Моя любимая сестра

– Хорошо, Иветта, – отвечаю я и сбрасываю вызов, гадая насчет ее последнего предложения. О чем именно я не пожалею?

Слышу, как машина жует галечную дорожку, и готовлюсь морально, полагая, что это Джен, но машина едет дальше. Каждая складка на моем теле намокла от пота, а все остальное наверстывает дождь. Нужно поскорее убираться отсюда, не хочу здесь находиться, когда приедет Джен. Мы обе можем умереть от неловкости.

Присаживаюсь на корточки и беру коробку на изгибы локтей. Не успеваю и шага сделать, как промокшее дно не выдерживает, точно как в одной из реклам, где показывают, что происходит с дешевыми бумажными полотенцами, когда они впитывают слишком много синего моющего средства. Продукты Джен рассыпаются повсюду: по моей обуви, голым ногам и отмытому добела крыльцу из дуба. Твою. Мать.

Иду на лужайку и вытираю ноги о мокрую траву, как собака, оставляя за собой что-то похожее на желтые слюни. «Яйца, – понимаю я, – гадость». Мне требуется минута, чтобы соединить все точки, потому что, в отличие от Джен, я не мазохистка в добровольном изнурении себя голодом в угоду патриархальным стандартам красоты. Я ем яйца на завтрак, наливаю сливки в кофе, кладу на сэндвичи сыр и, о боже, бекон. На новом крыльце истекает розовым соком упаковка свежего бекона. Это как перевернутый на столе пазл: только когда все выложено перед тобой, можешь собирать кусочки вместе. Здоровые длинные волосы Джен. Прибавка в весе на четыре фунта.

Слышу, как едет еще одна машина, и не двигаясь жду, пока старый двигатель с шумом приближается все ближе. Короткой стеной с небес обрушивается дождь, как будто кто-то взял облако и выжал над моей головой, но я не ищу укрытия. Захлопывается дверь машины, и Джен кричит, нервно, обреченно:

– Иветта?

Мое сердце колотит как молоток; ее, наверное, тоже. Она знает, что на подъездной дорожке стоит моя машина.

Слышу, как открываются ворота, осторожные шаги Джен по скользкой террасе. Мне придется отвернуться, когда она меня увидит. Не хочу смотреть на нее с пузом. Я заслуженно испытываю к Джен все оттенки ненависти после тех гадостей, которые она понарассказывала обо мне Америке. И должна ощутить удовлетворение, обнаружив, что самая ярая веганка страны втихую заказывает бекон по интернету, как контрабанду. Это бекон из индейки. И все же. Она не имеет права надевать печальную маску и заставлять меня чувствовать себя виноватой, практически сопереживающей ей.

Быстренько вытираю ноги о траву и говорю обыденно:

– Думаю, это от дождя. Коробки просто развалились, когда я их подняла. – И быстро добавляю: – Иветта меня попросила.

Я поднимаю голову, лишь когда слышу, что Джен вставляет ключ в замок. Она исчезает в доме, дверь медленно, но твердо закрывается за ней. На мгновение я думаю, что на этом все. Джен просто останется внутри, пока я не уеду, а может, даже до конца жизни, чтобы не иметь дела с последствиями своих слов. Не самая худшая стратегия.

Но через несколько минут Джен снова появляется с перекинутым через плечо пляжным полотенцем и зелеными мусорными пакетами. Она предлагает мне полотенце и встряхивает пакет. Поднимает продукты по очереди и проверяет ущерб, затем либо откладывает в сторону, либо выкидывает еду. Я не знаю, что еще делать, кроме как помочь ей.

– Не совсем понятно, но думаю, он еще хороший, – говорю я, поднимая изуродованный кругляшок бри.

Джен по-царски протягивает руку, словно я охотник, который принес ей сердце вражеской королевы. Я, присев в реверансе, кладу сыр на ее ладонь. Мне некомфортно, и я стараюсь вести себя так, словно все это какой-то пустяк, что во многом соответствует моему прозвищу. Джен кидает бри в мусорный пакет, даже не осмотрев его. Ладно.

– У меня была аменорея, – натянуто говорит она.

– Я не знаю, что…

– У меня не было месячных четыре года, – повысив голос, перебивает меня Джен. – Гормоны вышли из строя. Это плохо, если хочешь завести ребенка, чего я однажды хотела бы. Доктор предложил стать вегетарианкой, проверить, поможет ли. Лишь на время, пока все не стабилизируется.

