Мрачные сказки

– Ты выходил на дорогу не только этой ночью?

Взгляд Тео упирается в пол, он все еще держит фотокарточку, которую теребит руками.

– Я выходил за ворота каждую ночь.

Тео поднимает на меня глаза, и я вижу в них бремя вины, угрызения совести, мучившей его очень долго.

– Я выходил на дорогу весь этот год. Еженощно. И каждый раз проходил по ней все дальше и дальше. Но я не заболел, Калла! Я пересек границу сотни раз и ни разу не подцепил эту заразу.

Так вот что он скрывал от меня! Старался не подавать виду, держался как ни в чем не бывало. Но я-то все равно подозревала обман. Я ощущала ложь в прикосновениях его ладоней, видела ее в глазах мужа, полуприкрытых веками, за которыми, как Тео думал, я не сумею ее разглядеть.

– Возможно, я невосприимчив к этой болезни, – продолжает он. – Быть может, я не могу ей заразиться.

Внезапно его словно озаряет огонь изнутри; глаза мужа широко распахиваются. Похоже, он уже не в силах удерживать в себе тайну и торопится выговориться.

– Я никогда не видел ничего на дороге вплоть до сегодняшней ночи. Там стоит машина… пикап… и, по-моему, стоит он там не очень давно. Самое большее – пару лет, судя по листве на капоте.

Шум в моих ушах становится громче, к страху примешивается боль. Тео мне врал. Хуже того – он рисковал своей жизнью!

– Кто-то оставил пикап на дороге, – добавляет муж, вздернув вверх брови. – Какой-то человек по имени Тревис Рен.

– Мне нет дела до этой машины.

– Он не мог просто взять и исчезнуть, – продолжает Тео, игнорируя обиду, прозвучавшую в моем голосе. – Он либо вернулся назад по дороге, пешком, либо пришел в Пастораль.

Я перевожу взгляд на дверь, прикусывая нижнюю губу; разум захлестывает ужас, лишая способности ясно соображать.

– В общине нет человека по имени Тревис, – говорю я.

Нам вообще не следовало заговаривать об этом. Тео не должен был выходить за ворота и рисковать всем только ради того, чтобы обнаружить на дороге старый никчемный пикап и чью-то фотографию.

Муж чешет затылок:

– Я знаю.

Вверху потрескивают половицы: Би движется по коридору к лестнице. Мне надо бы ей крикнуть: «Не спускайся! Не приближайся к нам! Тео может быть заразен». Но шаги сестры затихают. Наверное, она вернулась в свою комнату.

– За последние десять лет в Пастораль никто не приходил, – напоминаю я мужу.

Да! Никто! С того самого момента, как окрестности стали небезопасными. С той поры, как гниль подобралась к нашей общине настолько близко, что мы вынуждены были обозначить границу, пересекать которую теперь не разрешалось. Иначе мы могли заболеть.

– Возможно… он пришел, а мы… не знали, – предполагает Тео; его голос дрожит и запинается, словно он не до конца верит в то, что сам говорит.

– Если бы какой-то человек пришел к нам по дороге, ты или Паркер заметили бы его у ворот, – резонно возражаю я мужу, и уголки его губ опускаются. – Действительно, явись к нам новичок, – продолжаю я, едва дыша, – Леви созвал бы собрание и мы бы совершили обряд, чтобы выяснить, болен он или нет.

– Я знаю, – повторяет Тео, снова поглядев на фотографию.

– Ты рисковал своей жизнью, ты рисковал всем, выходя за ворота, – укоряю я мужа.

Слезы наворачиваются на глаза, пол уплывает из-под ног. Стоит мне представить, как Тео выходит за пограничную черту Пасторали, как колотится в груди его сердце, а легкие вдыхают ночной воздух, и мне делается муторно. Я не могу отойти за ворота даже на несколько футов; внутри сразу появляется панический страх – тревога под стать черной дыре стремительно нарастает, угрожая поглотить меня всю целиком. В Пасторали нас учили бояться деревьев, но мой страх как будто народился вместе со мной. Он пустил во мне глубокие корни задолго до того, как по общине пронеслись первые слухи о коварной болезни. Я боюсь того, что находится за нашей границей. Словно это пугающее нечто оживает в моих снах и грезах, пытаясь увлечь меня в темноту.

И все же мой муж выходил за пределы общины. Каждую ночь. На протяжении года – целого года! Как будто считал все это пустяком. Как будто это его не страшило.

– Кем бы ни был тот человек, – начинаю я, – он, скорее всего, просто бросил машину и пошел по дороге пешком. Только не в Пастораль, а прочь отсюда. А на фотографии, возможно, его жена или подружка, это, в общем-то, неважно, – мой голос звучит слабо, чуть надтреснуто; руки вытирают со щек слезы.

