Мoя нечестивая жизнь

– Прешде я тебя тоше ненавишдьела.

– Я тебя ненавидела больше.

– Пошему? Ти всего дер кляйне девушка по козяйство.

– Мне шестнадцать.

– А я уше двайдцайт. Старай. Алзо… у мена проблема. Ти помочь? Иногда мне надо лекарство от боли для фрау. Для дер монатлих шмерц. Ты знаейшь, неприатнойшт. Можешь всяйть для мяня у герр доктор?

Я пожала плечами:

– Запросто.

Конечно, ее проблемы не сравнить с моими. Ей хоть зарплату платят, не то что мне.

– Ти когда-нибьуд видайт кляйне беби убиватых в доме Эванс?

– Что, прости?

– Все в окруйг шнайт. Твой миссиш убивайт маленкай киндер.

– Неправда! – крикнула я. – Кто тебе сказал? Никогда! Она акушерка!

Грета изумленно подняла брови:

– Фрау Пфайфер шказайт, что Эвансы помогайт шлуйха унд магдаленес и всяки швайнгер. Ти рашве не слышайт, как они плакайт?

– Да все новорожденные плачут!

Грета улыбнулась и зашептала:

– Она делайт дер фиксес. Если девушка швайнгер, то ей сделайт фиксес. Исправляйт ее.

– Ни один ребенок не пострадал из-за нее, – отрезала я. – Я видела, как она кормит младенца из пипетки.

– Она их вышкребайт, много кровья, фройляйнс кричайт, – шептала Грета, – а она их убивайт! До того, как беби начайть жить.

– Глупости! Как можно убить человека, который еще не жил? Да она никого пальцем не тронула!

– Думайт что хочайшь, – сказала Грета. – А я встречайся на Бродвей с парен. Ты пойдешь со мной?

Она отбросила назад волосы, темные и блестящие. Глаза у нее были с поволокой, а губы вечно приоткрыты, будто она вот-вот угостится сладким сидром. Если судить по внешности, ума в Грете немного. Миссис Броудер даже подозревает в Грете цыганку. Как-то раз я видела, как Грета идет, покачивая бедрами, по улице мимо ломбардов, лотков со всякой всячиной, продавцов поношенной одежды, и выкрик какого-то типа исчерпывающе описал мою соседку:

– Ох хорош цветочек!

Но какое-то время назад мы стали разговаривать, и теперь Грету даже можно было назвать моей подругой. Снова обернувшись в тогу-простыню, она по-балетному вскинула руки и засеменила по двору – ну вылитая картинка с афиши оперного театра. Трудно было не рассмеяться.

– Майн готт, Энни, мы с тобой пошли на Бродвей сегодня вечер. Пойшалуйшта!

– Но зачем?

– Затем, что тьебе понравийтса. Пошли! – Она шутливо шлепнула меня наволочкой.

– Если я уйду на весь вечер, миссис Броудер меня со свету сживет.

– Gott im Himmel![39] Никтой и не заметит. Доктора шовсем старий, им все райвно. Кому какой дельо? Убийцы. Унд Бродвей просто verwunderlich![40]

– Не могу! – От разочарования я аж притопнула.

– Ты чтой, обьет дала? Или чтой?

– Вообще-то у меня сегодня день рождения.

– День рошденья! – воскликнула Грета. – Я тойгда тебья силой утаскай!

Но утаскивать меня ей не пришлось. Мое упорство было вознаграждено: неожиданно меня отпустили на все четыре стороны, выбирай приключения по вкусу.



В тот вечер, когда Эвансы улеглись в постель, а докторские челюсти – в стакан с водой, мы с Гретой встретились на крыльце. На нас не было ни фартуков, ни шляпок, неприкрытые волосы трепал ветер. Рядом с Гретой я казалась себе замухрышкой. Грета – настоящая красавица, как и Датч, в глазах чертики так и скачут. При свете фонаря я увидела, что губы у нее накрашены.

– Псст, Грета, – сказала я и протянула ей бутылочку с лекарством от женских недомоганий, которое смешала сегодня, – лауданум, растворенный в спиритус вини[41].


– Спасийбо, – поблагодарила Грета.

– Ты прямо картинка.

На ней был приталенный жакет цвета сливы и нижняя юбка, благодаря которой юбки верхние обрели пышность.

– Старый нижний юпка миссиш Пфайфер, – сделала книксен Грета. – Подарок мне.

– У меня никогда не было. Ни подарков, ни нижних юбок, – сказала я.

Грета на миг остолбенела, затем кинулась в обратно в лавку Пфайферов и через несколько минут выбежала с целой кипой кружевных оборок.

– Вот. Эта тожье миссиш Пфайфер. Не порвайт.

И она сунула мне пенное кружево. В тени крыльца, под охраной Греты, я натянула нижнюю юбку прямо под пальто, оборки торчали, словно еловые ветви.

– О! – рассмеялась Грета. – Рошдественскай елка.

– Да ну тебя! – Я толкнула ее.

Грета принялась распевать немецкую песенку, и я покатилась со смеху. Песенка сплошь состояла из препотешных словечек, какие-то фогель зинген, и зонненшайн, и блюмен блуэн. Не имея представления, о чем песня, я начала подпевать, и мы зашагали по улице. «О блюмен, блюмен», – выводила я, вдыхая запахи горелого мяса и самогона, доносящиеся от ресторана Крука, обители зла и порока. «О блюмен, блюмен», – распевали мы, направляясь к центру города.

– Мой парьен встретийт меня у Хогвут на Бродвей, – сказала Грета. – Его зовуйт мистер Шеффер. Он приходийл в лавка в понеделник и попросийл менья о свиданий.

