Метро 2033: Крысиный король
Часть 25 из 49 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Леший обнял парня, несколько раз сильно встряхнул, что соответствовало его понятию о нежном обращении, вернул отобранный автомат.
Леонид ощутил, что теряет силы, будто отдежурив полную смену на таможне. Он попытался сосредоточиться на речи Лешего, но не смог. Прислушался к происходящему снаружи.
Когнит затих. Не было слышно ни рева твари, ни стука когтей о металл, ни тяжелых ударов гигантской туши о броневик. Косой поймал взгляд парня, словно бы прочитав его мысли. Шлепнул Лешего по плечу, призывая к тишине, прислушался.
– Получилось? – спросил Крест. – Правда, получилось?
– Получилось. Сильно не расслабляемся, но часик для порядка переждать надо, – ответил командир и подмигнул Леониду. – А может, вам не так уж и надо на Площадь? Я бы тебя взял к нам в учебку.
– Надо, – ответил Чита после некоторой паузы. – Очень надо.
Глава 9. Питер
Остаток ночи Николай не сомкнул глаз. Пока пес звучно похрапывал и, слегка подрыгивая лапами, куда-то бежал во сне по своим собачьим делам, человек сидел напротив двери с автоматом наготове. Иногда ему мерещился шорох за дверью, и тогда он некоторое время держал вход на прицеле.
В один из таких моментов батарейки в фонарике сдохли, и подвал погрузился в абсолютную темноту. С полминуты Штык так и сидел в потемках, не находя в себе сил отложить автомат в сторону и поменять батарейки. Казалось – стоит убрать оружие, и ужасный ночной гость вернется. Сильным пинком распахнет дверь, окажется рядом в несколько прыжков и сомкнет на горле длинные черные пальцы.
Потом пришла мысль, что тварь может подобраться незаметно, пользуясь его слепотой. Тогда Николай скрепя сердце отложил автомат, довольно быстро отыскал батарейки – помогла недавняя разборка рюкзака, зарядил фонарик.
Когда Прометей проснулся, Штык понял, что наступило утро. Пес потянулся, поднялся на лапы и, заприметив пустые консервные банки из-под ужина, принялся их вылизывать. Не обнаружив добавки, обиженно фыркнул, ударил одну из банок лапой, отчего та перевернулась набок и откатилась.
Николай засмеялся, поднялся на ноги, разминая затекшие мышцы. Сделал легкую зарядку: поприседал, попрыгал на месте, отжался раз десять. Прометей, внимательно наблюдавший за человеком, вновь принялся колотить лапой по банке, напоминая, что утро диггера перед вылазкой должно включать в себя не только физические упражнения, но и полноценный завтрак.
Николай сжалился и открыл еще одну банку консервов – маленькую и плоскую. Шпроты в масле. Масло за долгие годы превратилось в странную желеобразную массу. Сам бы он такое есть не отважился. Прометей же и усом не повел – схрумкал содержимое банки за считаные секунды и довольно облизнулся. Пока пес очищал банку, Штык изучал карту города, оставленную Шахом.
– Все, брат, пора за работу.
Николай надел рюкзак, обвязал длинный поводок вокруг талии, закрепив надежным морским узлом, как учил Дед.
– Чтобы никто не потерялся, – объяснил он свой поступок наблюдающему за его манипуляциями Прометею. – Идти далеко. На Адмиралтейскую. Пусть там решают, что с тобой делать.
Тот, кажется, не возражал.
– Глупо выйдет, если ты обычный пес.
Прометей обиженно гавкнул.
– Шучу, шучу, – успокоил его Штык, – ты очень даже особенный.
Выходить из подвала было страшно. Однако, не встретив ни малейшего следа ночного гостя, Николай приободрился. Оказавшись в фойе школы и взглянув на улицу через запыленные окна, он обрадованно хмыкнул. Дождь прекратился, но апрельское солнце, увязшее в густых тучах, светило в четверть силы. Больше всего диггер боялся ослепнуть от яркого солнечного света. Рассказы Деда о диггерах, с непривычки терявших зрение после вылазки, крепко засели в голове.
Перед тем как покинуть школу, Штык решился на небольшую экскурсию. Здание выглядело пустым. Вряд ли ночной гость обитал здесь. Скорее всего, пришел с улицы, почуяв человека.
