На волнах оригами

Осень в этом году была ранняя, яркая, пышная. Она пришла на смену прохладному дождливому лету и всего за несколько дней захватила власть. Пролила золотую краску на кроны тополей и берез, опалила багрянцем осины, подарила воздуху особую прозрачность – теперь он казался стеклянным, и в легких звенели его тонкие осколки. Они же резали душу – осторожно, нежно, почти незаметно, но один крохотный порез за порезом – и вот уже готова саднящая рана.

Душа болела от этих мелких ран, но стойко держалась.

А осень играла с людьми. Выходила к ним в шикарном одеянии, сотканном из рассветов, и с венцом из листьев на аккуратно собранных медовых волосах, улыбалась загадочно, и пока ею любовались, доставала незаметно серп из засохших роз – срезать веселье и радость, но оставляя печали, сожаления и боль.

Осень всегда была для меня жнецом душ, но в этом году она особенно зверствовала, хоть и была краше прежнего. Ее лозунгом стали слова о расставании, а символом – экран телефона. Но все-таки как же она была хороша и как умопомрачительно пахло в Старом парке! Том самом, старинном, где мы с Антоном гуляли однажды. Летом Старый парк казался сказочным дивным лесом, где под каждым кустом – своя фея, но осень расставила все по своим местам: срезала иллюзии волшебства и вернула родовой усадьбе Болховицких былую величественность и пышность. Листопад еще почти не тронул деревья, а потому благородные пурпур и золото вперемежку с неунывающим зеленым обступали аллеи и дорожки, как почтительно склонившиеся слуги.

В Старом парке было умиротворяюще тихо.

– В последнее время у тебя очень плохое настроение, Антон, – осторожно сказала я, неспешно шагая вперед. А он держал меня за руку. – Ты высыпаешься? Нормально ешь?

– Дело не в этом, – живо возразил Антон, который – я уверена! – не соблюдал хотя бы что-то, напоминающее режим дня, и работал на износ. – Песня. Мне нужно написать песню. Одну нормальную чертову песню!

В серых глазах росчерком молнии сверкнула самая настоящая ярость. Или мне показалось?

– И в чем же дело? – спросила я.

Положа руку на сердце, можно было сказать, что писать песни получалось у Антона очень даже хорошо, хотя и крайне специфично. Как бы сильно я ни любила его голос, как бы ни восторгалась его слухом и умением подчинить музыку себе, я так и не смогла проникнуться творчеством группы «На краю». Впрочем, Антон и не настаивал на этом. Лишь изредка посмеивался над моими музыкальными предпочтениями. Помнится, однажды он просматривал мой плей-лист, но к его чести, не комментировал, но смеялся, и это было обиднее.

– Не получается, – коротко сообщил Антон, и я услышала в его голосе не только злость, но и бессилие.

– Может быть, тебе лишь кажется, что не получается? – осторожно уточнила я. – Когда дело доходит до творчества, ты всегда к себе м-м-м… строг.

– Ты не понимаешь, Катя! – горячо воскликнул он. – Я могу написать с десяток дерьмовых вещей, но мне нужна особая песня.

– Это прозвучало очень пафосно, – хихикнула я. – Что за особая песня тебе нужна? Про очередного тихопомешанного?

Тропинин только головой покачал. За то время, пока он был в отъезде, прическа его поменялась, стала короче, с новой модной укладкой, и цвет волос постепенно приближался к более естественному.

– А про что? – продолжила выяснять я, все таким же неспешным темпом следуя по аллейке старинного парка, укрытой тенью красно-оранжевых крон. – Про ненависть? Месть? Страх? – стала перечислять я. – Бездну? Страдания?

– Про любовь, Катя, – перебил меня Антон. Кажется, он никогда не отучится от этой своей привычки.

– Про любовь? – приподняла я брови, с трудом сдерживая смех.

В песнях «На краю» темы о любви, конечно, присутствовали, но об очень специфической любви: темной, мрачной, чудовищной. Обычно в таких песнях все заканчивалось крайне плохо – как влюбленный, так и объект его чувств покидали сей мир.

Песни НК были жесткими, яростными. Но фанатам это очень нравилось. Нинка в пору ее поклонения группе просто тащилась от их песен. Ходила и фальшиво напевала вслух.

– Мне кажется, я вижу в твоих глазах насмешку, – заявил Тропинин, сощурившись. Иногда я не понимала, когда он шутил, а когда был серьезен.

– Нет, что ты, Антош, – тотчас принялась заверять его в обратном я. – Просто было бы странно, если ты вдруг стал бы петь о сладких поцелуях, трепещущем сердечке и обнимашках под луной.

– Катя, детка, у тебя крайне специфическое представление о любви, – рассмеялся мой собеседник нервно. А я не могла не улыбнуться в ответ, глядя в его ставшее родным лицо, которое казалось мне самым красивым на свете. Впечатление портил лишь отпечаток усталости на нем.

– Не хуже твоих, – поддразнила я его и поинтересовалась: – А зачем тебе писать песню именно о любви?