Рассматриваю оставшиеся на крыльце продукты. Никакой рыбы, только молочные продукты и жирные задние конечности животных. Чувствую легкое злорадство – видишь? Твой способ не такой уж здоровый.

– Рада за тебя, Джен, – говорю я. – Ты сильная женщина не потому, что отрицаешь свой голод. А потому, что противостоишь ожиданиям общества, как мы должны…

– Это Иветта тебя сюда отправила? – спрашивает Джен, не успеваю я сказать «выглядеть».

Приподнимаю плечо в неопределенном ответе, не желая подставлять Иветту, которая явно хотела, чтобы я обнаружила запретную связь ее дочери с мясными продуктами и извлекла из этого выгоду. Джен хмуро затягивает завязки пакета.

– Она еще злее, чем я думала. Или, может, просто меня ненавидит.

Она швыряет в пакет коробку со сливками с фундуком, и та мстит ей брызгами.

– Твоя мама не ненавидит тебя, Джен. Она ненавидит, что ты несправедливо страдаешь и обделяешь себя. Ненавидит, что ты на первом месте видишь себя как тело и только потом как личность. Она просто хочет, чтобы ты была…

– Я попрошу Лорен пригласить тебя на вечеринку. Это будет не сложно. А вот заставить Стеф сниматься с тобой чертовски трудно. – Глаза Джен яркие, не моргают. Она отводит взгляд и сглатывает. – Но я постараюсь.

Я понимаю, что она вот-вот заплачет. И кажется, бормочу благодарность, чтобы она не заплакала. Не могу думать ни о чем другом, кроме как обнять эмоциональную Джен Гринберг. Уверена, она бы отстранилась от меня шипами.

Знаю, на бумаге это выглядит как взятка, а к взяткам прибегают только нечестные и презренные люди, но все совсем не так. (И еще я знаю, что именно так сказали бы нечестные и презренные люди). НО все действительно совсем не так! Мои инвесторы ждут от меня трехэпизодного выпуска в Марокко с безвозмездной раздачей электровелосипедов. Я с радостью приняла участие во всех путешествиях других женщин, которые старше, опытнее и известнее меня. Я приехала в аэропорт вовремя ради путешествия Гринберг, с улыбкой на своем гребаном лице, на следующее утро после того, как она сказала мне, что «сила воли – это мышца, которую можно укрепить», когда я за ужином попросила еще кусок хлеба. Я появилась везде ради этих женщин. Охала и ахала над их дорогими квартирами без крыс. Прочитала их книги, где четыреста с лишним страниц, пила густые соки и загрузила приложение для свиданий, чтобы способствовать увеличению количества участников, когда сама нахожусь в отношениях. А теперь я сама вкушаю немного успеха, и они не могут это стерпеть. Сбились в кучку, чтобы поставить меня на место.

Так что эта взятка, которую придумала даже не я, на самом деле совсем не взятка. Если уж на то пошло, это корректировка курса. Это правильно. И я предлагаю выкинуть пакет с испорченной едой в контейнер по пути домой. Небольшой акт покаяния. Потому что если быть честной перед собой, то, возможно, все именно так. Возможно, я отчасти подлая. Но я пока не готова быть настолько честной.





Глава 9

Келли, ноябрь 2017 года




– Именно благодаря тебе Джен и Бретт снова наладили отношения, – говорит мне Джесси таким уверенным тоном, что я невольно отвечаю «Спасибо». За нами жаром пышет газовый камин, лампы светят прямо в лицо. Эффект схож с занятиями горячей йогой, которые недавно вошли в комплекс SPOKE, где высокая температура позволяет телу приобрести большую гибкость. Мы с Джесси разогрелись. Погрузились в нашу историю.

– Не знаю насчет тебя, – продолжает Джесси, – но меня утешает, что Бретт стала немного спокойнее. Когда мы только познакомились с Бретт и Джен, они дружили, и было так приятно в этом сезоне – а приятного было много, несмотря на то, как он закончился – наблюдать, как эти две сильные женщины преодолевают разногласия и вновь поддерживают друг друга. Казалось, тебе было важно, чтобы твоя сестра заключила перемирие с Джен. Почему?