Учебный класс на Выборгской, который в свое время Николай посещал вместе с Леонидом, представлял собой небольшое помещение с одним учительским столом и несколькими стульями для детей. Писать они учились карандашом на бумаге. После чего стирали свои записи и передавали бумагу следующему ученику. Причем больше всех учитель хвалил не того, кто делал записи наиболее аккуратным почерком, с минимальным количеством ошибок, а того, кто меньше всех портил бумагу и несильно давил на карандаш, не подвергая риску грифель.
Сейчас же диггер находился в настоящей школе, где когда-то звучал смех сотен детишек, день за днем пробующих на прочность гранит науки.
Штык поднялся по лестнице, так как, судя по всему, учебных классов на первом этаже не было. Наверное, чтобы детям, уставшим от учебы, сложнее было сбежать с занятий. Не рискуя заходить далеко, диггер свернул на второй этаж.
Здесь было темно и затхло. Паркет под ногами сгнил и превратился в кашицу, которую сейчас размазывали по обнажившемуся бетонному полу пара ботинок и две пары собачьих лап.
Прометей с интересом принюхивался. Пару раз, будто бы кого-то почуяв, рвался вперед, забыв, что находится с человеком в одной связке, но тут же терял интерес. Наверное, крысы. Эти везде пролезут. Что в метро, что на поверхности. Вот кто теперь истинные хозяева города. Николаю вдруг представился Эрмитаж, которого он никогда не видел, даже на картинках, но про который часто рассказывал Дед. Рядом со зданием воображение нарисовало длинную, извилистую очередь из крыс, которые жаждали попасть внутрь, чтобы полакомиться ценнейшими произведениями искусства. «Эрмитаж – сердце Питера». Так говорил Дед. Если эти твари добрались до сердца, значит, город окончательно пал.
Фантазия пугала безысходностью. Безлюдный город, остатки разрозненного, безумного человечества, загнанные в подземные сооружения, и бесчисленная копошащаяся серая армада грызунов, заполонившая город. Время все расставило по местам, загнав наименее приспособленный к жизни вид под землю, где ему и предстоит доживать, предоставив город более гибким тварям.
– Хрен вам, – не то просто подумал, не то произнес вслух Штык. – Всем хрен. Тот самый, который редьки не слаще, как любил говорить Дед. И крысам, и крысиным королям. Я – человек, а это звучит гордо… – забубнил он заклинание, показавшее свою силу ночью, сумевшее прогнать жуткого визитера.
Заглянув в ближайшую комнату, диггер подумал, что так и должен выглядеть настоящий учебный класс. Пожалуй, в таком можно и просидеть десяток лет или сколько там раньше учились?
Шкафы, набитые книгами. Одноместные парты в несколько рядов. Здоровенный учительский стол. Огромная пожелтевшая доска, напоминающая поношенную простыню. Дед рассказывал, что на досках писали мелом. Но он закончил школу за много лет до Катастрофы, с тех пор могло что-то и измениться.
На этой доске явно писали не мелом. На учительском столе, словно в подтверждение этой мысли, Штык обнаружил несколько толстых фломастеров. Но они высохли и писать на доске отказывались. Сухой стержень лишь стирал с доски густой слой жирной, свалявшейся пыли.
По всему классу были развешаны плакаты. Когда-то яркие надписи и рисунки потускнели и покрылись пылью. Некоторые почему-то почернели. И все же кое-что еще можно было различить. Портреты когда-то известных людей. Ученых и писателей.
Николай узнал только Пушкина, чей портрет видел в одной из книжек на Выборгской. Только этот Пушкин отличался от того Пушкина, задумчивого и мечтательного, жившего на страницах книги в метро.
Этот Пушкин жил в городе, и чтобы выжить, ему пришлось стать сосредоточенным и злым. Штык поежился под пристальным взглядом черных, немигающих глаз. Плакат почернел и скукожился от сырости, отчего черты лица писателя огрубели, мельчайшие детали смазались, а рот расплылся в зловещей ухмылке.
Диггер поспешно отвернулся, не выдержав тяжелого взгляда писателя, подошел к партам. На крючках вдоль столов висели рюкзаки и мешки. На партах было не прибрано. Под тяжелым слоем пыли можно было разглядеть ручки, ластики, карандаши. Сердце тревожно екнуло.
Катастрофа застала школьников за учебой. Что они делали, услышав заунывный вой сирен? Успели ли учителя сориентироваться и эвакуировать детей? Помогали ли им власти или все пустили на самотек?
Штык стер перчаткой пыль с ближайшего стола, смахнув на пол несколько ручек. Увидел лежащую на парте тетрадь. Попытка открыть ее не увенчалась успехом – в защитных перчатках подцепить уголок пластиковой обложки не представлялось возможным, и вскоре ветхая тетрадь рассыпалась в труху, оставив в руках диггера лишь прозрачную обложку.
