Мрачные сказки
Часть 25 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Тео
У зеркала в ванной две трещины. Да я и не помню его целым. Наклонившись над краем фарфоровой раковины, я приближаю к стеклу лицо. На расстоянии всего в два дюйма всматриваюсь в свое отражение. Свеча на шкафчике мерцает. Мешает мне как следует рассмотреть себя. Раздвигаю веки как можно шире. Из зеркала на меня смотрят темные зрачки.
Будь внутри меня ветрянка, я бы ее увидел – по черноте, заволокшей сетчатку глаз, по сизым венам, разносящим по телу гниль. Я бы почувствовал ее по боли в разъедаемых, крошащихся костях.
Мой взгляд отвлекает ещее одно отражение. Отпрянув от зеркала, я оборачиваюсь.
– Ищешь ветрянку? – на пороге ванной, скрестив руки, стоит Калла.
Всего час назад мы сидели с ней на собрании и наблюдали за тем, как вонзал свой нож в плоть Эша и Тёрка Леви. Из их ран наружу вытекла не кровь, а что-то другое: темное, красноватое, похожее на машинное масло. И сколько я ни моргал в надежде на обман зрения, ничего не изменилось. Факт был налицо: и Эш, и Тёрк заразились. Ветрянка проникла на нашу территорию. А теперь я пытаюсь понять, не сидит ли она во мне.
Пройдя по ванной, жена подносит руки к моим щекам, проводит пальцами по моему подбородку. И пристально вглядывается в мои глаза, изучает их – как если бы искала в них соринку или выпавшую ресничку. Взгляд Каллы нежный, ласковый, не омраченный укором. И мне вспоминаются другие случаи из прошлого – когда она осматривала и обрабатывала мои раны: перелом, когда мне на руку во время колки дров упало толстое тяжелое полено; глубокую царапину на плече, когда в мою плоть, проткнув рубашку, вонзилась колючая проволока. Всякий раз жена приходила на помощь – аккуратно, но тщательно промывала и перевязывала рану.
– Не вижу ничего подозрительного, – и сейчас успокаивает меня Калла.
Жена не отнимает рук от моего лица. Словно хочет показать: «Смотри, я не боюсь, я не считаю, что ты болен; а, если болен, то я тоже заражусь. Я готова разделить с тобой все, что тебе уготовано». Наверное, это и есть любовь! Готовность пережить вместе все тяготы и горести, не побояться заглянуть в лицо даже смерти и отвести ее от любимого своим взглядом.
Наконец Калла опускает руки и тихо вздыхает:
– Мы убиваем своих…
– Они бы все равно умерли, – бормочу я, прекрасно сознавая: это ложь, сказка в утешение напуганным деткам.
Веки Каллы подрагивают. Похоже, она силится сдержать слезы. Мгновение – и жена резко выскакивает в коридор. Меня пошатывает, дом качается вокруг, пол уплывает из-под ног. У двери в нашу спальню Калла разворачивается:
– Я не знаю, почему ты не болен, почему не заболела Би. А Эш и Тёрк… они заразились, отправившись за помощью. Где логика? Не понимаю… – В глазах Каллы что-то сверкает – странная неуверенность, которую я прежде за женой не замечал. Как будто всем ее разумом завладела одна навязчивая мысль, и она давит на нее, лишает покоя. – Почему ты не заразился?
– Не знаю…
Калла руками обхватывает талию.
– Здесь что-то случилось, – бормочет она.
И я понимаю: она говорит уже не об Эше и Тёрке. Она имеет в виду пикап, блокнот, мужчину, спавшего на нашей террасе, и страницы его дневника, спрятанные за обоями и под половицами.
– И, возможно, это продолжается… – Голос Каллы, задрожав, затухает.
Вырвавшись на свободу, слезы скатываются по щекам. Шагнув вперед, я заключаю жену в объятия. Уткнувшись лицом мне в плечо, она беззвучно, беспомощно всхлипывает. Мне хочется сказать ей что-то в утешение, но на ум не приходит ни одного подходящего слова. Потому что Калла, похоже, права. Все не так, как мы думаем…
Би
Домой я после обряда не возвращаюсь.
