Мрачные сказки
Часть 31 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Ты пропала на пять лет, – качает головой муж, словно сомневается в своих словах.
Пять лет… Прошло пять лет… Я пытаюсь осознать эту цифру, этот факт, включить его в пазл своих собственных воспоминаний, но он никак не вписывается в цепочку всех других моих воспоминаний, не коррелирует с ними.
– Меня наняли твои родители, – добавляет муж.
– Мои родители?
Я пытаюсь воскресить их образы в памяти. Тщетно…
– Я встречался с ними в их доме. В доме твоего детства.
Теперь отворачиваюсь я.
– Где это было?
Рассвет уже пробивается сквозь деревья, птицы начинают щебетать. Тео хмурится еще сильнее:
– Я не уверен… Извини, мне бы очень хотелось вспомнить.
Я понимающе киваю и стараюсь думать о том, другом доме за пределами Пасторали. О спальне, в которой я выросла. О месте, отличном от этого. Я вижу куклу с идеальными стеклянными глазами, сидящую у голубой музыкальной шкатулки для украшений, которая издавала красивую мелодию при открывании крышки, а потом сломалась. Но эта вспышка-картина исчезает так же быстро, как появилась.
Я вглядываюсь в глаза мужа, в их холодную голубизну.
– Почему тебя? – задаю я новый вопрос. – Почему они наняли тебя? Ты работал детективом?
Лоб мужа внезапно разглаживается, и на секунду я его не узнаю. Он становится тем, кем был прежде. Тревисом Реном.
– Нет, – отвечает мне он. – Но я мог разыскать пропавшего человека.
– Как?
Небо над нами просветляется, солнце поднимается над деревьями, но вереница дождевых туч, наползающих с севера, уже вытесняет со свода синеву.
– Я не знаю… Я видел людей… Я мог увидеть, что с ними случилось.
– Каким образом?
– Не помню. Возможно, я ошибаюсь.
Даже сейчас, когда он пытается углубиться в воспоминание, проработать его, оно распадается на отдельные элементы.
– У меня была твоя подвеска. С цифрой три. Ты обронила ее на дороге.
– На какой дороге?
Я сознаю, что подталкиваю его, заставляю напрягаться, заглядывать в самые отдаленные и потаенные уголки памяти. Но что-то внутри меня боится, что он очень скоротечен – этот проблеск правды, воспоминаний, которых у нас не должно больше быть. Если мы заразились ветрянкой, если мы больны и болезнь лишила нас отчасти рассудка, то этот момент просветления не может затянуться надолго. К полудню все вернется на круги своя: я снова буду Каллой, а он Тео, а цепочка и книга о Лисьем Хвосте останутся лишь ключами к загадке, которую мы никогда не разгадаем.
– На главной… на асфальтированной дороге. Там еще был старый полуобвалившийся сарай. И какой-то паренек сломал руку, спрыгнув с крыши дома, но тот дом давным-давно сгорел.
– Откуда тебе это известно? О мальчике, сломавшем руку? – бросаю искоса я взгляд на мужа.
Он смотрит на меня, но ничего не отвечает. Потому что не знает, не способен осмыслить собственные воспоминания. И теперь уже мой разум смущают коварные вопросы: насколько реально все то, что он помнит? Можем ли мы доверять своим воспоминаниям?
– Я не собиралась теряться, – признаюсь в конце концов я, страшась слез, уже начавших давить мне на веки.
Я помню, как шла по лесу, как заснула на кровати в фермерском доме, который не был моим, но слишком быстро стал знакомым и привычным. Для чего я сюда пришла? Почему отказалась от прежней жизни? Зачем отправилась на поиск Пасторали? Это темное пятно в моей памяти, но мне до сих пор не удается его прояснить.
Тео смотрит на юг, в сторону ворот и сторожки.
– Мы оба забыли, кем были.
