Милая Роуз Голд

Пускай мой социальный календарь пуст, зато на других фронтах у меня прогресс. Я получила работу по программе «Свобода 2.0», начала украшать дом и написала письмо своей бывшей сокамернице Алисии, как и обещала. Роуз Голд однажды даже оставила меня одну с Адамом, пусть и всего на двадцать минут. Я все еще не могу понять, что она задумала. Иногда приходится напоминать себе о том, какая я терпеливая.

В ду́ше я замечаю, что мои ноги покрылись густой порослью. При мысли о бритье у меня вырывается стон. Есть люди, которым нравится этот процесс, но я не из их числа. Постоянный уход за собственным телом утомляет. Нужно брить ноги и подмышки, удалять волосы в зоне бикини воском, выщипывать брови, стричь и красить ногти, стричь и красить волосы, каждый день мыться, а у меня к тому же растет некрасивый клочок пуха на шее, и это значит, что нужно и его выщипывать. К тому моменту, как я справляюсь со всеми этими задачами, пора уже начинать все сначала. Иногда мне хочется дать волю своему внутреннему хиппи и стать одной из тех женщин, которым наплевать на волосы по всему телу. Но чаще всего я мечтаю о том, чтобы всех этих волос просто не было.

Приняв душ, я останавливаюсь перед шкафом, перебирая варианты. В итоге я выбираю свою любимую футболку. На ней фиолетовыми буквами написано: «Не жаворонок – это еще мягко сказано». На самом деле я как раз жаворонок. На протяжении последних десяти лет я каждый день просыпаюсь в пять тридцать. Но жаворонков большинство людей терпеть не может. Будет лучше, если я опущусь до их уровня.

В доме стоит звенящая тишина. Роуз Голд уехала на работу несколько часов назад, по дороге забросив Адама к Мэри. По утрам, после того как моя дочь уходит, я взяла в привычку проверять дверь ее спальни. Замок всегда закрыт. Сегодня я пыталась вскрыть замок шпилькой, но в итоге она просто сломалась. Если раньше мое любопытство напоминало неприятное покалывание, то теперь оно превратилось в нестерпимый зуд.

Я откладываю эту задачу на потом и закутываюсь в теплую зимнюю куртку. В «Уолш» я решила пойти пешком, до магазина двадцать минут пути. Впрочем, без машины у меня нет выбора. Я выхожу на улицу. Удивительно, какой там крепкий мороз.

Большинство жителей Дэдвика считают месяцы с ноября по апрель испытанием на прочность. Я делаю вдох. Волоски в носу намертво склеиваются. Кажется, даже дома нахохлились от холода. Подъездные дорожки пусты, занавески в гостиных задернуты. Я стою в конце нашей подъездной дорожки и всматриваюсь в старый дом Томпсонов, ища признаки жизни. Пожалуй, стоит заглянуть внутрь, чтобы убедиться в том, что за мной никто не следит.

Я маленькими шагами перехожу улицу и останавливаюсь у заброшенного участка. Какое-то время я стою в нерешительности, но потом говорю себе, что это глупо. Я решительно пересекаю лужайку и пробираюсь между гор мусора. Ветер стонет, я поплотнее запахиваю куртку. У лестницы в две ступеньки, ведущей к крыльцу, я останавливаюсь, все еще сомневаясь в том, что приняла правильное решение. Внезапно вокруг становится тихо, все замирает, до меня доносится какой-то скрип. Это где-то в доме?

Я ставлю ногу на первую шаткую ступеньку. Дерево тут же начинает трещать, и доска проваливается вместе со мной. Вскрикнув, я вскидываю руки в попытке удержать равновесие. Потом я разворачиваюсь, спешно покидаю двор и перехожу на свою сторону улицы. Там я стою какое-то время, уперев руки в колени и тяжело дыша – больше от испуга, чем от напряжения. Я бросаю злобный взгляд на заброшенный дом. Тот смотрит на меня не менее злобно. Понятно.

Я отправляюсь в путь, стараясь держаться храбро. В домах, мимо которых я прохожу, отодвигаются занавески. Из-за них выглядывают диковатые лица, и я затылком чувствую злобные взгляды, которые меня прожигают. Никто из этих людей не заходил к нам, чтобы поприветствовать меня. Какая-то карга с тележкой, увидев меня, переходит на другую сторону улицы.