– Привык писать о том, что чувствую, – усмехнулся Антон, глядя мне в глаза. – Ты ведь помнишь, Катенька? Я тебя люблю. А то, что я люблю – только мое.

Я вновь едва сдержалась, чтобы не рассмеяться. Так вышло, что во время отъезда Тропинина в Германию ревновать больше стал он, а не я, хотя у меня на это было куда больше причин. Кейтон постоянно напоминал мне, что он – мой единственный и неповторимый. И конечно же, делал это крайне своеобразно. Так, однажды на асфальте под моим окном появилась надпись: «Катя, я тебя лю». «Лю» – не потому что Тропинин питал склонность к сокращению слов, напротив, замечен в этом не был и даже в текстовых сообщениях, которыми мы с ним часто обменивались, следовал всем правилам орфографии и пунктуации. А потому, что люди, которых он попросил эту надпись изобразить одной тихой темной ночью, были пойманы пенсионным патрулем. Кто-то из его друзей как раз писал слово «люблю», когда доблестные пенсионеры напали на вандалов, портящих недавно заасфальтированную дорогу. Естественно, слово дописано не было, но смысл фразы оставался понятным. Еще более забавным было то, что пока один приятель Антона выводил слова на дороге, его двоюродный брат, тот самый, с дредами, по кличке Лис, усердно рисовал цветочки и звездочки. Вернее, он только-только начал это делать, изобразив пару весьма симпатичных пятиконечных звездочек, как его мирному занятию помешали разъяренные пенсионеры.

Парням пришлось спасаться бегством, побросав баллончики, а также рулетку и мелки, которые нужны были для разметки. Патруль вслед за антисоциальными элементами не бросился, но лишь послал вдогонку несколько десятков весьма неприличных выражений, о которых, думаю, даже Келла с Нинкой не подозревали. Зато ближе к утру кто-то, обладающий весьма странным чувством юмора, баллончики подобрал и забрал себе, не забыв коряво нарисовать вокруг каждой звезды круг, в который оная была заключена. Таким образом звезды Лиса превратились в пентаграммы. И наша семья в глазах многих соседей вновь была дискредитирована, поскольку единственной Катей, окна которой выходили на эту сторону, оказалась я. А предрассудки были неискоренимы…

Узнав об этом, Антон был в ярости, потому что дружки не только испоганили его замысел, но еще и не ту фразу написали. Но самое главное – выставили его полным идиотом. Зато я насмеялась на месяц вперед.

– Я тоже тебя люблю, – улыбнулась я Тропинину, ступая на ажурный нарядный полукруглый мостик, под которым журчал прозрачный ручеек. Кажется, в прошлый раз мы с Антоном тоже гуляли по нему.

– Раньше я думал, если говорить эти слова часто, они затираются, – признался вдруг Антон.

– А теперь? – лукаво улыбнулась я, заправляя за ухо прядь волос.

– А теперь все иначе.

– То есть Алиночке ты не говорил часто, что любишь? – тотчас поинтересовалась я, надеясь, что все было именно так. Однако говорить о своей бывшей Тропинин не захотел, отмахнулся досадливо. Лишь поинтересовался:

– Она не появлялась?

На что я, поморщившись, ответила:

– Я бы сразу тебе об этом сказала.

В глубине души мне очень хотелось, чтобы эта девушка никогда больше не появлялась в моей жизни. Но она, видимо, не собиралась оставлять Антона.


Моего Антона, надо заметить.

Эта настырная девица все же пришла попрощаться с Антоном в аэропорт, а может быть, даже следила, потому что каким-то образом умудрилась увидеть меня именно тогда, когда я подъезжала к терминалу на байке. Светлану в шлеме и в экипировке Лескова приняла за мужчину, а потому с легким сердцем сделала несколько снимков, где я лихо подъезжаю на мотоцикле, держась за байкера. И сделала снимки на телефон.

А потом отправила их по электронной почте Антону.

Он, правда, не сразу добрался до них – из-за занятости долго не заглядывал на почту. А когда все-таки увидел фото, крайне удивился. Наверное, особенно его впечатлил последний снимок, тот, где Светлана убирала у меня с волос листик. С ракурса Лесковой это было похоже на поцелуй.

Нет, Антон не устраивал сцен, не спрашивал, с кем это я тусуюсь в его отсутствие, просто переслала фото мне и сказал, чтобы я была осторожна. От увиденного я обалдела – по-иному не скажешь, и тотчас стала объяснять Тропинину, что вообще произошло. Даже приложила фотки Светланы рядом со своим байком – благо на снимках Лесковой были видны номера.

Тогда, правда, Антон мягко меня осадил и сказал, что не стоит ничего доказывать – он верит мне. И попросил верить и ему. Правда, все равно ревновал, вернее даже постоянно напоминал, что я – его. Возможно, всему виной были его собственнические чувства.

Больше Лескова не появлялась, затаилась где-то. А я жила спокойно, но с оглядкой. Мало ли что этой сумасшедшей придет в голову?

– Как учеба? – поинтересовался Антон, переводя тему.

– Не хватает тебя, – призналась я. – Все-таки так странно. Мы никогда не обращали друг на друга внимание, хотя были так близко. Мы потеряли много времени, да?