– Миссис Броудер говорит, что леди не пристало гулять в одиночку.

– А льеди и не в одинойчка. Ти со мной.

Вдоль Бродвея сияли золотистые фонари, экипажи были украшены маленькими цветными светильниками – янтарные, рубиновые, зеленые огоньки плыли по улице. Витрины освещали газовые фонари, за стеклом были выставлены вещи, ради которых люди и продавали себя в рабство: серебряная посуда и кружево, украшения, невероятные платья. Мы прошлись от Леонард-стрит до Брум, послушали уличных менестрелей, музыка неслась и из кабаков – разухабистая, густо настоянная на картофельном самогоне, звоне бокалов и визге проституток. Грета купила за никель пакетик засахаренных орешков, благоухающих медом и ванилью, и мы их немедленно съели. Толпа была такая плотная, что несла тебя словно река, люди толкались и оттаптывали ноги, почище чем коровы на рынке скота. Мы то и дело вынуждены были повторять «Извините, пожалуйста», юбки цеплялись за бордюр, улицу перейти было почти невозможно из-за нескончаемого потока экипажей. Двуколки, ландо и кабриолеты двигались в такой темноте, едва не задевая друг дружку колесами, что лошади беспокойно ржали. Тротуары были забиты прогуливающимися, мы ловили на себе любопытные взгляды и отвечали не менее любопытными – каждого более-менее достойного оглядывали с головы до ног.

– Я бы хотейла такой зонтийк, – сказала Грета.

– А я бы хотела такую накидку, – сказала я.

Какими же ничтожными замарашками мы выглядели по сравнению с фланирующими роскошными дамами. Да и мужчины были великолепны: с подвитыми усами, попыхивающие трубками, в отменно сшитых костюмах из дорогой материи. То тут, то там попадались полицейские в голубой форме Союза[42], с блестящими значками на мундирах. Мы видели даму, у которой на голове колыхался целый лес из страусовых перьев, потом во все глаза уставились на другую – с целым розарием на шляпке. А кружевные шапочки, сумочки с серебряными шнурками… У меня голова шла кругом. Мы наблюдали, как из карет экзотическими пташками выпархивают красотки – ну точно из золотых клеток, такие стройные, хрупкие, корсеты затянуты так, что кажется, будто вот-вот разрежут даму на две части. Вот наконец и Спринг-стрит с ее знаменитым галантерейным магазином Хогвута, где Грета должна была встретиться с мистером Шеффером. Многоэтажное здание с рифлеными колоннами и арочными сверкающими окнами-витринами походило на свадебный торт. Мы зашли внутрь и замерли. Серебро, хрусталь и фарфор искрились, блеску добавляли сияющие колонны, в которых кипели всполохи пламени, порожденные струями газа, искры разлетались по огромному помещению, рассыпаясь тысячами брызг. Я посмотрела наверх и едва не ослепла – под потолком плыл невероятный, словно из прозрачнейшего льда, прекрасный корабль. Хрустальная люстра. Я не сумела сдержать возглас восторга.

– О-о-о, готт, – простонала Грета. – Дас ист великолепен. Хочу себе такой.

О-о-о, готт, я тоже! Но вслух я этого не сказала.

– Грета Вайс? – спросил шагнувший к нам джентльмен.

– Мистер Шеффер, – улыбнулась Грета. Красивая у нее улыбка. Зубы белые, на щеках ямочки… – Это моя подруг мисс Энн Малдун.

Я не завидовала Грете и не собиралась отбивать у нее мистера Шеффера. Толстяк лет тридцати с красным лицом и желтыми усами, нависающими над тонкогубым ртом. Грета взяла его под руку и подмигнула мне:

– Я тебя встречайт через полчайса на улица.

Они направились в отдел головных уборов и скоро исчезли в толпе.

В магазине пахло сиренью и деньгами. Я никак не могла справиться с ошеломлением. В зеркале, оправленном в золотую раму, я увидела свое серое лицо, острый подбородок, черные непослушные волосы и голубые глаза. Прыщавый подросток остался в прошлом, я смотрела на робкую девушку, готовую вот-вот потерять сознание от всего этого великолепия. Я подошла к витрине с фарфором, взяла крошечную изысканную чашку в миниатюрных розочках и с золотым ободком. Поставила на место и взяла другую – с незабудками.

– Мисс! – раздался голос. – Не трогайте товар! Сверкающие маленькие глазки приказчика ясно указали мне на мое место. Я попятилась:

– Хочу и трогаю. Вам-то что? Или я не покупатель?

– Нет, мисс, не про вас это. – Он взял меня за локоть и повел к двери.

– Пусти! – вырывалась я. – Убери свои лапы!

И в самый разгар этой унизительной сцены я вдруг услышала свое имя.

– Экси! Экси Малдун! – Голос был мужской.

Парень лет двадцати, хорошо сложенный. Брюки узкие, по моде, пиджак в клетку, с квадратными плечами, сидит идеально. Белый воротничок, манжеты. Картину дополняли роскошные усы и длинные темные волосы, закрывающие уши. В руке шляпа цвета ржавчины. Самоуверенная манера держаться была мне знакома, как и этот озорной взгляд. Я знала его. Бульдог Чарли.

– Мисс Малдун, – еще раз повторил Чарли.

Да, точно он: чуточку кривые зубы, прожигающий насквозь взгляд.

– Чарли? – выдохнула я. – Это ты.

– Да уж не Эйб Линкольн.

– Пройдемте, мисс, – подал голос приказчик.