Внимание Николая привлек большой лист бумаги, будто бы впечатанный в парту. Диггер стер остатки пыли и смахнул с парты все лишнее, пытаясь разгадать головоломку. Оказалось, что на поверхности стола лежало стекло, под которым покоился неплохо сохранившийся лист плотного картона. К листу была приклеена бумага потоньше с разборчивым текстом, написанным ровными, аккуратными буквами одинакового размера. Человеческая рука не могла так писать. Текст был напечатан тем же способом, что и книги.
Штык посветил фонариком. Стекло бликовало, не давая прочесть ни буковки. Попытка сдвинуть стекло, приросшее к парте, ни к чему не привела. Однако тонкое лезвие ножа, просунутое под него, помогло отодрать его от поверхности стола.
Николай бережно достал лист картона, прочел. На глазах выступили слезы. Быстро-быстро заморгав, Штык выдавил предательскую влагу, прочел еще раз.
– Послушай, – обратился он к навострившему уши Прометею. – «Моя будущая профессия. Когда я вырасту, я буду диггером, как мой папа. Он работает в офисе, но это только чтобы заработать деньги для семьи. Папа говорит, что, кроме работы, мужчина должен заниматься чем-нибудь для души. Он – диггер. Диггер – это человек, который изучает город. Под Санкт-Петербургом множество подземных сооружений, бункеров и даже секретное метро. Папа один раз брал меня с собой под землю, но потом на него очень долго ругалась мама. Она говорит, что папа занимается ерундой и что никому не нужно, чтобы он был диггером. Говорит, что он может умереть под землей, и тогда наша семья останется без кормильца и защитника. Но я не думаю, что папа занимается ерундой. Ему это очень нужно. Когда он приходит из офиса и садится делать со мной уроки, мне его жалко. Он все время усталый и грустный, как будто скучает по своим бункерам и подземкам. Зато по выходным, перед тем как уйти с друзьями на объект, как говорит папа, он радостный, как я, когда наступают летние каникулы, и все время шутит.
Когда папа уходит, мама сначала грустная, но потом говорит, чтобы я не обращал внимания на их ссоры. Еще говорит, что каждый мужчина должен чувствовать себя особенным, что это чувство, когда он делает нечто опасное, то, что не могут другие, дает ему силы. Когда мужчина чувствует себя особенным, он может горы свернуть. Еще мама говорит, что любит папу именно таким – сильным и уверенным, каким он бывает, когда приходит с объекта. Другим она бы его не полюбила.
Единственное, чего по-настоящему боится мама – что однажды папа не вернется. Обычно я ее успокаиваю и говорю, что он обязательно вернется, хотя бы маме назло. Тогда она смеется. Я люблю, когда мама смеется. В эти моменты она очень красивая. Когда я вырасту, я тоже буду диггером. Как папа. Я буду диггером, буду сильным и особенным, и тогда в меня влюбится какая-нибудь очень красивая девочка. Красивая, как моя мама. А еще я всегда буду возвращаться домой, всем назло, как настоящий диггер. Коля Зайцев, 11 лет, 6-й Б класс».
Николай замолчал и покосился на собаку. Прометей гавкнул.
– Да, брат, сильно. Чита бы оценил.
Немного поразмыслив, Штык сложил жесткий лист картона вчетверо и, для надежности завернув его в пластиковую обложку, оставшуюся от тетради, убрал в рюкзак.
Посещение класса отбило желание продолжать экскурсию по школе. Злой взгляд хмурого Пушкина прожигал затылок, выгоняя прочь. Николай поддался порыву и чуть ли не бегом покинул класс, но нашел в себе силы вернуться.
В конце концов – диггер он или нет? Что скажут в Альянсе, когда к ним с поверхности заявится придурковатый тип с одичалой псиной, утверждая, что пес имеет отношение к секретным разработкам Вегана. На случай, если он окажется не прав, надо иметь хоть что-то за душой. Да и разборка рюкзака позволила освободить немного места.
Учебники и брошюры сохранились хорошо, плотно прилегая друг к другу, спрятавшись за стеклянными дверцами шкафов. Лишь края обложек некоторых экземпляров в том шкафу, что стоял ближе к окну, набухли от влаги, а страницы сильно пожелтели и выцвели. Набив наиболее успешно сохранившимися книгами рюкзак, Штык покинул класс, а затем и здание.