Его голос теперь звучит твердо. Похоже, он уверен: правда в том, что мы оба оказались в чужой шкуре. Но сохранили ключи к своим настоящим ипостасям – зарыв в саду или запихнув под матрас на террасе. Какие бы вещи мы ни спрятали, они были призваны помочь нам вспомнить себя!
Я внезапно осязаю грязь, забившуюся мне под ногти, когда я выкапывала яму под кустом шиповника – не на днях, а давно! Мой взгляд рассеянно блуждает по лугу, к горлу подкатывает паника. Я положила на дно ямы сначала книгу. Я помню, как тревожилась о том, что насекомые обгрызут ее страницы, а дождевые осадки, впитавшись в почву, повредят бумагу. И все-таки не стала зарывать ее слишком глубоко, рискуя потом не найти. А поверх книги, почти у самой поверхности земли, я положила крошечную подвеску – своеобразный «надгробный памятник», намек на то, что под ним спрятано еще кое-что.
Притоптав почву, я закрыла глаза и прошептала свое имя, свое настоящее имя: Мэгги Сент-Джеймс. Я произнесла его еще трижды, стараясь запечатлеть в мозгу, в костях и плоти. Я понимала, что начинаю его забывать. А затем вернулась в дом, вошла в ванную, включила кран и, подставив голову под душ, стала смывать с себя грязь, распутывая пальцами мокрые волосы. Они были русыми тогда, но уже отросли, стали падать на плечи. И я силилась что-то вспомнить – ломала голову над тем, как выбраться из этого леса. Я пыталась сохранить память о том, кем была, и громко бормотала: не забывай!
Это одна из последних картин, что я помню из прошлого, которое было до того, как черная пелена – подобно грозовой туче – затмила мне разум и заместила старые воспоминания новыми. Воспоминаниями о детстве в Пасторали, о холодных осенних сезонах, неизменно сменявших лето, о Би – тогда еще маленькой девочке, – с задорным смехом выбрасывавшей камушки из ручья на зыбучий песчаный берег. Она искала плоские, гладкие камушки, чтобы мы принесли их на пруд и она бы показала мне, как далеко научилась их запускать блинчиками по водной поверхности. Но сейчас я тщетно пытаюсь отыскать эту сцену в памяти. Помню лишь, что мне Би рассказывала о камушках – о своих детских забавах. В одиночестве! Меня не было с ней рядом там, на берегу ручья. Я лишь воображала себе детство, проведенное с Би. И теперь я не могу вспомнить ни одной сцены из своей жизни в Пасторали в малолетнем возрасте. Выходит, у меня не было детства в общине! Я провела его в другом месте…
В моем сознании правду исказила кривда. Поврежденный разум вымыслил путаную, бессвязную сказку, и распутать этот клубок очень трудно.
– А что ты думаешь об остальных? – спрашиваю я Тео. – Неужели в Пасторали все позабыли, кем были прежде?
Некоторое время муж молчит, а потом произносит:
– Нет, не все.
– Почему ты в этом уверен?
– Я не уверен. Просто внутреннее ощущение.
Я все-таки притрагиваюсь к цепочке, ощупываю по очереди все пять книжечек. Их металлические уголки слегка умеряют мое беспокойство. Я не желала потерять себя в Пасторали. И никогда не планировала здесь остаться.
– Тогда почему позабыли мы?
Тео прикасается к моей руке, сплетает свои пальцы с моими. Но ничего не отвечает.
– Скажи что-нибудь, – взмаливаюсь я. – Что ты об этом думаешь?
Его рука дергается, ослабляет свою хватку, но тотчас сжимает мою ладонь снова.
– По-моему, мы поверили в ложь… и верили в нее слишком долго.
Тео обвивает меня руками, я прижимаюсь щекой к его плечу, стекающие с подбородка слезы увлажняют его рубашку.
