Монстр. Маленький изобретатель

Тёплый мужчина приходил ещё трижды, и ещё трижды маленькое тело купалось в наслаждении. А потом визиты прекратились. Судя по тому, что громкость передвижения окружающих так и не изменилась, пользы от этих посещений, кроме, непосредственно, удовольствия, не было никакой.





* * *


Где-то неделю назад пятна окончательно превратились в нормальные человеческие силуэты. Странно было видеть настолько огромных людей, но вскоре он привык. Хождение на цыпочках не прекратилось, но перешло в новую стадию. Это он тоже помнил. Когда человек был уже не в силах продолжать искренне переживать о больном, его шаги становились особенно широкими, словно он старался как можно быстрее убраться из запретной зоны.

Лишь три человека продолжали относиться к нему также трепетно и нежно. Первой была престарелая акушерка, женщина, в которой, даже с учётом поправки на габариты «взрослых», всё казалось слишком большим. Высокая, шириной плеч и размером рук больше похожая на профессионального воина, с густо-красным носом, постоянной улыбкой во все тридцать два зуба и раскрытыми, словно в вечном удивлении, глазами. Слух отлично работал с самого рождения, и пусть он не знал языка, выяснить, как её зовут, было несложно. Имя большой акушерки было Таракис, и оно ей невероятно шло. Она единственная из всего персонала продолжала нянчиться с ним не по долгу службы, а потому, что искренне этого хотела.

Вторым был невысокий мужчина с роскошными русыми бакенбардами, смеющимися искорками в глазах и мелодичными переливами в голосе. Этого человека он знал уже очень долго. Именно его голос чаще всего звучал рядом. Пожалуй, стоило бы называть его папой, но на вид молодому человеку было максимум лет двадцать пять, так что на такое обращение просто не поворачивался язык. Всё-таки опыт прожитых лет давал о себе знать.

Однако, был ещё один человек. И вот её называть мамой ему ничто не мешало. Она не была особенно красива. Скорее тут было бы уместно слово «тонкая». Тонкие пальцы, тонкие руки, тонкий стан…, и вся она, от образа до поведения, была преисполнена этой особой тонкости. Той тонкости, с которой старый хирург делал надрез, спасающий жизнь пациенту, а юноша прижимал к себе любимую. Невероятная мягкость и аккуратность, в которых, так глубоко, что почти невозможно заметить, скрывался несгибаемый стержень, основа, без которой всё бы мгновенно развалилось.

Она проводила с ним почти всё время. Если не держала на руках, то сидела у кроватки или стояла где-то неподалёку. Иногда к ней подходили муж или сестра Таракис, что-то говорили, она кивала и пропадала на какое-то время. Видимо, ходила поесть и поспать. Всегда недостаточно, потому как с каждым днём мешки у неё под глазами становились всё больше, а сама она – всё более худой.

Почти физически ощущались те бесконечные любовь, забота, нежность и тепло, что изливались на него от этого человека. И также ощущалось, что его собственное существование, просто тот факт, что он есть на этом свете, наполняло её силой и жизнью подобно маленькому солнцу. Несмотря на то, что на самом деле он вряд ли походил хотя бы на тлеющую лучину.

Теперь он мог сказать, что с его телом, и правда, было что-то не в порядке. Даже для новорождённого оно было слишком слабым. Когда-то, в прошлой жизни, он часто проходил мимо палаты, где на маленьких кушеточках лежали такие же маленькие люди. И они, несмотря на беспомощность и беззащитность, были довольно активны. Ворочались, дёргали своими ручками и ножками, кричали, плакали – в общем, вели себя как нормальные младенцы.

В каком-то смысле, то, что он сам ничего из этого не делал, обуславливалось взрослым разумом. Но никто не мешал ему пробовать, и результаты были неутешительны. Уже от пары вялых движений его тело наливалось свинцом, и исчезало всякое желание продолжать попытки. У него ничего не болело, но эта тяжесть буквально убивала. Казалось, он оказался в тюрьме собственного организма, в личных зыбучих песках, вытягивающих силы и уверенность.