Перемирие. Так ли это? Мы здесь уже час или два, и мой мозг кажется расплавленным и липким. Как хочется, чтобы кто-нибудь открыл окно, но микрофонный журавль запишет шум с улицы, к тому же окна занавешены переносными затемняющими шторами. Делаю глоток теплой воды, что стоит на столике между стулом Джесси и моим, и возвращаю мысли к слову «перемирие». Нет. Это было не перемирие. Это была сделка. Когда Бретт рассказала обо всем мне, она старалась не называть это так – сделкой, – хотя то, что Джен убедит других сниматься с Бретт в обмен сохранения своей тайны, показалось мне взяткой.

Я не содействовала перемирию, но, полагаю, именно так это и выставят. Эту историю можно раскрутить. В конце концов, я хотела подружиться с Джен. И не только потому, что восхищалась тем, как она продвигала свой продукт (а я восхищалась!), но и потому, что было совершенно очевидно, что Бретт не хотела видеть меня в шоу – ее шоу, как она считала, – и мне пришлось пойти на то, что сделало меня неотъемлемой частью программы.


Дружба с заклятым врагом моей сестры была своего рода предательством библейских масштабов, но при этом обеспечивала участие в следующем сезоне.

– Я всегда восхищалась Джен, – говорю я, и это правда. Я восхищалась ими всеми. Бретт относилась к своим коллегам по съемкам как к старым куклам Барби, с которыми ей надоело играть. А я была менее удачливым ребенком, прыгающим вверх-вниз, чтобы получить на Рождество ее подержанных кукол. Я ценила их, как новые.

– Мне хотелось самой узнать этих женщин, – продолжаю я. – Я погрузилась в этот опыт с открытым сердцем. Не хотела, чтобы на меня влияли отношения Бретт с другими Охотницами.

Это тоже правда. Я хотела твердо стоять на ногах, быть отдельной от сестры, потому что не могла на нее положиться. Это обидно, но совершенно неудивительно. Бретт несколько лет выдавала концепцию SPOKE как свою. Хоть мы и были равноправными партнерами, говоря о бизнесе, она использовала терминологию собственника: SPOKE ее, идея ее, стартовый капитал тоже ее.

Бретт никогда не забывала, что, когда мы только начинали бизнес, я вложила в него лишь две тысячи. Говорила, что я не хотела продешевить и не верила в бренд. Но именно этого и ожидаешь от друзей и семьи на ранних стадиях запуска проекта. В новом бизнесе нельзя все ставить на карту. Это нецелесообразно и опрометчиво, особенно для матери-одиночки. Бретт знала бы это, потрудись она изучить вопрос, чего только стоило зарегистрировать SPOKE. И я хотя бы могла выписать чек, Бретт же с бешеной скоростью растратила свою часть наследства, оставленную мамой.

В итоге мне оказалось на руку, что Бретт была больше сосредоточена на концепции SPOKE, чем на реальных вещах. Прежде чем вложить свои жалкие две тысячи, я потратила еще тысячу на юриста, который помог мне составить партнерское соглашение, определяющее меня как ее соучредителя. Я предложила Бретт нанять юриста, чтобы он перечитал это соглашение, пока она не подписала и не приняла мой чек, но у нее на это не было средств, кроме того, ее это не волновало.

Моя сестра хороша в придумывании идей и рекламе, но в основании собственной компании столько формальных, скучных аспектов. Надо написать бизнес-план, продумать заявление о предназначении (это придумала я, а Бретт только насмехалась), обеспечить финансирование, зарегистрировать фирменное название, подать документы об учреждении, открыть счет и налоговый учет. И все такое невеселое. Бретт отмахивалась от меня, когда я поднимала тему бухгалтерского учета. Она даже слушать не захотела, когда я сказала, что нам нужно разнообразить источник доходов, если хотим обеспечить имазигенских женщин электровелосипедами, которые стоят в два раза дороже обычных. Я расписала анализ полной окупаемости, с диаграммами, графиками и схемами, чтобы уникальный, но легко отвлекаемый мозг моей сестры смог усвоить, что если увеличиваются текущие расходы, то надо увеличить и прибыль. В Нью-Йорке у студий йоги низкая оперативная прибыль и успешная история выработки, а значит, они привлекают достаточно клиентов, чтобы покрыть постоянные и переменные расходы на аренду и персонал.