Солнце уже поднялось над деревьями, засияло в полную мощь. И мне хочется верить, что Тео – на самом деле мой муж, что мы выросли в этой общине посреди леса. И мне хочется верить в то, что я действительно его люблю, сильно, по-настоящему. Что мое чувство к нему – не самообман заблудшей женщины, страдающей амнезией.
Но он не спешит сказать мне, что думает. А я, пожалуй, не горю желанием это услышать. Мне хочется и дальше притворяться. Оставить все как есть и делать вид, что так было всегда. Жить спокойной, простой, пусть и невыразительной жизнью. Мой муж мне муж. Моя жизнь – это моя жизнь. Но чем дольше мы стоим на крыльце, тем больший клин вбивает между нами страх. И я сознаю: он становится другим. Он вовсе не Тео, он – Тревис Рен. Мужчина, пришедший в общину за мной и разделивший ту же участь, что и я.
Слыша, как колотится у уха его сердце, я также понимаю: он думает о том же, что и я. Мы не можем здесь оставаться. Эта жизнь – ложь.
Лисы и музеи
Отрывок из книги первой в цикле «Элоиза и Лисий Хвост»
Элоиза провела в лесу несчетное число дней и ночей. Проходили недели, годы. Деревья оплетали ее ветвями, прорастали корнями в ее сердце, и вскоре она стала такой же твердой и жесткой, как их кора. Довольно скоро она стала забывать свою старую жизнь, отчий дом на окраине леса, мягкость простынь с «огуречным» узором и мамин поцелуй в щеку перед сном.
Элоиза стала лесным существом. И даже имя свое не могла теперь вспомнить. Оно стерлось в ее памяти, стало темным пятнышком, разобрать которое оно не могла.
Но когда привыкаешь к темноте, сживаешься с гадкими, скользкими, насквозь прогнившими сущностями, ты забываешь, что такое солнечный свет. Ты забываешь, по чему должна скучать и тосковать. И тогда возврата назад уже нет.
Калла
Би возвращается. Я стою на заднем крыльце – пытаюсь упорядочить хаотичные мысли, не укладывающиеся в голове. Стараюсь понять, как мне (точнее, нам!) жить в Пасторали дальше, но звон в ушах слишком сильный, а тело сковано неуверенностью. И в этот момент я замечаю Би. Она идет по лугу; распущенные волосы рассыпаются по плечам, прядки падают на лицо, и мне почему-то вспоминается песня с пластинки, снова и снова воспроизводимая заевшей иглой проигрывателя.
Когда Би приближается, я понимаю: что-то не так. Черты ее лица искажает холодная, страшная ненависть, помноженная на ярость.
– Би?
Едва это слово слетает с моих губ, болезненное сомнение сдавливает мне горло и грудь. Моя сестра – вовсе мне не сестра… Би останавливается у нижней ступеньки крыльца, она молчит и что-то прячет в руке.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Глаза Би красные, воспаленные; нос распухший, лицо и шея покрыты пятнами, как от волнения. Ей явно не по себе. Уж не больна ли она? Сестра молча качает головой, ее босые ступни облеплены толстенной коркой грязи. А когда она наконец поднимает голову, мне кажется, что она меня видит! Ее зрачки расширены! Могу поклясться, она смотрит прямо на меня!
– Это делала я, – бормочет Би, раскрывая зажатый кулак. На ее ладони – нож с затупленным и заляпанным лезвием.
– Что ты делала, Би?
– Я рассекала пограничные деревья.
Мой черед мотать в непонимании головой.
– О чем ты говоришь?
– Я проснулась в лесу… и в моей руке был нож. Я не знаю, откуда он взялся, но я… – голос Би вибрирует, как у птицы, сбившейся с тональности, – я не помню, как делала это. Но руки помнят, я это чувствую. Они помнят, как вонзались в древесину и расщепляли ее.
– Не понимаю тебя. – Мой голос тоже дребезжит. – Деревья больны, это болезнь заставляет их растрескиваться.
– Нет. – Би опускает руку, но все еще не выпускает из дрожащих пальцев нож. – Это я. Это всегда была я.