Я брожу, ища успокоения, по земле, изрезанной лощинами и вырытыми другими существами норами, там, куда приходят отдохнуть стадами олени. Нахожу вспученные кротами валики почвы и примятую лисами траву, клочки шерсти, тушки и обглоданные скелеты птиц. А потом ложусь под дубом, засыпаю и резко пробуждаюсь от странных видений и голосов, манящих меня идти дальше, все глубже и глубже в лес. Я снова перешла границу.
Скрепя сердце, послушавшись своих ног. Скользнув в лес, я ощутила тот же страх, что и всегда, – слегка пощипывающий, словно в предупреждение, но никогда не вгрызающийся клыками в грудь. Он хочет, он жаждет поглотить меня прямо здесь, среди деревьев, но я двигаюсь по подлеску быстро и настороженно. Правда, вздрагиваю каждый раз, когда из гнезд под колючими кустами выпархивают куропатки. Я тоже существо, только более пугливое, чем остальные.
Прислоняясь к старым, крепким на вид дубам, я прислушиваюсь к их приглушенному гулу, к треску и расщеплению ветвей. Я осмелилась позволить ветрянке проникнуть в мое тело – я решилась подпустить к себе смерть.
Я провела в лесу, за чертой Пасторали, уже две ночи и два дня. Я пью воду из ручья, прикладываю ладони к земле, чтобы ощутить ее тепло, и… ищу. Что-то, что не желает быть найденным. Потом снова пересекаю границу, подкрадываюсь к родильной хижине, прижимаюсь спиной к стене и напрягаю слух. Колетт с малышкой спят – я слышу их тихие выдохи. Интересно, рассказали ли Колетт о смерти мужа? О том, как он попытался вырваться из Пасторали, чтобы привести помощь для новорожденной, но вернулся назад зараженным? И долго ли она оплакивала Эша, пока не впала в сонное забытье? Сколь велика была ее скорбь? Ведь Колетт не могла не понимать: потеряв мужа, она, скорее всего, потеряет и ребенка.
Рядом с ней не смыкает глаз ночами Нетта. Она ухаживает и за малюткой, у которой так и нет пока имени, а потом подремывает в кресле у входной двери хижины. Обе теперь считают дни, часы, доли секунды, сознавая, что осталось им, возможно, немного.
А я опять возвращаюсь в лес. Иду на звуки трескающихся ветвей и шипение выплескивающейся болезни. Я ищу ее – вязовую ветрянку! Глажу ладонями стволы больных деревьев, пытаюсь нащупать заразный сок. Но болезнь только дразнит меня, словно не понимает: мне необходимо убедиться в том, что Эша и Тёрка казнили недаром, что они заболели настолько сильно, что их вылечить было уже нельзя. Мне нужно испытать то, что чувствовали они. Возможно, я схожу с ума. Такая мысль тоже меня посещает.
Калла
Би приходит домой только для того, чтобы утащить с кухни тост или набрать в колодце воды. Большую часть времени сестра проводит вне дома. Я не знаю, кого она сторонится. Уж не меня ли? Хотя… быть может, она ищет что-то там, в темноте…
Вчера к нам приходил Генри. Не застав меня в доме, он прошел в сад. Я притворилась, будто собираю яйца. Хотя на самом деле у меня на коленях лежала книга, «Элоиза и Лисий Хвост». С леденящим холодком по спине я пролистывала ее страницы, пробегая глазами текст. В поисках какой-нибудь подсказки о том, что могло произойти с Мэгги, какого-нибудь скрытого послания в истории, которую она написала. Услышав приближающиеся шаги Генри, я быстро захлопнула книгу и запихнула ее в корзину, где лежало с полдюжины яиц. Генри замер на мгновение на месте, суровый взгляд свел вместе его брови. Я даже заподозрила что-то плохое. Уж не пришел ли он за Тео или Би? Вдруг Леви откуда-то узнал, что они выходили из Пасторали? Но вместо этого Генри сказал:
– Завтра будем праздновать.
– Что? – поинтересовалась я, убрав в корзину еще два яйца и выпрямившись.