Подул ветер, все еще по-летнему теплый, насыщенный ароматом цветов.

– Все еще впереди, – спокойно сказал Антон.

Иногда он был сущим ребенком, иногда – капризным подростком, но иногда казался по-взрослому мудрым. И эти простые слова вдруг успокоили меня. В последнее время мысли о том, что мой любимый человек далеко, были вытеснены мыслями о том, что мы допустили ошибку в прошлом. Смотрели друг на друга, но не замечали, хотя могли быть счастливы уже давно…

– Не накручивай, – строго сказал Антон, явно поняв мои мысли. – Кто знает, как все могло быть. Да, детка? Скажи мне да.

– Хватит называть меня деткой, – привычно возмутилась я. Эта была наша своеобразная игра.

– Малышка? Куколка? Леди? – явно смеясь, предлагал он все новые варианты.

– Называй меня госпожой, Тропинин, – отвечала я. – А я буду величать тебя пупсиком.

– Что ж, я не против, госпожа, – усмехнувшись, легко согласился он, и я мысленно чертыхнулась, ожидая совсем другой реакции.

Смеясь и по-доброму подкалывая друг друга, мы продолжили разговор, ничего не значащий, но приятный.

Впереди показалась беседка-ротонда, которая так и манила. Мне захотелось побывать в ней – как и в прошлый раз. Мы стояли и целовались, и ветер так же дул нам в спину, как и сейчас.

Мне до ужаса захотелось коснуться губ Антона, но все, что я могла – только завороженно смотреть на них.

– Кей! Пора на студию! – раздался еще один голос, тоже знакомый.

И на экране телефона, который я держала перед своим лицом, появилось лицо Фила. Волосы его были растрепаны, еще больше делая его похожим на медвежонка. Кажется, на ходу он что-то жевал.

– Привет, Катенька! – увидев, что солист НК разговаривает со мной по скайпу, поздоровался со мной Филипп, а я помахала ему в ответ.

Кей нехорошо на него покосился, но промолчал. Прерывать наш разговор ему совершенно не хотелось, но нужно было уезжать в студию, в которой парни из НК и так, кажется, едва ли не жили.

– Я позвоню тебе, когда будет время, моя девочка, – пообещал Антон. – И как смогу, прилечу.

– И не переживай насчет песен, – сказала я ему напоследок. – Ты напишешь отличную песню, Антош. Я верю в тебя.

Я послала ему воздушный поцелуй, и мы распрощались.

Последнее, что я слышала, прежде чем отключиться, веселый голос Келлы, который, видимо, ошивался где-то неподалеку:

– Что за розовые сопли развел, Кеич?!

– Пошел ты…

Куда именно его отправил бывающий резким Антон, мне уже было неведомо – связь прервалась, но я была уверена, что Тропинин послал синеволосого крайне далеко.

Я опустила локти на перила белоснежной беседки, глядя на темно-синюю реку, по которой бежала рябь от ветра. Ощущение, что Антон держит меня за руку, тотчас пропало, и я почувствовала себя жутко одиноко.

Прошло уже около двух месяцев, как «На краю» покинули наш город.

Прощальный концерт в столице прошел отлично, собрав, на удивление многих музыкальных критиков, огромное количество людей. Говорят, перед самым концертом билеты продавали втридорога тем, кто не успел их вовремя приобрести, и были даже случаи с мошенничеством, а в группах социальных сетей, посвященных как современной тяжелой музыке в общем, так и творчеству НК в частности, лихорадочно спрашивали, может ли кто-нибудь перепродать билеты с рук. Такие люди находились, но тоже в небольшом количестве, и цена этих самых билетов резко возрастала. Шумихе, конечно, способствовала и пиар-компания, разработанная Андреем, но, думаю, без этого не обходятся многие деятели современной музыкальной индустрии.

А сами музыканты устроили отличное шоу – я смотрела прямую трансляцию по Интернету (об этом тоже позаботился Коварин). И конечно же, как и полагается, выступление было живым и очень ярким. Я отчего-то переживала больше, чем сам Антон.

Начинали концерт ударные, затем подключались гитары, и в самом конце, к заранее разогретой неизвестными мне коллективами публике вышел и фронтмен, взорвав ее первыми же словами яростной песни с чудесным названием «Я упаду в ад». Это была не моя песня, и слова в ней не нравились мне, но пел Кей красиво, завораживающе и, что ужасно важно, – не фальшивя. Казалось, голос его горел от эмоций, и души всех тех, кто собрался вместе с ним, мерцали музыке в такт в густой темноте, разрезаемой лучами софитов.

Я смотрела на все с монитора, но по рукам отчего-то бежали мурашки. И все, что мне оставалось – это восхищаться НК.

То ли дело было в моих чувствах к Антону, то ли я действительно поразилась масштабам и расчувствовалась – скорее, не музыкой, а самой атмосферой, созданной музыкантами и их поклонниками, но когда я смотрела их выступление, поняла совершенно точно, что они – талантливые ребята. Талантливые и настоящие. Настоящие дети рока.