Пять лет… Прошло пять лет… Я пытаюсь осознать эту цифру, этот факт, включить его в пазл своих собственных воспоминаний, но он никак не вписывается в цепочку всех других моих воспоминаний, не коррелирует с ними.
– Меня наняли твои родители, – добавляет муж.
– Мои родители?
Я пытаюсь воскресить их образы в памяти. Тщетно…
– Я встречался с ними в их доме. В доме твоего детства.
Теперь отворачиваюсь я.
– Где это было?
Рассвет уже пробивается сквозь деревья, птицы начинают щебетать. Тео хмурится еще сильнее:
– Я не уверен… Извини, мне бы очень хотелось вспомнить.
Я понимающе киваю и стараюсь думать о том, другом доме за пределами Пасторали. О спальне, в которой я выросла. О месте, отличном от этого. Я вижу куклу с идеальными стеклянными глазами, сидящую у голубой музыкальной шкатулки для украшений, которая издавала красивую мелодию при открывании крышки, а потом сломалась. Но эта вспышка-картина исчезает так же быстро, как появилась.
Я вглядываюсь в глаза мужа, в их холодную голубизну.
– Почему тебя? – задаю я новый вопрос. – Почему они наняли тебя? Ты работал детективом?
Лоб мужа внезапно разглаживается, и на секунду я его не узнаю. Он становится тем, кем был прежде. Тревисом Реном.
– Нет, – отвечает мне он. – Но я мог разыскать пропавшего человека.
– Как?
Небо над нами просветляется, солнце поднимается над деревьями, но вереница дождевых туч, наползающих с севера, уже вытесняет со свода синеву.
– Я не знаю… Я видел людей… Я мог увидеть, что с ними случилось.
– Каким образом?
– Не помню. Возможно, я ошибаюсь.
Даже сейчас, когда он пытается углубиться в воспоминание, проработать его, оно распадается на отдельные элементы.
– У меня была твоя подвеска. С цифрой три. Ты обронила ее на дороге.
– На какой дороге?
Я сознаю, что подталкиваю его, заставляю напрягаться, заглядывать в самые отдаленные и потаенные уголки памяти. Но что-то внутри меня боится, что он очень скоротечен – этот проблеск правды, воспоминаний, которых у нас не должно больше быть. Если мы заразились ветрянкой, если мы больны и болезнь лишила нас отчасти рассудка, то этот момент просветления не может затянуться надолго. К полудню все вернется на круги своя: я снова буду Каллой, а он Тео, а цепочка и книга о Лисьем Хвосте останутся лишь ключами к загадке, которую мы никогда не разгадаем.
– На главной… на асфальтированной дороге. Там еще был старый полуобвалившийся сарай. И какой-то паренек сломал руку, спрыгнув с крыши дома, но тот дом давным-давно сгорел.
– Откуда тебе это известно? О мальчике, сломавшем руку? – бросаю искоса я взгляд на мужа.
Он смотрит на меня, но ничего не отвечает. Потому что не знает, не способен осмыслить собственные воспоминания. И теперь уже мой разум смущают коварные вопросы: насколько реально все то, что он помнит? Можем ли мы доверять своим воспоминаниям?
– Я не собиралась теряться, – признаюсь в конце концов я, страшась слез, уже начавших давить мне на веки.
Я помню, как шла по лесу, как заснула на кровати в фермерском доме, который не был моим, но слишком быстро стал знакомым и привычным. Для чего я сюда пришла? Почему отказалась от прежней жизни? Зачем отправилась на поиск Пасторали? Это темное пятно в моей памяти, но мне до сих пор не удается его прояснить.
Тео смотрит на юг, в сторону ворот и сторожки.
– Мы оба забыли, кем были.
Его голос теперь звучит твердо. Похоже, он уверен: правда в том, что мы оба оказались в чужой шкуре. Но сохранили ключи к своим настоящим ипостасям – зарыв в саду или запихнув под матрас на террасе. Какие бы вещи мы ни спрятали, они были призваны помочь нам вспомнить себя!