Тео смотрит в окно над кухонной мойкой и ничего не отвечает. Такое впечатление, что все слова, которые он хотел сказать в свое оправдание, застряли где-то глубоко в его горле, и он никак не может извлечь их оттуда. А меня теперь мучает вопрос: неужели гниль уже проникла в мужа, пробила бреши в его легких, окрасила кровь в цвет черного зимнего неба? Неужели уже слишком поздно?

Резко развернувшись, я устремляюсь к выходу; впопыхах налетаю на обеденный стул, распахиваю сетчатую дверь и выскакиваю в рассветные сумерки. Спускаюсь по ступенькам крыльца и стремительно пересекаю сад, теперь благоухающий базиликом, ромашками и лавандой, в котором куры долбят клювами землю, выуживая из нее червяков и семена растений.

Я почти бегу от дома к пруду – под утреннее пение птиц на деревьях и хоровое кваканье лягушек в мелководье. Мне показалось, или Тео меня окликнул? Может быть, он тоже выскочил из дома следом за мной? Я оглядываюсь. Мужа на крыльце нет.



Би

Я слышала их спор. Не могла не услышать. Резкий голос сестры разносился по старому дому, отскакивая от высоких стен раскатистым эхом. Каждое ее слово по тембру походило на крик черного дрозда, изнывающего на сосне от полуденной жары. А слова Тео увязали, повисали в воздухе, словно он в них не был уверен. Словно он говорил вещи, которые и сам не вполне сознавал.

Тео перешел границу! Вышел за ворота, пошагал по дороге и наткнулся на пикап, брошенный кем-то в лесу. И, возможно, назад он вернулся с болезнью, въевшейся в его кожу, растекшейся по спинному хребту и пропитавшей самые глубокие слои костей и тканей.

Болезнь… Слово, застревающее в горле после того, как ты его выговорил. Слово, слишком часто произносимое в общине. Опасность, которая всегда близко: кровь в животе и легких, а порой и в глазах. Сочащаяся, изливающаяся. Но кровь не алая, как та, что брызжет из пореза на здоровом теле. Она черная – гнилая, ядовитая, заразная и густая, как почва, размокшая от дождя. Жуткое зрелище! Врезающееся в память так, что, однажды став ему свидетелем, ты уже не можешь выкинуть его из головы.

Мы называем это явление болезнью, но его истинное научное определение нам неизвестно. Как неизвестно и то, что его вызывает. Споры? Вирус? Или бактерии? Что бы это ни было, но человека в результате разъедает гниль изнутри. Сначала ей подвергаются деревья – их листья покрываются пятнами, увядают и разлагаются. Следом за листьями поражается кора – она начинает отслаиваться от стволов и сучьев, обнажая еще светлую сердцевину. Из пораженной древесины проступает сок: теряя свою живительную силу, деревья испускают последний крик о помощи. Но их открытым ранам не суждено затянуться. Вырвавшаяся наружу болезнь повисает в воздухе, выжидая момента, чтобы проникнуть в легкие, впиться в голую кожу, переходя от одного организма к другому.


С таким заболеванием растений основатели общины никогда не сталкивались. Это какая-то аномалия. И она поразила лес, окружающий Пастораль. Стала барьером, преодолеть который мы не можем.

«Вязовая ветрянка» – так мы ее называем. А шепотом употребляем другое, более простое название: гниль. Наши ребятишки даже придумали игру, похожую на салочки. Они гоняются друг за другом по полям с криками: «Гниль была моя, стала твоя, умереть тебе теперь от ветрянки!» Саля друг друга касанием руки, они словно передают болезнь остальным участникам игры, и игра эта может продолжаться бесконечно. Пока одна из пожилых жительниц Пасторали, цыкнув на ребят, не разгонит их по домам.

Гниль проникает под кожу, всасывается в легкие и если не за неделю, то за пару недель убивает человека. Мы, конечно, стараемся его вылечить, пока не становится слишком поздно – пока не возникнет угрозы передачи гнили другим членам общины. Но нам редко удается очистить от нее пораженное тело; зараза быстро поедает его.

Стоя на верхней площадке лестницы и слушая спор сестры с мужем, я ощущала, как стучало сердце в груди Тео. Потеряв зрение, я обрела иной дар – способность улавливать мельчайшие оттенки звуков. Я могу слышать биение крылышек мотыльков и натужные вдохи и выдохи легких. Но легкие Тео больными не звучали. Болезнь не пульсирует в его органах, не распространяется по позвоночнику, не убивает его спинной мозг или мягкие ткани, как то заболевание, что ранней осенью уничтожает листву на дубах. В Тео нет гнили. Я ее не услышала.