Разве сейчас время для торжеств? Да и что могла праздновать община? Чей-то день рождения? Вряд ли. После недавних событий его бы точно отменили. Людям нужно время, чтобы оправиться, все позабыть.
– Свадьбу, – ответил мне Генри.
И сунул руки с выпирающими косточками в карманы своего свободного желудево-коричневого кардигана. Следом согнулись и его плечи – как будто Генри стало холодно.
– Чью?
– Леви.
Нахмурившись, я инстинктивно взглянула наверх – на окно в спальне Би, хотя и знала, что ее там нет.
– Он женится на Алисе Уивер, – пояснил, почувствовав мое замешательство, Генри.
Я вытерла руки о фартук: «Интересно, а Би в курсе? Уж не потому ли она нас избегает?»
– Понятно…
– Церемония начнется с приходом сумерек…
Похоже, Генри это тоже пришлось не по душе, как и мне. Только не потому, что Леви решил взять в жены Алису вместо Би, а потому что для веселья время не подошло. И Генри это тоже сознавал. Мы только что похоронили на кладбище двух членов нашей общины. А теперь должны были праздновать союз двух других. Но, может быть, Леви и добивался этого – показать нам путь, как жить и двигаться дальше?
– Возможно, это нам поможет вернуться в нормальное русло, – добавил Генри.
Я кивнула. Мы постояли молча недолго – каждый под гнетом событий минувших нескольких дней. А потом Генри развернулся и ушел.
И вот сегодня вечером, едва солнце село за деревья, мы с Тео бредем в Пастораль. В том же мрачном молчании, в котором коротаем время в последние дни. В неотступном ожидании чего-то, чему не можем подобрать слов. Как будто оба понимаем: грядет нечто ужасное, обратный отсчет времени уже пошел.
Мы почти доходим до места, когда Тео вдруг спрашивает:
– Ав той книжке есть колыбельная?
– Что?
– В книге «Лисий Хвост» есть какая-нибудь колыбельная или детская потешная песенка?
Такое впечатление, будто муж об этом раздумывал уже давно, и вопрос, зревший внутри, наконец выплеснулся наружу.
– Возможно. Я еще не прочитала ее целиком…
Иногда я читаю эту книгу с какой-то панической быстротой, словно мне необходимо дочитать до конца прежде, чем я сделаю очередной вдох. А временами слова на ее страницах вызывают у меня странное ощущение – будто я пытаюсь вылезти из собственной кожи, высвободиться из своей оболочки и попасть в вымышленный мир, к которому не принадлежу. Мне не нравится, что эта книга занимает мои мысли, даже когда я ее не читаю. И порой я терзаюсь вопросом: может, мне не следует знать, чем заканчиваются подобные истории? Что случается с девочкой, убежавшей из дома в лес?
Сегодня вечером, перед тем как выйти из дома, я спрятала книгу в шкаф, за стопку старых, нуждающихся в починке платьев, рядом с давно необитаемой паутиной (там, где Тео ее не найдет).
– У меня в голове постоянно звучит песенка, – признается муж. – Мне кажется, это воспоминание.
– О чем?
Замотав головой, Тео искоса поглядывает на меня. Боится сказать?
– Я не знаю.
А я, по правде говоря, понимаю, о чем пытается меня выспросить муж. Его интересует детская песенка. Она приводится в семнадцатой главе. Песенка, которая выманивает из леса Лиса и превращает Элоизу в проказницу.
Я солгала, сказав, что мне она не встречалась.
Лисы и музеи
Отрывок из книги первой в цикле «Элоиза и Лисий Хвост»
Песенка была напечатана в старой книжке, которую Элоиза нашла зарытой под корнями снежного вереска у тыльного фасада подземного музея. К тому моменту, как девочка откопала книжку и перевалилась с колен на корточки, ее ладони были сплошь заляпаны грязью. Счастливая и довольная, Элоиза прижала находку к маленькой груди.
Под ногами у нее извивались червяки, с крыши музея свисали летучие мыши. Но она не обращала никакого внимания на темных, ползучих и вызывающих гадливость существ, что неотступно наблюдали за ней. Ее волновала лишь книга.