Это была пытка куда изощреннее, чем мог бы придумать самый искусный инквизитор. Понимание того, что всю твою будущую жизнь эта тяжесть будет преследовать тебя. Неотступно, неумолимо, до самой гробовой доски. Потому что он прекрасно понимал: такое не лечится.

Он бы сдался. Плюнул на всё, отказавшись от существования в зыбучем песке. Вот только он уже дал обещание. Эта жизнь не принадлежит ему одному. Три тени, маячившие за спиной, постоянно толкали вперёд, не давая даже замедлить шаг, не то, что остановиться. И ещё, конечно, была его мама.

Сколько всего скрыто в этом простом слове. Тогда, на Земле, он читал статью одного лингвиста, в которой тот рассуждал о сущности слова «мама». Дело было в том, что без каких-либо взаимодействий, очень многие языки мира сходились в его произношении. И этот лингвист предположил, что суть как раз в том, какие звуки первыми проще всего издать младенцу. То есть слово «мама» было придумано не взрослыми, а новорождёнными детьми. Может, поэтому в нем всегда была некая магия, призрачный свет, исходящих откуда-то из глубины самой души.

Мама, своей заботой, вниманием, любовью, не давала ему впасть в отчаяние. Не позволяла махнуть на всё рукой. Именно благодаря ей он решил, что будет бороться до последнего.





Глава 2




Что требуется от человека, желающего как можно скорее оправиться после сложной операции: ампутации или серьёзной травмы? Ответ банален. Упорство. Упорство и пренебрежение болью. Упорство и игнорирование неудач. Упорство, часто приводящее в ужас окружающих. До кровавой рвоты, до помутнения сознания, до окончательного лишения сил.

Что требуется от человека, чья травма – всё тело? Опять же, догадаться не сложно. Упорство в десять раз большее. А если этот человек – грудной младенец?

Сколько раз к нему приходило желание умереть прямо на месте, мгновенно и безболезненно? Сколько раз больные детские лёгкие, не способные снабжать тело достаточным количеством кислорода, жгло адским пламенем? Сколько раз руки и ноги были словно пробиты миллионами игл из-за того, что мышцы отказывались нормально работать? Сколько раз голова почти разваливалась на части, потому что желание заснуть, становившееся почти необоримым, подавлялось волей и тремя тенями, следящими из пустоты?

Но больше всего этого убивало то, что целью всего этого безумия было банальное выживание, а сложнейшие упражнения состояли лишь в нестройных дёрганьях маленького тела. Складывалось впечатление, что он пытался пройти только десяток шагов, при этом затрачивая усилия на десяток кругосветных путешествий. И никто не мог понять или хотя бы увидеть его старания. Но больше ничего сделать было нельзя. Как не существовало лекарства от старости, так не было и искусственного способа сделать тело сильнее. Тем более, такое маленькое тело.

Прогресс… даже если и был, в постоянном самоистязании он этого не замечал. Он лишь знал, что его мама становилась радостнее день ото дня, и краснота на её глазах уступала место счастливой улыбке. Этого было достаточно. Сестра Таракис тоже явно стала куда радостнее, и толстые губы на её круглом лице растягивались всё шире и шире.

А потом к нему пришла новая гостья. Сидящая на руках отца маленькая девочка смотрела на младенца с нескрываемым любопытством. Ей было года четыре. Пухленькая, до невозможности милая, с парой больших бантов над ушами похожая на фарфоровую игрушку. Молочно-белые ладошки потянулись вперёд, к нему, но мужчина тут же одёрнул дочку. Да, сомневаться не приходилось: это его старшая сестра. Ну… как старшая. Биологически всё было верно, вот только этот карапуз вряд ли умел считать даже до десяти. Новая жизнь обещала быть очень странной.