Вместо этого я услышала свои собственные воспоминания – быстрые и холодящие. Как бывает ранней весной, когда ты погружаешь стопы в студеный ручей, питаемый талым, сходящим с гор снегом. Тео произнес имя, уже мне знакомое. Не женское имя. Не имя той, кого запечатлела фотография. Другое имя – Тревис Рен. Оно связано с воспоминанием: звук чужой поступи по деревянному полу… мужчина, спящий на террасе в задней части дома… быстрое трепетание его сердца… Он не желал здесь находиться. Он спал в той комнате, а я, тайком прокравшись внутрь, слушала, как билось его сердце, и пыталась понять: что заставляло его так громко стучать? Страх? Или что-то еще?

Я пыталась понять, могу ли ему доверять. Человек, чей пикап нашел в лесу Тео, – мужчина по имени Тревис Рен – спал здесь, в нашем доме. И не так давно. Он был здесь.



Калла

Мне хочется верить, что Тео не болен. Сняв с себя зеленый сарафан с юбкой-тюльпаном, я оставляю его на земле под дубом, сбрасываю босоножки, спускаюсь по покатому склону к пруду и захожу в прохладную воду. Тело делается невесомым. Холод щиплет кожу, я дрейфую на спине, и расходящиеся от меня по воде круги разбиваются о берег. Но на сердце у меня тяжесть; его словно сдавливает плотными тисками осознание того, что сделал муж. Мой любимый человек рисковал всем, и даже жизнью. И теперь меня снедает ужас: я могу его потерять! Как бы не было слишком поздно!

Окидываю взглядом ветви лимонных деревьев. Их листья в форме лодочки не треплет даже легкий ветерок. А вскоре их плоды будут готовы к сбору. И солнце опалит наши плечи, а под ногтями обязательно застрянет кожица, когда мы, взгромоздившись на лестницы, начнем срывать зрелые желтые плоды, сверкающие, как солнышки. И они непременно окропят соком наш кухонный стол, когда мы начнем разрезать их на дольки.

Осенью мы всегда заготавливаем сироп из лимонного сока, ежевики и смородины, который разливаем в стеклянные банки. К этому нас побуждает неминуемая смена сезонов: за осенью приходит зима. Банок получается много. Но когда температура понижается и на подоконники садятся первые снежинки, когда земля затвердевает, а небо сереет, мы все равно задаемся вопросами: а что еще мы могли бы заготовить впрок? Хватит ли нам запасов? Сможем ли благополучно пережить грядущую зиму? И какой она будет – уж не такой ли, как в прошлом году, когда мыши в погребе добрались до мешков с кукурузной мукой и испортили почти половину?

Да, жизнь здесь сопряжена с определенными лишениями и тяготами. Но они с лихвой восполняются ощущением умиротворенности, которое охватывает тебя при виде солнечных лучей, просачивающихся поутру сквозь кроны деревьев, и ширококлювых колибри, деловито собирающих с диких цветов у крыльца первый нектар наступившего дня. И тем не менее… мой муж так просто вышел за ворота и пошагал по дороге, мимо деревьев на лесной опушке, как будто он легко мог все это оставить. Как будто для него ничего ровным счетом не значили ни наш дом, ни наша земля, ни я…

Там, на кухне, я не заметила в нем признаков болезни – ни чернильных пятен на веках, ни чернеющих ногтей на пальцах. Но это неважно. Важно другое: разве Тео мог пройтись по дороге, вдыхая влажный, больной воздух, и не принести с собой обратно тлетворную гниль? Не мог. Если только… если только Тео прав – он к ней невосприимчив. Но если это так, должны ли мы рассказать обо всем остальным? Стоит ли им знать, что Тео может ходить по лесу, не поражаясь болезнью, когда все прочие члены общины, осмелившиеся пересекать ее границу, возвращались назад больными и в скором времени умирали?

Но я понимаю: признаться в том, что сделал Тео, все равно что признаться всей общине, что он нарушил наши правила. И не один раз, а сотни. Он ходил по дороге, рискуя занести в Пастораль ветрянку. Он предал всех нас. И ради чего? Ради того, чтобы найти старый, брошенный кем-то пикап и ничего не значащую фотографию?

