Мы начинаем в конце

Они двое возле дома Рэдли. Лунного света едва хватает, чтобы Уоку видеть абрис лица Марты, аккуратненький носик, волосы до плеч. Он чувствует тонкий, ненавязчивый аромат ее парфюма. У обоих в руках фонарики.

Уок располагал отчетом, где было зафиксировано время звонка в полицию — Винсентова звонка; а также время смерти Стар, определенное коронером. Сомневаться в точности данных не приходилось: Дачесс ехала за подарком по хайвею, несмотря на большой риск; так вот, вся поездка заняла у нее сорок пять минут. Получалось, у Винсента было лишь пятнадцать минут на то, чтобы избавиться от оружия и вернуться в дом Рэдли. Уок с Мартой решили до конца проработать версию, что убийца — именно Винсент; из-за этого Уок всю предыдущую ночь глаз не сомкнул.

— Прочешем окрестности. Каждую тропку, по которой он мог пройти, осмотрим.

Марта прихватила секундомер. Винсент не уложился бы в пятнадцать минут, если б шагом пошел прятать орудие убийства; нет, ему надо было бежать. Правда, Уок не помнил, чтобы Винсент выглядел запыхавшимся или потным. С другой стороны, из всех образов той ночи память сохранила только лицо Стар — но зато уж его, Уок не сомневался, ему до смерти не забыть. А вообще склероз неминуем. Уок начал вести записи — прикидывался, будто они относятся к работе, а сам отмечал, что уже сделано из намеченного на день, что не сделано, и фиксировал каждый прием лекарств.

Они с Мартой направились к пролому в заборе — сколько Уок помнил, столько забор оставался непочиненным. За проломом был скверик — естественная граница между Айви-Ранч-роуд и Ньютон-авеню. Искали под каждым деревом, просвечивали фонариками каждую тропку, шарили в кустах, обследовали цветочные клумбы. Не пропустили и ручей. Конечно, Бойд со своими ребятами и с собаками уже всё здесь осмотрел — но он ведь в Кейп-Хейвене чужой, не то что Уок. Вдруг ему, местному жителю, откроется некая деталь, ускользнувшая от незаинтересованных лиц? Уок закрыл глаза и попытался влезть в Винсентову шкуру.

Семь маршрутов плюс вероятные отклонения от последнего из них — и всё впустую.

— Да просто у него не было пистолета. Если б был, мы бы нашли. Или, что более вероятно, Бойд нашел бы.

— Нестыковочка в их версии, притом серьезная, — Марта кивнула. — Госпожа окружной прокурор будет весьма разочарована.

Они вернулись к дому Рэдли, стояли на тротуаре.

Марта взяла Уока за руку. Он был близок к отчаянию. Запутался в версиях и вдобавок потерял из виду Дарка. Пробовал звонить — сотовый оказался переведен в режим голосовой почты. Уок оставлял сообщения до тех пор, пока не переполнил виртуальный почтовый ящик.

Сердце подсказывало уму: убийца — Дарк, мотив — подставить Винсента Кинга, чтобы заполучить его дом и не только спасти свою строительную империю, но еще и нажиться. Небезупречная версия, спору нет; но в ней хоть логика наличествует — ее, значит, и надо прорабатывать. Что до девочки… слава богу, Хэл — он вроде призрака, ранчо затеряно на просторах Монтаны; короче, дети в безопасности.

Вслед за Мартой Уок прошагал до конца Ньютон-авеню, и вдруг Марта потащила его к чужому двору. Перелезла через низенький заборчик, скрытый в зарослях барбариса.

— А ты, я погляжу, не позабыла кейп-хейвенские обходные пути…

— Этот конкретный открыла мне Стар.

Через двадцать минут они были на утесе — звездный купол над океаном, дерево желаний, приходская колокольня вдали — словно заброшенный маяк.

— С ума сойти — живехонек наш дуб… А помнишь, как мы под ним целовались и прочее?

Уок усмехнулся.

— Я все помню.

— Ты никак не мог справиться с застежкой лифчика.

— Один раз получилось.

— Нет, я сама его расстегнула, заранее. Пускай, думаю, Уок себя триумфатором почувствует.

Марта уселась под деревом, дернула Уока за руку — мол, давай тоже садись. Оба прислонились к толстому стволу и стали глядеть на звезды.