«Конечно, хорошо, йога», – ответила она на мою дотошно проанализированную и содержательную презентацию. «Конечно, хорошо, тогда никаких выступов», – сказала она, когда я сообщила, что если мы хотим добавить на экспериментальные велосипеды выступы для больших пальцев, то они не будут готовы к поездке в Марокко. Я не просила Бретт принимать решение, отдать женщинам такие велосипеды или вообще не отдавать их, я предлагала отложить Марокко, пока мы не сможем обеспечить этих женщин и детей безопасным и тщательно проверенным продуктом. Но стоило мне это озвучить, как она выдвинула нижнюю челюсть вперед, в точности как делала мама, когда ей говорили то, что она не желала слышать («я лучше поменяю латинский на испанский, я подумываю взять историю искусства в качестве основной дисциплины, меня пригласили на выпускной»). «Просто надо это сделать быстрее», – раздраженно вздохнула тогда Бретт, словно я сама не могла додуматься до такого очевидного решения проблемы. Когда я попыталась объяснить, что это невозможно, потому что у завода, которому мы заплатили, чтобы устранить нашу небольшую проблему в серийном производстве, нет рабочей силы, она прижала руку ко лбу и снова сыграла свою старую пьесу: «Мне сейчас не до этого. Я талантлива!»

Было забавно, когда она сказала это в начале, до того как определились наши роли: я ишачу, и никаких применений талантам, типа шоу, контракта на подписание книги и гонораров в тридцать тысяч. Я справилась с этим, ведь была на мели, а вот Бретт так и не смогла справиться со своим новым положением. Она не была богатой, такой, как другие женщины, но могла позволить себе подарок для Лайлы в виде сумки-мешка от Mansur Gavriel. Объяснюсь, я злилась на Бретт не из-за того, что она купила Лайле эту сумку, а из-за неподходящего времени. Всего за несколько недель до этого Лайла за моей спиной отключила приложение, с помощью которого я ограничивала ее время у компьютера, и сумка казалась упущенной возможностью поощрить хорошее поведение. Почему бы не мотивировать ее чем-то приятным – улучшать оценки, выполнять домашнее задание, – вместо моего ворчания?

Бретт всегда описывает Лайлу такой идеальной, ангелом, подарком свыше, которого мы не заслуживаем. На самом деле это не так, более того, мне не хотелось бы, чтобы это было правдой. Я горжусь тем, что она не такая. Горжусь, что моя дочь бросала мне «я тебя ненавижу», когда я на неделю забирала у нее телефон. Горжусь, что она отчаянно боролась, когда я сказала, что мистер Гавриэль останется лежать в коробке, пока она не подтянет свои оценки (в очередной раз поставив меня в неловкое положение). Я никогда не делала такого в детстве, потому что жила в постоянном страхе не угодить маме. По правде говоря, оглядываясь на свое детство, я понимаю, что из всех эмоций больше всего я испытывала страх. Мне показывали любовь, когда я следовала правилам, и лишали ее, когда оступалась, и я постоянно боялась оступиться. Детей нужно дисциплинировать, но никогда нельзя лишать их любви.

А еще дети должны говорить родителям, что они их ненавидят, должны стонать от плохих маминых шуток. Должны хлопать дверьми, испытывать тебя на прочность и нарушать правила. Здоровые подростки используют своих родителей, чтобы усовершенствовать навыки спора, научиться отстаивать себя, свою свободу и независимость. Здоровые подростки, которые знают, что их любят несмотря ни на что, не боятся излагать свою позицию. Нужно беспокоиться за тех тихих хороших девочек, которые без вопросов и возражений делают все, что попросит мама. Кому, как не мне, это знать. Я была такой тихой хорошей девочкой. Была послушной, не задавала вопросов и восхищалась полным и абсолютным пренебрежением правилами Бретт. Сейчас я знаю, что это из-за того, что она чувствовала себя нелюбимой, понимала, что ей уже нечего терять, расстроив маму, – возможно, она при этом даже немного веселилась. Ужасно, что Бретт росла, чувствуя себя обделенной вниманием, но я в некотором роде ей завидую, потому что она выработала стойкость, которая отсутствовала во мне, когда умерла мама. Без ее правил, без ее роли в качестве моей путеводной звезды я сбилась с пути. И поэтому, как любит говорить Бретт, «слегка слетела с катушек».