И теперь он был уверен, что его старания не пропадали даром. Потому что такого непредсказуемого посетителя могли пустить лишь к поправляющемуся пациенту. То, что задумывалось как его собственная версия физиотерапевтического массажа, а стало одной из страшнейших пыток, дало свои плоды.

Второе дыхание не открылось, как это часто описывалось в книжках, но и прекращать он не собирался. Только когда он покинет больницу станет понятно, что угроза позади. И пока этого не произошло, адские тренировки, для всех вокруг выглядящие как еле заметные подёргивания, не прекратятся.





* * *


– Давай, малыш, это же не сложно. Тётя. Ну же, скажи, порадуй тётю Таракис! Тётя. Тё-тя.

Не то, чтобы ему было жалко, но горло просто отказывалось слушаться. Выходил либо крик, либо неопределённый хрип. Заставить своё тело повиноваться всё ещё было невероятно сложно. С того дня, как больничная палата сменилась детской комнатой в большом доме, прошло уже несколько месяцев. И примерно столько же эта большая женщина работала его няней. Видимо, слишком сильно она прикипела к беззащитному и беспомощному младенцу. Настолько, что ушла с места, где работала много лет.

– Как сегодня мой мальчик? – дверь комнаты отворилась, и он почувствовал тепло, такое родное и нежное. В прошлой жизни он был обделён материнской лаской. Она умерла, когда ему было три, и, конечно, он ничего о ней не помнил. Поэтому в этот раз он наслаждался каждым мгновением.

– Неплохо, госпожа. Правда, говорить у нас пока не получается, но это нестрашно. Уверена, что он вырастет и станет невероятно умным, да, золотко моё? – пухлые пальцы отработанным движением бросились к его животу. Щекотка ему не нравилась, но сестру Таракис это, похоже, не волновало. Да и как бы он смог выказать свой протест?

– Не сомневаюсь в этом, – на смену аккуратным, но грубым и слишком толстым рукам няни пришли мамины – мягкие и тонкие. – Ты точно станешь самым-самым, радость моя.


Как же ему хотелось сказать ей, что он обязательно исполнит все её мечты и чаяния. Но проклятое тело отказывалось слушаться. Организм упорно сопротивлялся его желаниям, отодвигая всё дальше и дальше долгожданный миг. И только разум мог работать на полную, впитывая новую информацию безостановочно и на невероятных скоростях. Иногда ему даже казалось, что это не его мысли, настолько быстрыми и чёткими они были.

Местный язык он начал учить сразу после выписки из больницы, когда больше не требовалось ежедневно умирать от «тренировок», и освоил на разговорном уровне через четыре с половиной месяца. Да, сложных слов он не знал, банально потому, что никто при нём их не произносил. Но понимать окружающих это не мешало. В прошлой жизни Семён знал пять языков, включая арабский и латынь, так что его можно было назвать начинающим полиглотом, но никогда изучение чужой речи, тем более без системы и словарей, не было таким простым.

Однако, определить причину этих изменений не получалось, а потому пришлось списать всё на побочные эффекты от перерождения. Всё-таки, похоже не зря говорят, что дети всё схватывают на лету.

И, конечно, про себя и свою семью он тоже узнал немало.

Лазарис Санктус Морфей. Так его звали. Красивое имя, тут у него не было никаких претензий. Отец был известным художником, мама – преподавательницей этикета в элитном учебном заведении. На самом деле, семья была довольно большой. По отцовской линии у него было ещё два дяди, по материнской – тётя со своими детьми, жившая отдельно. В доме также проживали оба деда и прабабка, единственный человек, который был ближе него к гробовой доске. Плюс множество слуг от дворецкого и повара до прачек и самой сестры Таракис.