Проходя мимо каждого дома, я подбираю оставленные разносчиками газеты и выбрасываю их в огромные мусорные баки. Мне не трудно. Должен же кто-то спасти моих соседей от чтения этой грязи. В новостях сплошная ложь и раздутые сенсации. Не стоит поощрять журналистов, тратя деньги и время на эти глупости. Как только я переехала к Роуз Голд, я убедилась в том, что у нее нет подписки ни на какие газеты.

Дэдвик состарился. На замену всем, кто болеет и умирает, в округе подрастает лишь горстка детей. В этом городе не осталось ничего – ни надежды, ни жизни, ни стремления к лучшему. Теперь это просто ряды разваливающихся домов, и их хозяева им под стать. Рано или поздно мы все придем в упадок один за другим.

Окно одного из домов открывается. Мешок с мусором вылетает из него и падает на тротуар в нескольких метрах от меня. Хоть мне и не было видно, кто именно выкинул мешок, я бросаю уничтожающий взгляд в сторону окна и продолжаю путь.

Я решила, что сегодня буду придерживаться позитивного мышления, поэтому стараюсь сосредоточиться на том, что мне когда-то нравилось в этом городе. Население Дэдвика стабильно держится на отметке в четыре тысячи жителей еще с семидесятых. Двадцать лет назад ни один из приезжих не мог остаться незамеченным. И обычно всех встречали тепло. Пока вся страна боялась пресловутых похитителей за рулем неприметных белых фургонов, в Дэдвике родители не беспокоились о безопасности своих детей. Большинство взрослых знало имя каждого ребенка, который проносился мимо них на велосипеде, и фамилию родителей на случай, если вдруг потребуется пожаловаться.

Мой переезд в таунхаус в свое время тоже не остался незамеченным: я выросла в старой части Дэдвика, так что в новой мое лицо еще не примелькалось. Мои соседи были рады уже тому, что я заняла место Гантцеров, которые держались особняком в обществе, где приветствовалась сплоченность. Гантцеры никогда не собирали вместе со всеми яйца на Пасху и не готовили еду для убитых горем семей. К тому же их кот Данте гонял соседских собак. Я поглаживала растущий живот и запоминала то, чего от меня ждали. Я всегда была хорошей соседкой.

Мое участие в общественной жизни окупилось, когда мне самой потребовалась помощь. Не знаю, как бы я пережила детство Роуз Голд, если бы соседи не заходили, чтобы поделиться едой и подбодрить меня разговором. Рядом всегда был кто-то, кто готов был похлопать по плечу, сочувственно повздыхать или выслушать мои идеи, когда это не желали делать врачи.

И вот я уже у входа в «Уолш». Я поднимаю подбородок повыше, расправляю плечи и вплываю в двери, не обращая внимания на то, как внутри все сжимается. Я качу тележку через первый ряд полок, набирая все, что мне нужно. Никто не обращает на меня внимания. Большинство лиц мне, слава богу, незнакомо. Узел тревоги, затянувшийся внутри, немного ослабевает.

Я подхожу к отделу кулинарии. За станком для нарезки работает старик Боб Макинтайр. Боб существо безвредное. Начну с него.

– Здорово, Боб, – говорю я, обращаясь к его спине. «Здорово»? Это слишком даже для меня.

Боб оборачивается с широкой улыбкой на лице, но потом узнает меня. Между его жиденькими бровями образуется складка.

– Я слышал, тебя выпустили из тюрьмы, – говорит он.

– Правильно слышал, – отвечаю я. – Вот, планирую семейный ужин ко Дню благодарения.

– Ты живешь у Роуз Голд? – спрашивает он, скрестив руки на груди.

– Конечно. Как дела у семьи? Как Грейс?

– Все в порядке, – говорит Боб. – Чем могу помочь?

– Мне нужно полкило медовой ветчины. Для сэндвичей, – добавляю я. – Индюшку я уже выбрала. – Я поглаживаю десятикилограммовую тушку от фирмы «Баттерболл», которую я затолкала на детское сиденье. Так или иначе, я откормлю свою дочь.

– Да уж, индюшку я вижу, – едва слышно бормочет Боб. Он берет ветчину с витрины и поворачивается к станку.