Скрестив под собой ноги, Элоиза положила ее на грязные колени и перевернула переднюю обложку. Но первая страница была пуста. Пустой оказалась и вторая. Девочка поспешно пролистала книгу – все страницы чистые! Перед ее глазами маячила только гладкая белая бумага.
Волна отчаяния накатила на девочку, сердце сжалось от досады и растерянности. На глаза навернулись слезы. Как вдруг… в самом конце – на самой последней странице – Элоиза обнаружила письмена. Буквы были жирные и отчетливые; чернила еще не высохли, как будто их нанесли на бумагу всего несколько мгновений назад. Но текст оказался не магическим заклинанием или проклятием, как она надеялась. Это была детская песенка! Из тех, что напевают перед сном детям, чтобы они побыстрее заснули.
Поначалу Элоиза рассердилась. Ей захотелось захлопнуть книжку, бросить ее обратно в ямку и засыпать землей. Но в горле вдруг запершило, засвербело, а потом голосовые связки сами начали артикулировать слова вслух, и достаточно громко. Вскоре Элоиза уже распевала песенку, запрокинув голову – словно повелевала звездами, мерцавшими в выси, над темной палатой музея. Она пела слова ясно и звонко: «Пусть ночной лес похоронит тебя заживо, пусть темнота поглотит тебя всю. Сегодня вечером ты не девочка. Ты чудище, лишенное души».
Когда Элоиза вылезла из старой, осыпающейся шахты колодца, ее руки крепко сжимали книгу. Застыв на месте, она молча наблюдала за тем, как сквозь завесу белоснежных деревьев пробивалась утренняя заря. Ночь превращалась в день. Но Элоиза уже не была прежней. Она уже не была героиней этой истории. Она стала чем-то еще: темнотой между ветвями деревьев, черной сущностью, прячущейся по углам, щелям и низинам.
Элоиза стала тенью. Чудовищем, чье имя лучше не произносить, если только ты не хочешь его призвать заглянуть в лицо смерти и превратиться во что-то, не похожее на тебя и не являющееся тобой.
У зеркала в ванной две трещины. Да я и не помню его целым. Наклонившись над краем фарфоровой раковины, я приближаю к стеклу лицо. На расстоянии всего в два дюйма всматриваюсь в свое отражение. Свеча на шкафчике мерцает. Мешает мне как следует рассмотреть себя. Раздвигаю веки как можно шире. Из зеркала на меня смотрят темные зрачки.
Будь внутри меня ветрянка, я бы ее увидел – по черноте, заволокшей сетчатку глаз, по сизым венам, разносящим по телу гниль. Я бы почувствовал ее по боли в разъедаемых, крошащихся костях.
Мой взгляд отвлекает ещее одно отражение. Отпрянув от зеркала, я оборачиваюсь.
– Ищешь ветрянку? – на пороге ванной, скрестив руки, стоит Калла.
Всего час назад мы сидели с ней на собрании и наблюдали за тем, как вонзал свой нож в плоть Эша и Тёрка Леви. Из их ран наружу вытекла не кровь, а что-то другое: темное, красноватое, похожее на машинное масло. И сколько я ни моргал в надежде на обман зрения, ничего не изменилось. Факт был налицо: и Эш, и Тёрк заразились. Ветрянка проникла на нашу территорию. А теперь я пытаюсь понять, не сидит ли она во мне.
Пройдя по ванной, жена подносит руки к моим щекам, проводит пальцами по моему подбородку. И пристально вглядывается в мои глаза, изучает их – как если бы искала в них соринку или выпавшую ресничку. Взгляд Каллы нежный, ласковый, не омраченный укором. И мне вспоминаются другие случаи из прошлого – когда она осматривала и обрабатывала мои раны: перелом, когда мне на руку во время колки дров упало толстое тяжелое полено; глубокую царапину на плече, когда в мою плоть, проткнув рубашку, вонзилась колючая проволока. Всякий раз жена приходила на помощь – аккуратно, но тщательно промывала и перевязывала рану.
– Не вижу ничего подозрительного, – и сейчас успокаивает меня Калла.
