти потому, что так будет правильно, отчасти потому, что в худшем случае его ожидает та же участь, и ему нужно заранее увидеть это и смириться с неизбежным.

Однажды вечером он вытянул последний отрезок зубной нити Джулиана, как раз достаточно на одну чистку. Он постарался не видеть в этом плохого знака, но это было непросто. Он решил навестить Катсу следующим утром, пока не стало слишком поздно.



У него были все шансы получить работу в Сент-Луисском университете, и он все еще числился в соискателях на обычную вакансию специалиста по развитию в университете Де Поля, в Чикаго, но он по-прежнему оставался безработным. Доктор Ченг сказал ему устраиваться на любую работу, которая предлагает страховку.


«Чем больше компания, тем лучше, – сказал доктор Ченг, – чтобы вы не привлекали лишнего внимания».

А пока он пользовался льготой COBRA[129], но его ресурсы быстро таяли. Он сможет делать взносы в лучшем случае до января, а затем ему придется выбирать между страховкой и едой.

А пока доктор Ченг не станет вносить результаты тестов в медкарту Йеля. В его версии Йель обращался к нему только из-за больного горла. Когда Йель подаст заявление на новую страховку, его спросят про СПИД, но не про вирус.

«Вы не солжете, сказав нет, – сказал доктор Ченг. – А потом, через месяц, когда вас оформят, вы снова пройдете тестирование. Официально».

Но это было рискованно, и если выяснится правда – если правительство завладеет результатами анализов, анонимных, по словам доктора Ченга; или если Йель попадет в больницу с травмой и у него возьмут кровь и т. п. – тогда ему откажут в страховке пожизненно. И он закончит свои дни как Катсу, молясь, чтобы в окружной больнице нашлось для него свободное место.

Йель позвонил Эшеру, надеясь услышать что-нибудь обнадеживающее, но Эшер только сказал: «Скорее найди работу».

Ситуацию осложняло то обстоятельство, что теперь он не мог получить рекомендательное письмо от Билла Линдси. И то, что Йель проработал в Северо-Западном меньше года, не красило его портфолио.

Сразу после своего положительного анализа Йель послал Роману записку по почте кампуса, а затем написал письмо Биллу на рабочий адрес:



У меня есть особая причина полагать, что, если вы еще не делали тест на HTLV–III, вирус, вызывающий СПИД, то вам стоит о нем подумать. Надеюсь, вы также посоветуете пройти тест и жене; пожалуйста, не сомневайтесь, я не связывался с ней и не собираюсь.



Он много дней думал о Долли Линдси, о том, как он мог бы связаться с ней. Он обсуждал это с Эшером, с Тедди, с Фионой. Они все, к его удивлению, скептически качали головами и говорили: «Не думаю, что у тебя есть такое право». Тедди высказал ему веский аргумент, припечатав цитатой из Канта. В августе он узнал от Сесилии, что Долли ушла от Билла.

«Я видела ее в городе, – сказала Сесилия. – В магазине и на барахолке. Честно, Йель, я даже не думаю, что они спали вместе, как по-твоему?»

Но от Билла он так и не дождался ответа, за исключением строчки, написанной его паучьим почерком, сопровождавшей стопку писем несколько личного характера, которые Йель получил от галереи: «Здорово слышать, что ты встал на ноги!» Йель бы так не сказал про себя. Он узнал от Донны, доцентки Билла, что тот передумал увольняться.



Заглянув в окружную больницу, Йель решил, что не задержится там; Катсу еле ворочал языком от таблеток, и Йелю не терпелось поскорее убраться оттуда. В палате стояло множество коек, разделенных висящими простынями, так что тебя окружали звуки и запахи тридцати людей на разных стадиях умирания. У Йеля в голове не укладывалось, как хоть кто-то мог спать в таком месте, как у кого-то здесь могла остаться хоть малейшая надежда.

Катсу сказал ему, заплетаясь:

– Подмышки болят. Почему так подмышки болят?

Йель принес ему молочный коктейль и оставил на тумбочке, чтобы он выпил его потом. Тедди говорил Йелю, что Катсу держит плеер под подушкой, чтобы его не украли, но на молочный коктейль наверняка никто не покусится. Уж точно не медсестра, которая старалась даже не смотреть на Катсу, когда меняла ему капельницу.

Йель хотел привести сюда Эшера, чтобы тот поднял бучу, но чего бы он этим достиг? Месяц назад Йель подписал доверенность на Эшера, не сомневаясь, что Эшер во всяком случае должен знать, как орать на нужных людей.

– Можешь попросить выключить свет? – спросил Катсу.

Но огромные флуоресцентные лампы тянулись по всему потолку, и Йель был уверен, что их никогда не выключают, даже ночью. Он сложил две бумажные салфетки и положил на глаза Катсу, вместо маски для сна.



Дома его ожидало нечто невероятное: письмо почерком Чарли, адресованное ему. Его чудные «Е» из трех черточек без вертикальной ножки. На голубой бумаге, синими чернилами.

Чарли писал, что знает. Что Тедди и Эшер, и Фиона, все в один голос, заверяли его, что это не он виноват, но он хотел услышать это от Йеля. Чарли писал, как это ужасно – винить людей, а не сам вирус или официальные структуры, умывающие руки, но он ничего не мог с этим поделать и хотел знать правду. Потому что, пусть даже косвенно, он чувствовал свою ответственность. Йель понял, что Чарли хотел получить отпущение грехов. Но Йель не был готов к такой милости.

Йель не ответил на письмо, но и не выбросил его. Полгода назад он мог бы сжечь его. Теперь же он разгладил его и положил под оловянную миску с мелочью на комоде.

Он взял Роско, отнес к окну и встал рядом, глядя на реку, по которой скользил – невозможно медленно – речной трамвай. Довольно скоро он скрылся из вида.





2015




– Для танцев был лучше всего «Парадиз», – сказал Ричард. – Уверен, его тоже давно не стало.

– Мужайся, – сказала Фиона. – Теперь это «Уолмарт»[130].

– Нет.

Он повернулся к ней от раковины, с рук капала вода. Они были у него в студии, и Серж, примостившийся в углу на складном стуле, слушал их с изумлением. Сесилия сидела с Фионой за большим деревянным столом. На ней была бежевая водолазка, благодаря цельной простоте которой она выглядела защищенной – от городского хаоса, от ядовитых стрел родных людей.

– Они словно пытались быть символичными, – сказала Фиона. – По крайней мере, это не штаб-квартира республиканцев, ничего такого. Ричард, слушай, остался «Старбакс» на углу Белмонт и Кларк. Там… там не так стерильно, как ты можешь подумать. Но не как раньше. Каждую зиму у них эта суповая прогулка. Ходишь от ресторана к ресторану и угощаешься супом. Все слоняются по улицам: геи, натуралы, дети в колясках. И суп. Это прекрасно. Ты бы не хотел, чтобы он остался прежним. Потому что тот драйв, что ощущался раньше, он был завозным, и кругом витало… ну, знаешь, кругом витало отчаяние. Даже до СПИДа.

– Значит, он из этого вырос, – сказал Ричард.