Я с трудом сдерживаю смешок. Если это худшее оскорбление, на которое способны жители Дэдвика, то мне нечего бояться.

– Какой пазл сейчас собираешь? – говорю я Бобу в спину. Он обожает пазлы.

– Солнечную систему из тысячи деталей, – неохотно отвечает тот.

Я решаю оставить при себе шутку про то, что его способности выросли до космических масштабов. Боб явно не в настроении. Он вручает мне пакет с нарезанной ветчиной.

– Как же прекрасно быть дома. – Я вздыхаю.

Боб фыркает:

– Хорошего дня.

Помахав ему на прощание, я иду дальше. Неплохое начало. Не все сразу.

Я заставляю себя неторопливо обойти магазин. Несколько раз на меня бросают недобрые взгляды, иногда до меня доносится неразборчивый шепот, но я продолжаю спокойно набирать продукты, делая вид, что ничего не замечаю. Как и они, я имею полное право быть здесь.

Я брожу в поисках фарша и вдруг натыкаюсь на работника магазина, который сидит на корточках и выставляет товар на полку. Я касаюсь его плеча.

– Извините, – начинаю я, но тут же умолкаю, узнав его. – Джош Берроуз. – Я останавливаюсь, скрестив руки на груди.

Паренек поднимает взгляд. Его мышиные глазки впиваются в мое лицо. Он пытается меня вспомнить.


Джош Берроуз, мальчишка, теперь уже юноша, которому я от всей души желала завалить вступительные, побыстрее обзавестись лысиной и прожить всю жизнь в окружении кошек. Все эти годы я боролась с искушением узнать, как у него дела, в какого психопата он вырос.

– Чем я могу вам помочь? – спрашивает он с притворной вежливостью, делая вид, что не узнает меня.

– Помнишь мою дочь? – говорю я.

Он почесывает рябую щеку:

– Простите, не припоминаю. Мы вместе учились?

– Она ушла из школы из-за тебя. – Я говорю тихо, чтобы ему пришлось придвинуться поближе.

Джош Берроуз озадаченно щурится. Так и знала, что он вырастет непроходимым тупицей.

Я вздыхаю от досады:

– Просто скажи мне, где лежит фарш.

– Это девятый ряд, – с улыбкой говорит он, радуясь, что у него наконец-то есть ответ. – Хорошего дня.

Закатив глаза, я ухожу с тележкой в направлении девятого ряда.

В тот мартовский день – Роуз Голд училась в начальной школе – я в кои-то веки позволила себе расслабиться. Кажется, я почти закончила кроссворд, когда мне позвонили из школы и попросили поскорее приехать: «Роуз Голд в порядке, но ей нехорошо». Все те два года, что она ходила в школу, они всегда начинали с этой фразы. «Если ей нехорошо, то она не в порядке!» – так и хотелось рявкнуть мне.

Я примчалась в школу и увидела, что Роуз Голд хватает воздух ртом, заливаясь слезами. В руках она держала свой парик, измазанный в грязи. Роуз Голд сжимала в кулачках испачканные золотые локоны, ее бритая голова была выставлена на всеобщее обозрение.

– Мне больно, мамочка, – пожаловалась Роуз Голд, прижимая парик к груди.

Я заметила у нее на коленях ссадины, заклеенные лейкопластырем. Утром никаких ссадин не было.

– Что у тебя болит, милая? – спросила я и притянула ее к себе. Вопрос был риторическим, я просто тянула время. Разумеется, у нее болело все: грудь, легкие, живот, голова. Если в каком-нибудь месте боль ослабевала, то другой орган перетягивал ее на себя, и пламя разгоралось снова. Боль никогда не уходила, менялась лишь интенсивность. С моей дочерью всегда было тяжело. Она отнимала у меня все силы.

Роуз Голд помотала головой, отказываясь отвечать. Сотрудники школы попросили меня сесть и поговорить с ними, но я проигнорировала просьбу. Я отнесла Роуз Голд в наш старый, видавший виды фургон, прижимая ее к груди, как младенца, пристегнула на заднем сиденье и вставила ключ в замок зажигания. По пути домой на мою малышку в зеркале заднего вида я смотрела чаще, чем на дорогу. Роуз Голд молчала, уставившись в окно.