— Я так и не попросила прощения.

— За что?

— За то, что бросила тебя.

— Дело давнее. Мы были почти детьми.

— Нет, Уок. По крайней мере, не в глазах судьи. Ты об этом вспоминаешь?

— О чем?

— О том, что я носила нашего ребенка.

— Да. Каждый день.

— Мой отец так и не смирился. В целом он неплохой человек. Просто… просто он тогда думал, что в отношении меня поступает правильно.

— А перед Богом грешит.

Марта надолго замолчала. Внизу покачивался на волнах катер, ныряли и выныривали огни.

— Ты так и не женился.

— Разве я мог?

Марта тихонько усмехнулась.

— Нам же было всего по пятнадцать.


— Дело не в возрасте.

— Вот за это я тебя и любила. Кто еще так искренне верит в добро и зло, и в любовь? Никто. Ты слова дурного о моем отце не сказал, поступок его вслух не осудил. Ты сохранил тайну. Я тебя бросила, Стар в другую школу перевелась — ты остался один на один с этим кошмаром. В отличие от Винсента, ты не потерял свободу, но в моральном смысле тебе точно было ничуть не легче.

Уок сглотнул.

— Я просто желал вам всем счастья.

Снова этот смешок без намека на жалость.

— А я тебя видел, Марта. Ну потом. Через год примерно. В Клируотер-Коув, в торговом центре. Я пришел туда с матерью, а ты стояла в очереди за билетом в кино. Не одна.

Марта, судя по лицу, напрягала память.

— Это был Дэвид Роуэн. Ничего серьезного. Просто приятель.

— Знаю, знаю. Я ведь не из ревности. Просто хотел сказать… ты выглядела счастливой, Марта. Я еще подумал: парню ничего не известно. Он представления не имеет, через что мы, все четверо, прошли — так оно и к лучшему. Потому что ты… в смысле, между вами никаких тяжелых событий. Вы с ним, с тем парнем, не тащите вместе это бремя, и ты можешь просто… жить дальше.

Пока Марта плакала, Уок держал ее за руку.





26




Зима принесла в Монтану хрустящий ледок на пашнях, выбелила небеса ежеминутной готовностью к снегопаду.

Робин взял привычку — выбежать в поле, лечь навзничь и завороженно глядеть вверх, пока пальчики не побелеют. Приходилось поднимать его силком. Полевые работы закончились, но животным требовался прежний уход. Лошадки теперь паслись в теплых попонах. Каждое утро, на рассвете, Дачесс седлала серую и объезжала окрестности — она уже хорошо ориентировалась. Тишина радовала ее; казалось, Господь поступил правильно, укутав землю толстенным одеялом, заглушив всех четвероногих и пернатых обитателей Монтаны, за исключением неуемных синиц.

Бдительности они не теряли. Каждый вечер Хэл устраивался на крыльце — напяливал войлочную шляпу, укрывал колени пледом, винтовку держал наготове — караулил Дарка. В иные ночи Дачесс, внезапно проснувшись, выглядывала в окно, убеждалась, что Хэл на посту, ложилась и мигом засыпала. А порой шла к Хэлу. Тогда он готовил какао, и они в молчании стерегли дом вместе. Иногда Хэл пускался рассказывать про Билли Блю Рэдли, причем обилием деталей вызывал у Дачесс подозрения, что сам же всё и выдумал. Однажды Дачесс заснула у него на плече, а проснулась в своей постели и обнаружила, что одеяло заботливо подоткнуто и снизу, и с боков.

Выходные она проводила с Томасом Ноублом и Робином. Давала обоим фору — пусть убегут подальше — и шла по следам, четко отпечатанным на снегу. Мороз благотворно действовал на мысли. Дачесс меньше думала о Кейп-Хейвене, где нет существенных различий между летом и зимой, и больше — о Монтане. Иногда ей даже являлись обрывочные картины будущего. Воспоминания о матери проходили у Дачесс тщательный контроль — из кучи угля для дальнейшего хранения требовалось выбрать единичные алмазы.