Город встретил их свежестью апрельского утра. Весенний ветерок шумно задувал в фильтры противогаза, ласково гладил по химзе, дул Прометею в морду, заставляя пса морщиться и пригибать уши. И, хотя небо еще закрывали свинцовые тучи, одинокие лучи уже пробивались сквозь них, разрезая облачную плоть теплым светом. На маске противогаза заиграли блики. Николаю показалось, что он светит «зайчиками» на всю улицу. Захотелось ускориться.
Штык так и сделал. Передвигаясь короткими перебежками, он преодолел улицу. Бежать было легко. Встреча с ночным визитером вымотала больше психологически, чем физически. Ужин и несколько часов сна с лихвой восстановили силы. Прометею пробежка и вовсе доставляла удовольствие. Воспринимая происходящее как игру, пес бежал рядом, вертя хвостом и изредка хватаясь зубами за поводок.
Николай представил недавно изученную карту и мысленно нарисовал на ней прямую – кратчайший путь от школы до Адмиралтейской. На память он никогда не жаловался. Идти предстояло немногим больше десяти километров. По Гражданскому проспекту, минуя Площадь Мужества, к Лесной и родной Выборгской. Оттуда через Аптекарский остров – на Невский проспект.
Вылазка, по меркам диггеров, рассказов которых Штык вдоволь наслушался на Площади Ленина, считалась сверхдальней. Более двух часов пути. Туго набитый рюкзак за спиной добавлял еще где-то полчаса. Однако дорога не очень пугала, учитывая то, что половина пути до Выборгской была знакома. Николай побежал легкой трусцой, сосредоточившись на окружающем пространстве.
Город выглядел притаившимся хищником. Казалось, опасность была повсюду: в подворотнях, зияющих черными провалами; за распахнутыми настежь дверями домов, новые жильцы которых наверняка уже давно наблюдали за человеком, выжидая подходящий момент для нападения; за низко нависшими тучами, из-за которых периодически раздавалось гортанное уханье невидимой твари.
Помимо ощутимой физической угрозы, была и другая. Тонкие, незримые нити невесомой, но липкой паутины. Опутывающие разум грезы, подозрительно похожие на воспоминания. Вот только это не могли быть воспоминания. Штык не мог помнить город, в котором он раньше никогда не был.
Откуда он знает, какой жизнью жил город до Катастрофы? А он знает. Может представить нескончаемый поток людей, распадающийся на ручейки, текущие с разной скоростью и в разных направлениях. Вот люди, спешащие на работу, сосредоточенные и полные решимости; вот расслабленные и усталые, уже отработавшие ночную смену и заслужившие отдых, прикупившие в ларьке у метро бутылочку пива и ловящие на себе завистливые взгляды остальных; вот школьники, смеющиеся, громкие, перебивающие и толкающие друг друга.
Николай подумал, что это все же воспоминания, вот только не его, а города. Мысль, на первый взгляд кажущаяся бредом умалишенного, была не так уж фантастична. Город не мог забыть время, когда он был жив. Не мог смириться со своей участью заброшенной свалки с копошащимися в мусоре бродячими собаками и крысами. Город помнил.
Помнил людей. Вечно занятых, бредущих по своим, неизменно важным, делам, не замечающих ни города, ни самой жизни, утекающей сквозь пальцы неповторимыми секундами и мгновениями. Или других – праздно шатающихся с ощущением вечного, а поэтому наскучившего праздника.
Помнил магазины. Крупные, переполненные торговые центры, готовые предоставить продукты на каждый случай – конфеты и шампанское для интимных свиданий, снеки и пиво для посиделок с друзьями, овощи и крупы для семейных ужинов. Помнил музеи. Обидно пустые по будням и переполненные – по выходным. Театры и концертные залы – изысканные, кичащиеся элегантностью. Помнил ночные клубы. Дорогие, фешенебельные, где никаких денег в бумажнике не хватит на то, чтобы нормально напиться, и приходится выбирать – уйти домой пьяным, но одиноким, или трезвым, но в компании захмелевшей девушки. Или дешевые, где царит уютный интимный полумрак, но только потому, что при свете клуб выглядит не лучше самой задрипанной парадной на окраине Петербурга.
Кинотеатры, бары, рестораны, аптеки, банки. Город помнил, как все они кишели жизнью и людьми – грустными и веселыми, серьезными и легкомысленными, одинокими и влюбленными, несчастными и счастливыми. Такими разными, но такими живыми.