Я загнала машину в гараж, заглушила мотор и минуту просто сидела, прижав затылок к подголовнику. Прикрыв глаза, я представила, как закончу разгадывать кроссворд и поведу дочь гулять в парк, как она побежит кататься с горки вперед головой, а я буду наблюдать за ней и подбадривать ее.

– Милая, почему твой парик испачкался? – спросила я. Внутри все оборвалось: я уже знала, какой будет ответ.

У меня за спиной Роуз Голд зашептала:

– На перемене Джош Берроуз сказал, что у меня ненастоящие волосы, и стянул с меня парик, чтобы всем это доказать. А потом они с другими мальчишками начали бросать его, и я не смогла его поймать, и он упал в грязь. Я хотела его поднять, но Джош толкнул меня, и я тоже упала в грязь. А потом они начали пихать землю мне в рот. Сказали, что она такого же цвета, как мои зубы. – Одинокая слезинка скатилась по ее щеке. – Мамочка, а что такое вши?

Джош Берроуз и его прихвостни уже несколько месяцев издевались над Роуз Голд: проливали кетчуп ей на одежду, подкладывали дохлых жуков в рюкзак, придумывали гадкие прозвища, которые подхватывали все вокруг. Но физическую боль они причинили ей впервые. С тех пор я каждый день желала этим мальчишкам тысячу раз умереть мучительной смертью. То, что Джошу тогда было семь лет, для меня не имело значения.

Я пыталась научить свою дочь защищаться, но, учитывая все ее недуги, она все равно была легкой мишенью. Я не совсем понимала, что делать в такой ситуации: в школе я была популярной, поскольку училась на отлично и с раннего детства освоила самоиронию. Роуз Голд оказалась слишком чувствительной, чтобы отшучиваться от насмешек.

Я разжала кулаки.

– У тебя чудесные волосы, милая. И никаких вшей у тебя нет. Это Джош Берроуз вшивый. – Несомненно, не следовало подавать ей плохой пример, но все мы люди.

Мой отец учил меня ценить практичность. Нет смысла слушать жалобы, если не можешь решить проблему. А я могла решить проблемы дочери. И мне ужасно хотелось ей помочь.

– А что, если ты больше не будешь ходить в школу? Хочешь, чтобы мамочка стала твоей новой учительницей?

Роуз Голд помедлила. На прошлой неделе она говорила, что ей очень нравится их учительница, и еще часто упоминала какую-то девочку из класса. Может, пока они и дружат, но долго ли та будет оставаться на ее стороне? Такие перемены облегчили бы жизнь нам обеим. Я бы успевала учить ее, пока мы сидим в очереди в больнице. Тогда в походах к врачу появилось бы что-то интересное, и Роуз Голд перестала бы бояться. Главное, чтобы чеки приходили каждый месяц, тогда у нас все получится.

Роуз Голд сняла очки с прозрачной оправой и протерла их краем своей футболки с изображением цыпленка Твити. Этот жест всегда вызывал у меня улыбку: такой взрослый жест для малышки. Я даже полюбила эти очки. Без них ее глаза напоминали бусинки, и мне казалось, что без оправы, которая держит их на месте, они просто куда-нибудь укатятся.

– Ну, что думаешь? – спросила я.

Роуз Голд надела очки и посмотрела на меня:

– А перемены у нас будут?

Мое сердце переполнилось нежностью, когда я попыталась представить, как она проводила перемены все эти два года. Я представила себе, как Роуз Голд стоит в сторонке, пока остальные играют. Она быстро начинала задыхаться от всей этой беготни.

Я подняла подбородок повыше, чтобы чувствовать себя увереннее.

– Конечно, будут, милая. Сделаем две большие перемены в день, что скажешь?

Роуз Голд кивнула и отстегнула ремень. Я надеялась, что Джош Берроуз и его прихвостни уже начали стираться из ее памяти. Супермама снова спасла ситуацию.

Вернувшись из мысленного путешествия в прошлое и положив в тележку последние продукты из моего списка, я отправляюсь к кассам. Открыта только одна, и около нее выстроилась очередь из четырех человек. Юная кассирша пробивает товары медленно. Я занимаю место в конце очереди.