Жена не отнимает рук от моего лица. Словно хочет показать: «Смотри, я не боюсь, я не считаю, что ты болен; а, если болен, то я тоже заражусь. Я готова разделить с тобой все, что тебе уготовано». Наверное, это и есть любовь! Готовность пережить вместе все тяготы и горести, не побояться заглянуть в лицо даже смерти и отвести ее от любимого своим взглядом.
Наконец Калла опускает руки и тихо вздыхает:
– Мы убиваем своих…
– Они бы все равно умерли, – бормочу я, прекрасно сознавая: это ложь, сказка в утешение напуганным деткам.
Веки Каллы подрагивают. Похоже, она силится сдержать слезы. Мгновение – и жена резко выскакивает в коридор. Меня пошатывает, дом качается вокруг, пол уплывает из-под ног. У двери в нашу спальню Калла разворачивается:
– Я не знаю, почему ты не болен, почему не заболела Би. А Эш и Тёрк… они заразились, отправившись за помощью. Где логика? Не понимаю… – В глазах Каллы что-то сверкает – странная неуверенность, которую я прежде за женой не замечал. Как будто всем ее разумом завладела одна навязчивая мысль, и она давит на нее, лишает покоя. – Почему ты не заразился?
– Не знаю…
Калла руками обхватывает талию.
– Здесь что-то случилось, – бормочет она.
И я понимаю: она говорит уже не об Эше и Тёрке. Она имеет в виду пикап, блокнот, мужчину, спавшего на нашей террасе, и страницы его дневника, спрятанные за обоями и под половицами.
– И, возможно, это продолжается… – Голос Каллы, задрожав, затухает.
Вырвавшись на свободу, слезы скатываются по щекам. Шагнув вперед, я заключаю жену в объятия. Уткнувшись лицом мне в плечо, она беззвучно, беспомощно всхлипывает. Мне хочется сказать ей что-то в утешение, но на ум не приходит ни одного подходящего слова. Потому что Калла, похоже, права. Все не так, как мы думаем…
Би
Домой я после обряда не возвращаюсь.
Я брожу, ища успокоения, по земле, изрезанной лощинами и вырытыми другими существами норами, там, куда приходят отдохнуть стадами олени. Нахожу вспученные кротами валики почвы и примятую лисами траву, клочки шерсти, тушки и обглоданные скелеты птиц. А потом ложусь под дубом, засыпаю и резко пробуждаюсь от странных видений и голосов, манящих меня идти дальше, все глубже и глубже в лес. Я снова перешла границу.
Скрепя сердце, послушавшись своих ног. Скользнув в лес, я ощутила тот же страх, что и всегда, – слегка пощипывающий, словно в предупреждение, но никогда не вгрызающийся клыками в грудь. Он хочет, он жаждет поглотить меня прямо здесь, среди деревьев, но я двигаюсь по подлеску быстро и настороженно. Правда, вздрагиваю каждый раз, когда из гнезд под колючими кустами выпархивают куропатки. Я тоже существо, только более пугливое, чем остальные.
Прислоняясь к старым, крепким на вид дубам, я прислушиваюсь к их приглушенному гулу, к треску и расщеплению ветвей. Я осмелилась позволить ветрянке проникнуть в мое тело – я решилась подпустить к себе смерть.
Я провела в лесу, за чертой Пасторали, уже две ночи и два дня. Я пью воду из ручья, прикладываю ладони к земле, чтобы ощутить ее тепло, и… ищу. Что-то, что не желает быть найденным. Потом снова пересекаю границу, подкрадываюсь к родильной хижине, прижимаюсь спиной к стене и напрягаю слух. Колетт с малышкой спят – я слышу их тихие выдохи. Интересно, рассказали ли Колетт о смерти мужа? О том, как он попытался вырваться из Пасторали, чтобы привести помощь для новорожденной, но вернулся назад зараженным? И долго ли она оплакивала Эша, пока не впала в сонное забытье? Сколь велика была ее скорбь? Ведь Колетт не могла не понимать: потеряв мужа, она, скорее всего, потеряет и ребенка.