Штык остановился, чтобы отдышаться. Прометей обиженно гавкнул. Пес не желал задерживаться. Он жаждал бега и движений. Он не понимал. Куда ему? Прометею и так неплохо живется. Он не знал, каким был город раньше. Эти воспоминания – только для людей. Для загнанных под землю людей, чуть не погубивших город, попытавшихся стереть его с лица земли и жестоко поплатившихся за эту попытку.
Город выстоял, как он уже делал это неоднократно. Вспомнил, что когда-то он был блокадным Ленинградом. Вспомнил, сжал зубы и выстоял. Стерпел все побои, издевательства, оплеухи и плевки. Проглотил все это. И даже сумел простить людей и спрятать их в своих крепких бетонных объятиях.
– Сейчас, обожди. – Николай никак не мог отдышаться. Мысли путались, горло драло от сухости, хотелось пить. Нет, даже не пить, а выпить. Надраться до чертиков и забыть весь этот навеянный пустынным городским пейзажем мираж.
Прометей тянул вперед. Пес припал на передние лапы, отклячив зад, звонко тявкнул и вдруг навострил уши, будто бы удивившись собственному лаю.
– Что там?
Штык крутанулся на месте. Вдалеке что-то беспорядочно мельтешило.
– Твои сородичи? Нет, павловские, кажется.
Прометей залаял, заголосил во всю мощь собачьих легких.
– Вот этого не надо, брат.
Диггер потянул за поводок, но пес сосредоточенно смотрел в сторону мельтешащей собачьей стаи и лаял. Донесся ответный лай. Копошащаяся масса устремилась в едином порыве в сторону человека и его пса, предваряя свое приближение злобным гавканьем.
Штык грубо рванул поводок. Прометей мотнул головой, уперся.
Леонид ощутил, что теряет силы, будто отдежурив полную смену на таможне. Он попытался сосредоточиться на речи Лешего, но не смог. Прислушался к происходящему снаружи.
Когнит затих. Не было слышно ни рева твари, ни стука когтей о металл, ни тяжелых ударов гигантской туши о броневик. Косой поймал взгляд парня, словно бы прочитав его мысли. Шлепнул Лешего по плечу, призывая к тишине, прислушался.
– Получилось? – спросил Крест. – Правда, получилось?
– Получилось. Сильно не расслабляемся, но часик для порядка переждать надо, – ответил командир и подмигнул Леониду. – А может, вам не так уж и надо на Площадь? Я бы тебя взял к нам в учебку.
– Надо, – ответил Чита после некоторой паузы. – Очень надо.
Глава 9. Питер
Остаток ночи Николай не сомкнул глаз. Пока пес звучно похрапывал и, слегка подрыгивая лапами, куда-то бежал во сне по своим собачьим делам, человек сидел напротив двери с автоматом наготове. Иногда ему мерещился шорох за дверью, и тогда он некоторое время держал вход на прицеле.
В один из таких моментов батарейки в фонарике сдохли, и подвал погрузился в абсолютную темноту. С полминуты Штык так и сидел в потемках, не находя в себе сил отложить автомат в сторону и поменять батарейки. Казалось – стоит убрать оружие, и ужасный ночной гость вернется. Сильным пинком распахнет дверь, окажется рядом в несколько прыжков и сомкнет на горле длинные черные пальцы.
Потом пришла мысль, что тварь может подобраться незаметно, пользуясь его слепотой. Тогда Николай скрепя сердце отложил автомат, довольно быстро отыскал батарейки – помогла недавняя разборка рюкзака, зарядил фонарик.
Когда Прометей проснулся, Штык понял, что наступило утро. Пес потянулся, поднялся на лапы и, заприметив пустые консервные банки из-под ужина, принялся их вылизывать. Не обнаружив добавки, обиженно фыркнул, ударил одну из банок лапой, отчего та перевернулась набок и откатилась.
Николай засмеялся, поднялся на ноги, разминая затекшие мышцы. Сделал легкую зарядку: поприседал, попрыгал на месте, отжался раз десять. Прометей, внимательно наблюдавший за человеком, вновь принялся колотить лапой по банке, напоминая, что утро диггера перед вылазкой должно включать в себя не только физические упражнения, но и полноценный завтрак.
Николай сжалился и открыл еще одну банку консервов – маленькую и плоскую. Шпроты в масле. Масло за долгие годы превратилось в странную желеобразную массу. Сам бы он такое есть не отважился. Прометей же и усом не повел – схрумкал содержимое банки за считаные секунды и довольно облизнулся. Пока пес очищал банку, Штык изучал карту города, оставленную Шахом.