Я внезапно осязаю грязь, забившуюся мне под ногти, когда я выкапывала яму под кустом шиповника – не на днях, а давно! Мой взгляд рассеянно блуждает по лугу, к горлу подкатывает паника. Я положила на дно ямы сначала книгу. Я помню, как тревожилась о том, что насекомые обгрызут ее страницы, а дождевые осадки, впитавшись в почву, повредят бумагу. И все-таки не стала зарывать ее слишком глубоко, рискуя потом не найти. А поверх книги, почти у самой поверхности земли, я положила крошечную подвеску – своеобразный «надгробный памятник», намек на то, что под ним спрятано еще кое-что.
Притоптав почву, я закрыла глаза и прошептала свое имя, свое настоящее имя: Мэгги Сент-Джеймс. Я произнесла его еще трижды, стараясь запечатлеть в мозгу, в костях и плоти. Я понимала, что начинаю его забывать. А затем вернулась в дом, вошла в ванную, включила кран и, подставив голову под душ, стала смывать с себя грязь, распутывая пальцами мокрые волосы. Они были русыми тогда, но уже отросли, стали падать на плечи. И я силилась что-то вспомнить – ломала голову над тем, как выбраться из этого леса. Я пыталась сохранить память о том, кем была, и громко бормотала: не забывай!
Это одна из последних картин, что я помню из прошлого, которое было до того, как черная пелена – подобно грозовой туче – затмила мне разум и заместила старые воспоминания новыми. Воспоминаниями о детстве в Пасторали, о холодных осенних сезонах, неизменно сменявших лето, о Би – тогда еще маленькой девочке, – с задорным смехом выбрасывавшей камушки из ручья на зыбучий песчаный берег. Она искала плоские, гладкие камушки, чтобы мы принесли их на пруд и она бы показала мне, как далеко научилась их запускать блинчиками по водной поверхности. Но сейчас я тщетно пытаюсь отыскать эту сцену в памяти. Помню лишь, что мне Би рассказывала о камушках – о своих детских забавах. В одиночестве! Меня не было с ней рядом там, на берегу ручья. Я лишь воображала себе детство, проведенное с Би. И теперь я не могу вспомнить ни одной сцены из своей жизни в Пасторали в малолетнем возрасте. Выходит, у меня не было детства в общине! Я провела его в другом месте…
В моем сознании правду исказила кривда. Поврежденный разум вымыслил путаную, бессвязную сказку, и распутать этот клубок очень трудно.
– А что ты думаешь об остальных? – спрашиваю я Тео. – Неужели в Пасторали все позабыли, кем были прежде?
Некоторое время муж молчит, а потом произносит:
– Нет, не все.
– Почему ты в этом уверен?
– Я не уверен. Просто внутреннее ощущение.
Я все-таки притрагиваюсь к цепочке, ощупываю по очереди все пять книжечек. Их металлические уголки слегка умеряют мое беспокойство. Я не желала потерять себя в Пасторали. И никогда не планировала здесь остаться.
– Тогда почему позабыли мы?
Тео прикасается к моей руке, сплетает свои пальцы с моими. Но ничего не отвечает.
– Скажи что-нибудь, – взмаливаюсь я. – Что ты об этом думаешь?
Его рука дергается, ослабляет свою хватку, но тотчас сжимает мою ладонь снова.
– По-моему, мы поверили в ложь… и верили в нее слишком долго.
Тео обвивает меня руками, я прижимаюсь щекой к его плечу, стекающие с подбородка слезы увлажняют его рубашку.
Солнце уже поднялось над деревьями, засияло в полную мощь. И мне хочется верить, что Тео – на самом деле мой муж, что мы выросли в этой общине посреди леса. И мне хочется верить в то, что я действительно его люблю, сильно, по-настоящему. Что мое чувство к нему – не самообман заблудшей женщины, страдающей амнезией.