Рядом с ней не смыкает глаз ночами Нетта. Она ухаживает и за малюткой, у которой так и нет пока имени, а потом подремывает в кресле у входной двери хижины. Обе теперь считают дни, часы, доли секунды, сознавая, что осталось им, возможно, немного.
А я опять возвращаюсь в лес. Иду на звуки трескающихся ветвей и шипение выплескивающейся болезни. Я ищу ее – вязовую ветрянку! Глажу ладонями стволы больных деревьев, пытаюсь нащупать заразный сок. Но болезнь только дразнит меня, словно не понимает: мне необходимо убедиться в том, что Эша и Тёрка казнили недаром, что они заболели настолько сильно, что их вылечить было уже нельзя. Мне нужно испытать то, что чувствовали они. Возможно, я схожу с ума. Такая мысль тоже меня посещает.
Калла
Би приходит домой только для того, чтобы утащить с кухни тост или набрать в колодце воды. Большую часть времени сестра проводит вне дома. Я не знаю, кого она сторонится. Уж не меня ли? Хотя… быть может, она ищет что-то там, в темноте…
Вчера к нам приходил Генри. Не застав меня в доме, он прошел в сад. Я притворилась, будто собираю яйца. Хотя на самом деле у меня на коленях лежала книга, «Элоиза и Лисий Хвост». С леденящим холодком по спине я пролистывала ее страницы, пробегая глазами текст. В поисках какой-нибудь подсказки о том, что могло произойти с Мэгги, какого-нибудь скрытого послания в истории, которую она написала. Услышав приближающиеся шаги Генри, я быстро захлопнула книгу и запихнула ее в корзину, где лежало с полдюжины яиц. Генри замер на мгновение на месте, суровый взгляд свел вместе его брови. Я даже заподозрила что-то плохое. Уж не пришел ли он за Тео или Би? Вдруг Леви откуда-то узнал, что они выходили из Пасторали? Но вместо этого Генри сказал:
– Завтра будем праздновать.
– Что? – поинтересовалась я, убрав в корзину еще два яйца и выпрямившись.
Разве сейчас время для торжеств? Да и что могла праздновать община? Чей-то день рождения? Вряд ли. После недавних событий его бы точно отменили. Людям нужно время, чтобы оправиться, все позабыть.
– Свадьбу, – ответил мне Генри.
И сунул руки с выпирающими косточками в карманы своего свободного желудево-коричневого кардигана. Следом согнулись и его плечи – как будто Генри стало холодно.
– Чью?
– Леви.
Нахмурившись, я инстинктивно взглянула наверх – на окно в спальне Би, хотя и знала, что ее там нет.
– Он женится на Алисе Уивер, – пояснил, почувствовав мое замешательство, Генри.
Я вытерла руки о фартук: «Интересно, а Би в курсе? Уж не потому ли она нас избегает?»
– Понятно…
– Церемония начнется с приходом сумерек…
Похоже, Генри это тоже пришлось не по душе, как и мне. Только не потому, что Леви решил взять в жены Алису вместо Би, а потому что для веселья время не подошло. И Генри это тоже сознавал. Мы только что похоронили на кладбище двух членов нашей общины. А теперь должны были праздновать союз двух других. Но, может быть, Леви и добивался этого – показать нам путь, как жить и двигаться дальше?
– Возможно, это нам поможет вернуться в нормальное русло, – добавил Генри.
Я кивнула. Мы постояли молча недолго – каждый под гнетом событий минувших нескольких дней. А потом Генри развернулся и ушел.
И вот сегодня вечером, едва солнце село за деревья, мы с Тео бредем в Пастораль. В том же мрачном молчании, в котором коротаем время в последние дни. В неотступном ожидании чего-то, чему не можем подобрать слов. Как будто оба понимаем: грядет нечто ужасное, обратный отсчет времени уже пошел.
Мы почти доходим до места, когда Тео вдруг спрашивает:
– Ав той книжке есть колыбельная?
– Что?
– В книге «Лисий Хвост» есть какая-нибудь колыбельная или детская потешная песенка?
Такое впечатление, будто муж об этом раздумывал уже давно, и вопрос, зревший внутри, наконец выплеснулся наружу.