– Все, брат, пора за работу.
Николай надел рюкзак, обвязал длинный поводок вокруг талии, закрепив надежным морским узлом, как учил Дед.
– Чтобы никто не потерялся, – объяснил он свой поступок наблюдающему за его манипуляциями Прометею. – Идти далеко. На Адмиралтейскую. Пусть там решают, что с тобой делать.
Тот, кажется, не возражал.
– Глупо выйдет, если ты обычный пес.
Прометей обиженно гавкнул.
– Шучу, шучу, – успокоил его Штык, – ты очень даже особенный.
Выходить из подвала было страшно. Однако, не встретив ни малейшего следа ночного гостя, Николай приободрился. Оказавшись в фойе школы и взглянув на улицу через запыленные окна, он обрадованно хмыкнул. Дождь прекратился, но апрельское солнце, увязшее в густых тучах, светило в четверть силы. Больше всего диггер боялся ослепнуть от яркого солнечного света. Рассказы Деда о диггерах, с непривычки терявших зрение после вылазки, крепко засели в голове.
Перед тем как покинуть школу, Штык решился на небольшую экскурсию. Здание выглядело пустым. Вряд ли ночной гость обитал здесь. Скорее всего, пришел с улицы, почуяв человека.
Учебный класс на Выборгской, который в свое время Николай посещал вместе с Леонидом, представлял собой небольшое помещение с одним учительским столом и несколькими стульями для детей. Писать они учились карандашом на бумаге. После чего стирали свои записи и передавали бумагу следующему ученику. Причем больше всех учитель хвалил не того, кто делал записи наиболее аккуратным почерком, с минимальным количеством ошибок, а того, кто меньше всех портил бумагу и несильно давил на карандаш, не подвергая риску грифель.
Сейчас же диггер находился в настоящей школе, где когда-то звучал смех сотен детишек, день за днем пробующих на прочность гранит науки.
Штык поднялся по лестнице, так как, судя по всему, учебных классов на первом этаже не было. Наверное, чтобы детям, уставшим от учебы, сложнее было сбежать с занятий. Не рискуя заходить далеко, диггер свернул на второй этаж.
Здесь было темно и затхло. Паркет под ногами сгнил и превратился в кашицу, которую сейчас размазывали по обнажившемуся бетонному полу пара ботинок и две пары собачьих лап.
Прометей с интересом принюхивался. Пару раз, будто бы кого-то почуяв, рвался вперед, забыв, что находится с человеком в одной связке, но тут же терял интерес. Наверное, крысы. Эти везде пролезут. Что в метро, что на поверхности. Вот кто теперь истинные хозяева города. Николаю вдруг представился Эрмитаж, которого он никогда не видел, даже на картинках, но про который часто рассказывал Дед. Рядом со зданием воображение нарисовало длинную, извилистую очередь из крыс, которые жаждали попасть внутрь, чтобы полакомиться ценнейшими произведениями искусства. «Эрмитаж – сердце Питера». Так говорил Дед. Если эти твари добрались до сердца, значит, город окончательно пал.
Фантазия пугала безысходностью. Безлюдный город, остатки разрозненного, безумного человечества, загнанные в подземные сооружения, и бесчисленная копошащаяся серая армада грызунов, заполонившая город. Время все расставило по местам, загнав наименее приспособленный к жизни вид под землю, где ему и предстоит доживать, предоставив город более гибким тварям.
– Хрен вам, – не то просто подумал, не то произнес вслух Штык. – Всем хрен. Тот самый, который редьки не слаще, как любил говорить Дед. И крысам, и крысиным королям. Я – человек, а это звучит гордо… – забубнил он заклинание, показавшее свою силу ночью, сумевшее прогнать жуткого визитера.
Заглянув в ближайшую комнату, диггер подумал, что так и должен выглядеть настоящий учебный класс. Пожалуй, в таком можно и просидеть десяток лет или сколько там раньше учились?
Шкафы, набитые книгами. Одноместные парты в несколько рядов. Здоровенный учительский стол. Огромная пожелтевшая доска, напоминающая поношенную простыню. Дед рассказывал, что на досках писали мелом. Но он закончил школу за много лет до Катастрофы, с тех пор могло что-то и измениться.
На этой доске явно писали не мелом. На учительском столе, словно в подтверждение этой мысли, Штык обнаружил несколько толстых фломастеров. Но они высохли и писать на доске отказывались. Сухой стержень лишь стирал с доски густой слой жирной, свалявшейся пыли.