Но он не спешит сказать мне, что думает. А я, пожалуй, не горю желанием это услышать. Мне хочется и дальше притворяться. Оставить все как есть и делать вид, что так было всегда. Жить спокойной, простой, пусть и невыразительной жизнью. Мой муж мне муж. Моя жизнь – это моя жизнь. Но чем дольше мы стоим на крыльце, тем больший клин вбивает между нами страх. И я сознаю: он становится другим. Он вовсе не Тео, он – Тревис Рен. Мужчина, пришедший в общину за мной и разделивший ту же участь, что и я.
Слыша, как колотится у уха его сердце, я также понимаю: он думает о том же, что и я. Мы не можем здесь оставаться. Эта жизнь – ложь.
Лисы и музеи
Отрывок из книги первой в цикле «Элоиза и Лисий Хвост»
Элоиза провела в лесу несчетное число дней и ночей. Проходили недели, годы. Деревья оплетали ее ветвями, прорастали корнями в ее сердце, и вскоре она стала такой же твердой и жесткой, как их кора. Довольно скоро она стала забывать свою старую жизнь, отчий дом на окраине леса, мягкость простынь с «огуречным» узором и мамин поцелуй в щеку перед сном.
Элоиза стала лесным существом. И даже имя свое не могла теперь вспомнить. Оно стерлось в ее памяти, стало темным пятнышком, разобрать которое оно не могла.
Но когда привыкаешь к темноте, сживаешься с гадкими, скользкими, насквозь прогнившими сущностями, ты забываешь, что такое солнечный свет. Ты забываешь, по чему должна скучать и тосковать. И тогда возврата назад уже нет.
Калла
Би возвращается. Я стою на заднем крыльце – пытаюсь упорядочить хаотичные мысли, не укладывающиеся в голове. Стараюсь понять, как мне (точнее, нам!) жить в Пасторали дальше, но звон в ушах слишком сильный, а тело сковано неуверенностью. И в этот момент я замечаю Би. Она идет по лугу; распущенные волосы рассыпаются по плечам, прядки падают на лицо, и мне почему-то вспоминается песня с пластинки, снова и снова воспроизводимая заевшей иглой проигрывателя.
Когда Би приближается, я понимаю: что-то не так. Черты ее лица искажает холодная, страшная ненависть, помноженная на ярость.
– Би?
Едва это слово слетает с моих губ, болезненное сомнение сдавливает мне горло и грудь. Моя сестра – вовсе мне не сестра… Би останавливается у нижней ступеньки крыльца, она молчит и что-то прячет в руке.
– Что случилось? – спрашиваю я.
Глаза Би красные, воспаленные; нос распухший, лицо и шея покрыты пятнами, как от волнения. Ей явно не по себе. Уж не больна ли она? Сестра молча качает головой, ее босые ступни облеплены толстенной коркой грязи. А когда она наконец поднимает голову, мне кажется, что она меня видит! Ее зрачки расширены! Могу поклясться, она смотрит прямо на меня!
– Это делала я, – бормочет Би, раскрывая зажатый кулак. На ее ладони – нож с затупленным и заляпанным лезвием.
– Что ты делала, Би?
– Я рассекала пограничные деревья.
Мой черед мотать в непонимании головой.
– О чем ты говоришь?
– Я проснулась в лесу… и в моей руке был нож. Я не знаю, откуда он взялся, но я… – голос Би вибрирует, как у птицы, сбившейся с тональности, – я не помню, как делала это. Но руки помнят, я это чувствую. Они помнят, как вонзались в древесину и расщепляли ее.
– Не понимаю тебя. – Мой голос тоже дребезжит. – Деревья больны, это болезнь заставляет их растрескиваться.
– Нет. – Би опускает руку, но все еще не выпускает из дрожащих пальцев нож. – Это я. Это всегда была я.