– Возможно. Я еще не прочитала ее целиком…
Иногда я читаю эту книгу с какой-то панической быстротой, словно мне необходимо дочитать до конца прежде, чем я сделаю очередной вдох. А временами слова на ее страницах вызывают у меня странное ощущение – будто я пытаюсь вылезти из собственной кожи, высвободиться из своей оболочки и попасть в вымышленный мир, к которому не принадлежу. Мне не нравится, что эта книга занимает мои мысли, даже когда я ее не читаю. И порой я терзаюсь вопросом: может, мне не следует знать, чем заканчиваются подобные истории? Что случается с девочкой, убежавшей из дома в лес?
Сегодня вечером, перед тем как выйти из дома, я спрятала книгу в шкаф, за стопку старых, нуждающихся в починке платьев, рядом с давно необитаемой паутиной (там, где Тео ее не найдет).
– У меня в голове постоянно звучит песенка, – признается муж. – Мне кажется, это воспоминание.
– О чем?
Замотав головой, Тео искоса поглядывает на меня. Боится сказать?
– Я не знаю.
А я, по правде говоря, понимаю, о чем пытается меня выспросить муж. Его интересует детская песенка. Она приводится в семнадцатой главе. Песенка, которая выманивает из леса Лиса и превращает Элоизу в проказницу.
Я солгала, сказав, что мне она не встречалась.
Лисы и музеи
Отрывок из книги первой в цикле «Элоиза и Лисий Хвост»
Песенка была напечатана в старой книжке, которую Элоиза нашла зарытой под корнями снежного вереска у тыльного фасада подземного музея. К тому моменту, как девочка откопала книжку и перевалилась с колен на корточки, ее ладони были сплошь заляпаны грязью. Счастливая и довольная, Элоиза прижала находку к маленькой груди.
Под ногами у нее извивались червяки, с крыши музея свисали летучие мыши. Но она не обращала никакого внимания на темных, ползучих и вызывающих гадливость существ, что неотступно наблюдали за ней. Ее волновала лишь книга.
Скрестив под собой ноги, Элоиза положила ее на грязные колени и перевернула переднюю обложку. Но первая страница была пуста. Пустой оказалась и вторая. Девочка поспешно пролистала книгу – все страницы чистые! Перед ее глазами маячила только гладкая белая бумага.
Волна отчаяния накатила на девочку, сердце сжалось от досады и растерянности. На глаза навернулись слезы. Как вдруг… в самом конце – на самой последней странице – Элоиза обнаружила письмена. Буквы были жирные и отчетливые; чернила еще не высохли, как будто их нанесли на бумагу всего несколько мгновений назад. Но текст оказался не магическим заклинанием или проклятием, как она надеялась. Это была детская песенка! Из тех, что напевают перед сном детям, чтобы они побыстрее заснули.
Поначалу Элоиза рассердилась. Ей захотелось захлопнуть книжку, бросить ее обратно в ямку и засыпать землей. Но в горле вдруг запершило, засвербело, а потом голосовые связки сами начали артикулировать слова вслух, и достаточно громко. Вскоре Элоиза уже распевала песенку, запрокинув голову – словно повелевала звездами, мерцавшими в выси, над темной палатой музея. Она пела слова ясно и звонко: «Пусть ночной лес похоронит тебя заживо, пусть темнота поглотит тебя всю. Сегодня вечером ты не девочка. Ты чудище, лишенное души».
Когда Элоиза вылезла из старой, осыпающейся шахты колодца, ее руки крепко сжимали книгу. Застыв на месте, она молча наблюдала за тем, как сквозь завесу белоснежных деревьев пробивалась утренняя заря. Ночь превращалась в день. Но Элоиза уже не была прежней. Она уже не была героиней этой истории. Она стала чем-то еще: темнотой между ветвями деревьев, черной сущностью, прячущейся по углам, щелям и низинам.
Элоиза стала тенью. Чудовищем, чье имя лучше не произносить, если только ты не хочешь его призвать заглянуть в лицо смерти и превратиться во что-то, не похожее на тебя и не являющееся тобой.