По всему классу были развешаны плакаты. Когда-то яркие надписи и рисунки потускнели и покрылись пылью. Некоторые почему-то почернели. И все же кое-что еще можно было различить. Портреты когда-то известных людей. Ученых и писателей.
Николай узнал только Пушкина, чей портрет видел в одной из книжек на Выборгской. Только этот Пушкин отличался от того Пушкина, задумчивого и мечтательного, жившего на страницах книги в метро.
Этот Пушкин жил в городе, и чтобы выжить, ему пришлось стать сосредоточенным и злым. Штык поежился под пристальным взглядом черных, немигающих глаз. Плакат почернел и скукожился от сырости, отчего черты лица писателя огрубели, мельчайшие детали смазались, а рот расплылся в зловещей ухмылке.
Диггер поспешно отвернулся, не выдержав тяжелого взгляда писателя, подошел к партам. На крючках вдоль столов висели рюкзаки и мешки. На партах было не прибрано. Под тяжелым слоем пыли можно было разглядеть ручки, ластики, карандаши. Сердце тревожно екнуло.
Катастрофа застала школьников за учебой. Что они делали, услышав заунывный вой сирен? Успели ли учителя сориентироваться и эвакуировать детей? Помогали ли им власти или все пустили на самотек?
Штык стер перчаткой пыль с ближайшего стола, смахнув на пол несколько ручек. Увидел лежащую на парте тетрадь. Попытка открыть ее не увенчалась успехом – в защитных перчатках подцепить уголок пластиковой обложки не представлялось возможным, и вскоре ветхая тетрадь рассыпалась в труху, оставив в руках диггера лишь прозрачную обложку.
Внимание Николая привлек большой лист бумаги, будто бы впечатанный в парту. Диггер стер остатки пыли и смахнул с парты все лишнее, пытаясь разгадать головоломку. Оказалось, что на поверхности стола лежало стекло, под которым покоился неплохо сохранившийся лист плотного картона. К листу была приклеена бумага потоньше с разборчивым текстом, написанным ровными, аккуратными буквами одинакового размера. Человеческая рука не могла так писать. Текст был напечатан тем же способом, что и книги.
Штык посветил фонариком. Стекло бликовало, не давая прочесть ни буковки. Попытка сдвинуть стекло, приросшее к парте, ни к чему не привела. Однако тонкое лезвие ножа, просунутое под него, помогло отодрать его от поверхности стола.
Николай бережно достал лист картона, прочел. На глазах выступили слезы. Быстро-быстро заморгав, Штык выдавил предательскую влагу, прочел еще раз.
– Послушай, – обратился он к навострившему уши Прометею. – «Моя будущая профессия. Когда я вырасту, я буду диггером, как мой папа. Он работает в офисе, но это только чтобы заработать деньги для семьи. Папа говорит, что, кроме работы, мужчина должен заниматься чем-нибудь для души. Он – диггер. Диггер – это человек, который изучает город. Под Санкт-Петербургом множество подземных сооружений, бункеров и даже секретное метро. Папа один раз брал меня с собой под землю, но потом на него очень долго ругалась мама. Она говорит, что папа занимается ерундой и что никому не нужно, чтобы он был диггером. Говорит, что он может умереть под землей, и тогда наша семья останется без кормильца и защитника. Но я не думаю, что папа занимается ерундой. Ему это очень нужно. Когда он приходит из офиса и садится делать со мной уроки, мне его жалко. Он все время усталый и грустный, как будто скучает по своим бункерам и подземкам. Зато по выходным, перед тем как уйти с друзьями на объект, как говорит папа, он радостный, как я, когда наступают летние каникулы, и все время шутит.
Когда папа уходит, мама сначала грустная, но потом говорит, чтобы я не обращал внимания на их ссоры. Еще говорит, что каждый мужчина должен чувствовать себя особенным, что это чувство, когда он делает нечто опасное, то, что не могут другие, дает ему силы. Когда мужчина чувствует себя особенным, он может горы свернуть. Еще мама говорит, что любит папу именно таким – сильным и уверенным, каким он бывает, когда приходит с объекта. Другим она бы его не полюбила.
Единственное, чего по-настоящему боится мама – что однажды папа не вернется. Обычно я ее успокаиваю и говорю, что он обязательно вернется, хотя бы маме назло. Тогда она смеется. Я люблю, когда мама смеется. В эти моменты она очень красивая. Когда я вырасту, я тоже буду диггером. Как папа. Я буду диггером, буду сильным и особенным, и тогда в меня влюбится какая-нибудь очень красивая девочка. Красивая, как моя мама. А еще я всегда буду возвращаться домой, всем назло, как настоящий диггер. Коля Зайцев, 11 лет, 6-й Б класс».