Поняв, что беременна, я ощутила какое-то странное дежавю. «Со мной это уже было, – подумала я, – я делала это прежде. Но когда?» Понадобились годы терапии, чтобы установить связь, найти слова, чтобы правильно объяснить странное сочетание комфорта и усталости, которое я испытала, когда через пять недель после возвращения из Марокко держала в руках тест на беременность.

В конце концов я все поняла. Узнав, что стану мамой, я ощутила то же навязанное предназначение, что чувствовала, когда собиралась стать рентгенологом. Я не видела себя в этом, но эти роли были предназначены для меня, как идеально подходящая раковина, в которую можно поместить свое голое тело рака-отшельника. Я могла это сделать, причем неимоверно хорошо, но сначала нужно было свыкнуться с этой мыслью. Этот период адаптации был полон проблем, но недолог. Я ужасно стыдилась, что сестре и папе пришлось заменить меня, когда дело дошло до ночных кормлений Лайлы, но со временем я простила себя, даже радовалась, что моя семья активизировалась и поддержала меня, когда я явно страдала от легкой послеродовой депрессии.

Я не жалею о своем решении родить Лайлу. Даже когда она ведет себя как гормонально опустошенный монстр, моя первоначальная любовь к ней выступает в качестве сети. Она ловит отвратительные мысли, которые выпадают из моего мозга – «Я могу ее ударить! Какой была бы жизнь, решись я на фальшборт? Я, черт возьми, могу ее ударить!» – защищая сердце от травмы. Лайла – мое величайшее достижение, как раньше могли сказать женщины, не вступая в программу защиты свидетелей. Потому что Лайла – не просто счастливая случайность или кармическая компенсация за прошлую жизнь, Лайла – результат моей изнурительной работы. Результат твердой решимости не быть как моя мама. Во мне живет перфекционист, во мне живет моя мама, и я не хочу, чтобы Лайла стала такой же.

Я взяла оставленные мамой деньги и вложила их с умом – в правильные активы, в образование Лайлы, в уход за собой. Я нашла хорошего психотерапевта. Научилась отделять любовь от гордыни. Узнала, что дочь не стала бы меньше мною любима, поступи она в государственный колледж вместо Дартмутского, не дорасти она до медицинской степени. Я научилась наказывать с состраданием. Записала ее на танцы, музыку, катание на лошадях, в команду по плаванию и Малую лигу, и когда ей не понравились эти факультативы, я не запаниковала (внешне) и не заставила ее продолжать. Я разрешила дочери бросить все, что хочет, если она честно это попробует и придумает, какой спорт или умение понадобятся ей дальше. Когда имазигенская женщина прислала нам плетеные дверные коврики в качестве благодарности за велосипед, это Лайла придумала интернет-магазин берберских товаров и довела концепцию до конца. Она преуспевала в своей должности «координатора интернет-магазина», а самое главное, она счастлива (по большей части) и здорова (не считая мелких простуд). Она не обязана соответствовать ничьим представлениям о ее жизни, кроме своих собственных.

Я невероятно горжусь тем, что вырастила капризного подростка со страстным увлечением, хотя никогда не признаюсь в этом Бретт. Это слишком ценно, чтобы выслушивать ее насмешки по этому поводу или россказни о том, что в детстве ей приходилось куда хуже, чем мне, – она была толстой, не особо умной и страшненькой. Бретт смотрит на многое через двойные линзы – если ей было плохо, мне должно было быть хорошо.

Я всегда первая говорю, что моей сестре пришлось нелегко. Наша мама критиковала ее внешность, обделяла любовью и внушила ужасные мысли. Но это укрепило ее характер. Ей пришлось определить перспективы своей жизни и какой она хотела ее видеть, потому что никто другой не сделал бы это за нее. Вот почему она талантлива, а я застряла в роли Шанталь Кревязюк в мире социальных компаний. Вы знаете, кто такая Шанталь Кревязюк? Все нормально. Я и не надеялась, что знаете. Шанталь Кревязюк – пианистка с классическим образованием и автор-исполнитель, которая написала хиты для таких гигантов, как Келли Кларксон, Аврил Лавин, Кристина Агилера и Дрейк. Попутно она выпустила несколько своих альбомов, пытаясь прославить собственное имя. Один из них добился небольшого успеха в Канаде.