По факту прислуга не была особенно необходима: все вышеназванные могли позаботиться о себе сами. Но тут дело было в другом. Статус. Род Морфеев не был особо знатным, но всё равно очень известным, и иметь слуг им полагалось, как, к примеру, серьёзному человеку полагалось знать тот же этикет. Да, он переродился аристократом. А судя по тому, что на Земле дворянство почти исчезло и точно не имело таких привилегий, это всё-таки был иной мир. Что же, так было даже лучше. Не нужно было волноваться, что судьба столкнёт его с кем-то знакомым.

А ещё у него была старшая сестра, та самая фарфоровая куколка с русыми, в отца, волосами. Её звали Ланирис. И после мамы и сестры Таракис именно Лани была самым частым его посетителем. Зрелище появляющейся из-за перил пухлой моськи доставляло огромное удовольствие. Для взрослого разума она была просто маленькой девочкой, милой и забавной. И вспоминал он о том, что она старше только тогда, когда в поле зрения попадали его собственные, тонкие, покрытые вязью венок ручки.

Он отлично помнил, как приехал из роддома, лёжа в переносной люльке. Малютка с улыбкой от уха до уха бросилась вперёд и, опередив предупредительные крики родителей, заглянула внутрь. Раньше, в полутьме палаты, рассмотреть младенца было довольно сложно, но здесь, на свету, его болезненная, отдающая в синеву бледность бросалась в глаза. Даже такая кроха, как Лани, могла понять, что это совсем не норма. Радость на её личике сменилась удивлением, а потом из больших голубых глаз покатились крупные слёзы. В ту секунду ему было невероятно стыдно за самого себя. Совершенно беспричинно, ведь он не был виноват в своём состоянии. Но зрелище тихо плачущей девочки едва не разорвало сердце на части.

К его обещаниям тогда прибавилось ещё одно. Защищать эту малышку ото всего на свете, не важно как, но сделать всё, чтобы она больше никогда ТАК не плакала.

И сейчас, глядя на её счастливую улыбку, он чувствовал то же тепло, что исходило от его мамы.

– Лаз! – даже в четыре года твёрдый звук «Р» упорно отказывался подчиняться Лани, так что полное имя брата было ей не по зубам. Однако, это не мешало ей, с дозволения няни опустив один бортик его кроватки, трещать без умолку обо всем, что только могло прийти в эту маленькую головку. Список, кстати, был довольно нестандартный. Вместо кукол и платьев Ланирис увлекалась рыцарскими сражениями, мечами и, конечно, магией.

Именно из её щебета Лазарис узнал об этом поразительном факте: мир, куда он попал, был оккупирован волшебниками. Магия царила везде, и сильнейшие чародеи были элитой общества ничуть не меньшей, чем потомственные аристократы.

К огромному сожалению, никаких деталей, кроме того, что маги крутые и сильные, Лани не знала. И это стало для Лаза настоящим ударом. Он чувствовал себя Алисой, которая прыгнула за кроликом в бездонную нору, но перед самым приземлением вдруг зависла в воздухе. И ни туда, ни сюда. Дивный новый мир лежал за стенами детской. Мир, наполненный тем, о чём хотя бы раз мечтали все дети Земли. Но чтобы дотянуться до этого мира… на самом деле он должен был быть благодарен судьбе и своему упорству, что ещё дышит. О магии речь шла если не в последнюю, то по крайней мере, в предпоследнюю очередь.





* * *


Атмосфера в доме Морфеев была крайне неоднозначной. Редко где можно было встретить такую смесь радости, печали, облегчения и тревоги. Причиной же для подобного стал день рождения самого младшего члена семьи – Лазариса Санктуса Морфея.

С одной стороны, первый и пока что единственный наследник знатной фамилии праздновал год жизни. С другой же, несмотря на совершенно искреннюю поддержку, люди не могли не осознавать, в каком положении находился мальчик. Уже сам факт того, что он протянул этот год можно было назвать настоящим чудом. Многие в глубине души считали, что этот первый день рождения станет для ребёнка и последним.