Ладилось у нее и в школе. Отметки были вполне приличные. Дачесс увлеклась индейцами и первыми поселенцами, писала о них реферат; те и другие оживали на страницах. Однажды утром, после ночного снегопада, она сфотографировала двор и поле из окна спальни и отправила снимок Уоку. Каждую субботу Хэл брал ее с собой в город. Они закупали провизию и шли пить какао с пончиками. Почти всегда в кондитерской Черри заставали Долли. Подсаживались к ней за столик, разговаривали. Биллу день ото дня делалось хуже. По фарфоровому лицу Долли начали змеиться морщинки; за брюзжанием по поводу собственной внешности она прятала полное осознание, что скоро станет вдовой.

Хэл свозил их с Робином на озеро Хэмби, глубиной не уступающее океану. Лодка, взятая напрокат, скользила по тишайшей водной глади, и они трое, каждый с удочкой, отражались в озере четко, как в хрустальном зеркале. Вскоре солнце прогрело воздух, и разгулялся день, по великолепию максимально приближенный к той грани, заступать мечтами за которую Дачесс себе не позволяла. Робин поймал увесистую радужную форель, но слезами умолил Хэла выпустить ее.

Томас Ноубл все чаще поднимал тему зимнего бала. Дачесс иногда просто бросала «заткнись», иногда говорила, что у него в планах подлить виски ей в пунш и надругаться над ее бесчувственным телом. Обзывала его сексуальным хищником, он же только чесал в затылке да натягивал шарф повыше на нос.

В первый день зимы Томас привез ей засушенные колокольчики — те самые, выдранные вместо сорняков. Надо же, сохранил, подумала Дачесс. Разумеется, колокольчики имели вид самый жалкий, но Дачесс была тронута жестом как таковым. Тем более что Томас целых четыре мили катил по хайвею, а потом лез по их нечищеной подъездной дорожке. К тому времени как он добрался до дома, окоченевшие конечности и нос начали терять чувствительность, а сознание затуманилось. Хэл усадил Томаса у камина и не позволял встать, пока тот не оттает.

— Танцевать я с тобой не буду, — заявила Дачесс. Они оба глядели на огонь. — Не говоря об объятиях и поцелуях. Я даже за здоровую руку тебя не возьму. Да что там — я, может, за весь вечер тебе и пары слов не скажу.

— О-ке-ке-кей, — простукал зубами Томас.

Хэл с Робином были в смежной комнате. Через открытую дверь Дачесс заметила, что оба осклабились, и показала им средний палец.

В следующее воскресенье, после проповеди, Хэл повез их в Брайерстоун. Тамошний торговый центр представлял собой ряд из десяти магазинов, втиснутых между закусочной «Сабвей» и конторой, выдающей микрозаймы. Женская одежда продавалась под вывеской «У Келли». Дачесс вихрем пролетела по рядам, увешанным полиэстеровой дрянью, выдернула «плечики» с платьем в блестках, посмотрела на свет, обнаружила не менее пяти «проплешин» и объявила:

— Прямо как в Париже.

Хэл обратил ее внимание на желтое платье; она осведомилась, что он вообще смыслит в моде. Указала на его ботинки, на линялые джинсы, на клетчатую рубаху и шляпу; подытожила: «Пугало ты огородное».

Они трижды обошли торговый зал. Робин хватал «плечики» то с одним, то с другим вульгарным платьем; довольный, тащил к Дачесс и мчался обратно, услыхав от нее вопрос: ему и правда хочется, чтобы родная сестра выглядела как проститутка середины восьмидесятых?

Сама Келли — на «платформах», с прической «улей», добрых двадцать фунтов жиру замаскированы широким поясом — собралась было помочь, выплыла в торговый зал, но вовремя угадала настрой покупателей и ретировалась к кассе. Хэл улыбнулся ей, она расцвела ответной сочувственной улыбкой.

Шляпа обнаружилась на дальней полке — Дачесс так и застыла перед ней. Решилась, протянула руку, взяла, нахлобучила. Сразу засосало под ложечкой; пришел на ум Билли Блю Рэдли, ее легендарный предок. Вот она только примерила шляпу — а родство с Билли в разы ощутимее.

Шляпа — просто шедевр. Тулья отделана кожаным шнуром, поля правильной ширины и загнуты под нужным углом. Да за такую шляпу истинный бандит душу продаст.

За спиной возник Хэл, обронил:

— Тебе идет.

Дачесс сняла шляпу, взглянула на этикетку.

— Боже!

— «Стетсон»[44], — констатировал Хэл, будто это слово оправдывало убийственную цену.