Я пишу свои хиты и заслуживаю похвалы, и не только в Канаде. Я бухгалтер в SPOKE, постоянный представитель, менеджер по найму персонала, уборщик, пиарщик и администратор. Я – утиные лапки, работающие под водой, чтобы Большая Пофигистка могла без усилий скользить по озеру. Да, Бретт хорошо разрекламировала компанию. Нужно отдать сестре должное – она предсказала спрос на натурализм и придумала способ превратить это в деньги. Никто больше не хочет слушать историю красивой худой девушки. Люди хотят историю слегка полной, покрытой татуировками, но все еще красивой девушки, над которой издевались и которую заставляли чувствовать себя уродом из-за того, что ей нравились девчонки. Девушки, у которой не осталось выбора, кроме как отточить выдержку и заботиться о себе. Именно такие истории нам нравится слушать сейчас, поэтому Бретт совсем чуть-чуть преувеличила свою.

– Хочешь знать, что я думаю? – спрашивает Джесси, и я, кукла чревовещателя, киваю даже прежде, чем понимаю это. – Патриархат живет, пока женщины противостоят друг другу. Когда женщины собираются вместе, подвергают критике нынешнее положение дел и в итоге начинают противостоять уже ему – появляется угроза для мужского образа жизни. Вот о чем был этот сезон. И без того поодиночке сильные женщины вместе превращались в настоящую мощь. И это их чертовски напугало.

Что значит быть сильной женщиной? В последнее время я много об этом думала и решила: это как-то связано с ответственностью за свои действия, даже если кажется, что у тебя не было выбора, потому что выбор есть всегда. На воссоединениях женщины постоянно твердят о признании. Ты сделала это. Ты сделала то. «Просто признай это!» Они бубнят одно и то же, пока не выбивают из тебя эту фирменную фразу. «Хорошо. Ладно! Я удалила твое приложение, чтобы освободить место. Ну вот, признаюсь!»

Признаться лучше, чем извиняться, лучше, чем отомстить, лучше, чем впустую пообещать измениться. Потому что если тебя заставляют признаться, значит, ты понимаешь, как далеко оторвалась от общего и достойного чувства самосознания. И чем больше времени проводишь на реалити-шоу, тем неуловимее становится проявление самосознания, таким образом увеличивая его самоценность. Но есть один малоизвестный факт о признании – дело не только в победе получателя этих слов. Эти слова еще выступают в роли плетеного стального троса космонавта, не дающего тебе унестись в небытие.

Никто не знает, что сейчас мне есть в чем признаться, но это так. Мы рассказали, что произошло, но умолчали, как. Винс не убивал мою сестру. Это выдумка, которой меня попросила придерживаться Джесси, но я полностью признаю свою роль в этом. Я хочу, чтобы в нашу историю поверили. Частично потому, что знаю: Бретт бы этого хотела. Частично потому, что если кто-то узнает, что произошло на самом деле, я сяду на одиннадцать лет. Я поискала информацию о тех, кто препятствовал расследованию убийств в штате Нью-Йорк, и усреднила сроки их приговоров.

И наконец – надеюсь, не в основном, – я хочу, чтобы в нашу историю поверили, потому что устала стоять в темноте, пока прожектора освещали мою сестру.

Ну вот, призналась.





Часть 2

Съемки




Глава 10

Стефани, июнь 2017 года




Раздается звонок в дверь, и мне тут же хочется спрятаться в шкаф. Я наверху в своей спальне, крашусь для сексуальной пижамной вечеринки у Лорен. У меня строгие правила к съемкам моего пробуждения или подготовки к важным мероприятиям. Мне некомфортно появляться по национальному телевидению без макияжа, я должна выглядеть на все сто. За это Лиза и Джесси заперли бы меня и выкинули ключ.

– Винс? – зову я, когда звонок раздается во второй раз. Он не отвечает, поэтому приходится повысить голос: – Винс!

И тогда я слышу, как он выключает звук на телевизоре и тяжело тащится к двери. О, вот это неудобство – идти открывать дверь посреди повтора передачи Top Gear. Доносится тихое бормотание, которое я пытаюсь разобрать, но безуспешно.

– Кто это? – кричу я, отмахиваясь от руки визажиста. Если это один из операторов, я запрусь в ванной. Им не разрешается следовать туда за нами. Ванная играет роль ООН – запретная зона, даже во время войны.