Естественно, никто не смел произнести нечто подобное вслух. Фелиция Морфей, в девичестве Фелиция Рамуд, при всей своей внешней мягкости и кротости, в определённые моменты могла быть поистине ужасающей. Класс, руководительницей которого она была, ходил перед этой женщиной по струнке вовсе не из-за доброты. И все в доме прекрасно понимали: простая оговорка о возможном будущем её сына определенно станет началом того самого «определенного момента». Так что к празднику готовились обстоятельно и с большим вниманием.

И единственным, кого надвигающееся торжество нисколько не волновало, был сам Лаз. И вовсе не потому, что, как все думали, он пока не понимал самой концепции дня рождения. Его в принципе больше не интересовало количество оставшихся за плечами лет. Просто потому, что для него само понятие возраста настолько исказилось, что стало бессмысленным. Телу – год, разуму – тридцать один. И что считать правдой? Первое? Второе? Среднее арифметическое?

Поэтому вместо того, чтобы думать о своей нелёгкой судьбе или рассуждать на какие-то высокие отвлечённые темы, Лазарис занимался тем, что пытался почувствовать собственную душу.

Полтора месяца назад Лани умудрилась выдать невероятную тайну, прежде скрытую за семью печатями. Магия в этом мире в качестве топлива использовала именно душу волшебника, как огонь использовал дрова, чтобы гореть. Конечно, больше никаких деталей толстощёкий партизан не раскрыл, но сама идея была достаточно простой, чтобы додумать остальное. Если чародей использует заклинания через свою душу, то он должен по крайней мере ощущать её и уметь управлять. Продолжая аналогию, дрова сами собой не загорятся: их нужно правильно сложить, поджечь и следить за поддержанием пламени.

Вот только ничего не получалось. Всё равно что искать черную кошку в темной комнате – не зная даже примерных ориентиров, сделать хоть что-то было невероятно сложно. Что он только не испробовал. Пытался погрузиться в медитативный транс, следовал выученной зачем-то на втором курсе технике осознанных сновидений, доводил себя до полного изнеможения, надеясь, что таким образом на него снизойдёт какое-нибудь просветление. Бесполезно.

Однако, сдаться было бы слишком просто. В груди кипела злость. На самого себя, на болезнь, на богиню, подкинувшую ему такое паршивое перерождение. Почти пятьдесят дней упорных и бесплотных попыток. Он был на пределе.

И именно в этот момент в комнату вошла сестра Таракис, заставив его взорваться потоком брани. Мысленно, разумеется. Нет, Лазу нравилась эта большая женщина с вечной улыбкой на пухлых губах. Но сейчас она была последним человеком, кого он хотел бы видеть. И причина этой неприязни неумолимо приближалась к его животу.

– Ути-пути, моё золотко! Проснулся уже? У тебя ведь сегодня день рождения! Принимай свои первые поздравления… Яй!

Всё случилось так внезапно, что Лаз лишь спустя несколько минут, когда топот тяжёлых шагов давно стих на лестнице, смог осознать произошедшее.

Прикрыв глаза, он постарался максимально подробно воспроизвести в памяти нужный кусочек. Вот пара сарделькоподобных пальцев уже всего в паре сантиметров от его пупка. Вот злость, что копилась последний месяц, наконец, находит выход, изливаясь на ни в чем не повинную, в общем-то, женщину. А потом… потом сестра Таракис резко отдёргивает руку, словно получив хлёсткий удар по ладони.

Нет. Нет-нет-нет… точно было что-то ещё. Между причиной и следствием должен был быть некий процесс, который превратил одно в другое. Он точно ничего не сделал и тем более не сказал. Тогда… подумал? Точно! Это были его мысли.

Он захотел, и произошло нечто, выходящее за рамки нормы. А это могло обозначать только одно.

Магия!





Глава 3




– Здравствуйте, господин Морфей, госпожа Морфей, – гость был высок и худ, а в этих длинных многослойных одеяниях, переливающихся всеми оттенками синего, он казался едва ли не воздушным.