Мягкий ветерок покрывает поверхность пруда рябью, а мою кожу мурашками. Противное покалывание вызывает в памяти неприятное воспоминание о Розе и Линдене, чья смерть до сих пор разрывает мне сердце. Их тела, оставленные гнить в лесу, были хорошо видны с пограничной линии – размякшие, недвижные. Они знали, что могло с ними случиться, и все-таки рискнули: украдкой выскользнули за периметр. Как в легенде о юной дочери фермера, занимавшегося выращиванием пшеницы и жившего в долине в те времена, когда было построено первое поселение, – до покупки этого участка земли основателями Пасторали. Той девочке было всего девять или десять лет, когда она с наступлением темноты улизнула из своей комнаты и отправилась в лес. Вновь ее увидели лишь через неделю – она блуждала по опушке, одичалая и запаршивевшая, как какое-то лесное существо, покрытое гниющими листьями вязов. Тогда впервые ранние поселенцы заподозрили, что деревья могут быть распространителями болезни. Причем такой, которой им следовало остерегаться. И вскоре после этого они покинули ферму, напуганные тем, что могло заражать этот лес. Вот почему я боюсь содеянного мужем.

И все-таки я сохраню его секрет в тайне, я скрою его ложь. Должно быть, я хорошая жена. Ни слова никому не скажу, потому что Тео сделал бы ради меня то же самое. Он воздвиг бы вокруг стену, лишь бы меня защитить. Тео любит меня. Глубоко и сильно. Несмотря ни на что!

Я все еще плаваю в пруду. На небо с востока взбирается солнце – как жирный, но робкий, осторожничающий кот. Даже на таком расстоянии от дома я могу различить силуэт мужа – он виден в кухонное окно над мойкой. Тео снова что-то рассматривает. Наверное, фотографию. Он не хочет выпускать ее из рук. Не отрывая от него глаз, я подплываю чуть ближе к берегу. В ушах нарастает пульсирующий шум.

В окне появляется еще одна фигура. Слегка наклонившись вперед, моя сестра рукой ощупывает стол, чтобы сориентироваться. Тео вскидывает на нее голову. Они стоят не рядом, но достаточно близко. И могут разговаривать тихо. Так тихо, что ветру не разнести их голоса по лугу. И не домчать до пруда, в котором я плаваю, наблюдая за ними. Ступив ногами в ил, я медленно бреду к берегу. И вижу, как голова Тео резко поворачивается к окну. Как будто он желает оценить, насколько близко я от них нахожусь. Успею ли войти в дверь и застать обоих.

Луговая трава колет мне стопы; воздух зябок и покалывает тело; с волос по спине стекает вода, но я поворачиваюсь к дому ухом и напряженно прислушиваюсь. В животе все скручивается в узел. Би с Тео слишком далеко от меня, чтобы я расслышала их разговор. Но так не должно быть! Так неправильно – Тео не должен наклоняться к Би, бросая в окно настороженный взгляд! Их явно связывает какой-то секрет. И слова, которыми они обмениваются, предназначены только для их ушей.



Би

– Он здесь был, – шепчу я, застыв возле кухонного стола с запрокинутым подбородком.

Тео, мой зять, – мужчина высокий, а мне не хочется разговаривать с его грудью или кадыком; вот я и поднимаю лицо в надежде на то, что мои затуманенные непроницаемой поволокой глаза встретятся с его глазами.

Возможно, с моей стороны большая глупость – стоять так близко к человеку, который выходил из Пасторали и бродил по дороге среди смертоносных деревьев. Но, сдерживая дыхание и прислушиваясь к шуму крови, неспешным каскадом струящейся по его венам, вискам и горлу, я опять убеждаюсь: ее движение свободно, ничем не стеснено и не ограничено. На слух кровь Тео чистая! По его телу не разносится болезнь.

– Кто? – спрашивает Тео, поворачиваясь ко мне лицом.

Его голос немного дрожит. Сестра все еще на пруду, плавает в холодной воде. Мы с ее мужем в доме одни. И все-таки я говорю тихо. Настолько тихо, чтобы расслышать меня мог только он.

– В ссоре с Каллой ты назвал имя.

– Мы не ссорились, – быстро возражает Тео.

Похоже, он считает своим долгом успокоить меня, младшую сестру жены. Доказать мне, что он хороший муж Калле и не способен поднять на нее голос.

– Мне без разницы, – говорю я.

Напряженно вслушиваюсь в звуки за окном: не возвращается ли с пруда сестра? Но в поле тихо, слишком тихо. Только ленивый ветерок щекочет кончики луговых трав.

– Тревис Рен, – почему-то еще тише произношу я. – Тот, чей пикап ты нашел.

Дыхание Тео меняется. Мне даже кажется, что он ближе наклоняется ко мне, я чувствую тепло, излучаемое его кожей.

– О чем ты?

– Я думаю, что Тревис Рен был здесь, в нашем доме. На террасе.

В сетчатую дверь задувает ветер; он доносит до моих ушей плеск воды, стекающей по коже Каллы на траву возле ног – сестра вылезла на берег. Пруд от дома далеко, но я слышу ее движения.

– Почему ты так считаешь? – спрашивает Тео.

– Я его помню.