Николай замолчал и покосился на собаку. Прометей гавкнул.
– Да, брат, сильно. Чита бы оценил.
Немного поразмыслив, Штык сложил жесткий лист картона вчетверо и, для надежности завернув его в пластиковую обложку, оставшуюся от тетради, убрал в рюкзак.
Посещение класса отбило желание продолжать экскурсию по школе. Злой взгляд хмурого Пушкина прожигал затылок, выгоняя прочь. Николай поддался порыву и чуть ли не бегом покинул класс, но нашел в себе силы вернуться.
В конце концов – диггер он или нет? Что скажут в Альянсе, когда к ним с поверхности заявится придурковатый тип с одичалой псиной, утверждая, что пес имеет отношение к секретным разработкам Вегана. На случай, если он окажется не прав, надо иметь хоть что-то за душой. Да и разборка рюкзака позволила освободить немного места.
Учебники и брошюры сохранились хорошо, плотно прилегая друг к другу, спрятавшись за стеклянными дверцами шкафов. Лишь края обложек некоторых экземпляров в том шкафу, что стоял ближе к окну, набухли от влаги, а страницы сильно пожелтели и выцвели. Набив наиболее успешно сохранившимися книгами рюкзак, Штык покинул класс, а затем и здание.
Город встретил их свежестью апрельского утра. Весенний ветерок шумно задувал в фильтры противогаза, ласково гладил по химзе, дул Прометею в морду, заставляя пса морщиться и пригибать уши. И, хотя небо еще закрывали свинцовые тучи, одинокие лучи уже пробивались сквозь них, разрезая облачную плоть теплым светом. На маске противогаза заиграли блики. Николаю показалось, что он светит «зайчиками» на всю улицу. Захотелось ускориться.
Штык так и сделал. Передвигаясь короткими перебежками, он преодолел улицу. Бежать было легко. Встреча с ночным визитером вымотала больше психологически, чем физически. Ужин и несколько часов сна с лихвой восстановили силы. Прометею пробежка и вовсе доставляла удовольствие. Воспринимая происходящее как игру, пес бежал рядом, вертя хвостом и изредка хватаясь зубами за поводок.
Николай представил недавно изученную карту и мысленно нарисовал на ней прямую – кратчайший путь от школы до Адмиралтейской. На память он никогда не жаловался. Идти предстояло немногим больше десяти километров. По Гражданскому проспекту, минуя Площадь Мужества, к Лесной и родной Выборгской. Оттуда через Аптекарский остров – на Невский проспект.
Вылазка, по меркам диггеров, рассказов которых Штык вдоволь наслушался на Площади Ленина, считалась сверхдальней. Более двух часов пути. Туго набитый рюкзак за спиной добавлял еще где-то полчаса. Однако дорога не очень пугала, учитывая то, что половина пути до Выборгской была знакома. Николай побежал легкой трусцой, сосредоточившись на окружающем пространстве.
Город выглядел притаившимся хищником. Казалось, опасность была повсюду: в подворотнях, зияющих черными провалами; за распахнутыми настежь дверями домов, новые жильцы которых наверняка уже давно наблюдали за человеком, выжидая подходящий момент для нападения; за низко нависшими тучами, из-за которых периодически раздавалось гортанное уханье невидимой твари.
Помимо ощутимой физической угрозы, была и другая. Тонкие, незримые нити невесомой, но липкой паутины. Опутывающие разум грезы, подозрительно похожие на воспоминания. Вот только это не могли быть воспоминания. Штык не мог помнить город, в котором он раньше никогда не был.
Откуда он знает, какой жизнью жил город до Катастрофы? А он знает. Может представить нескончаемый поток людей, распадающийся на ручейки, текущие с разной скоростью и в разных направлениях. Вот люди, спешащие на работу, сосредоточенные и полные решимости; вот расслабленные и усталые, уже отработавшие ночную смену и заслужившие отдых, прикупившие в ларьке у метро бутылочку пива и ловящие на себе завистливые взгляды остальных; вот школьники, смеющиеся, громкие, перебивающие и толкающие друг друга.
Николай подумал, что это все же воспоминания, вот только не его, а города. Мысль, на первый взгляд кажущаяся бредом умалишенного, была не так уж фантастична. Город не мог забыть время, когда он был жив. Не мог смириться со своей участью заброшенной свалки с копошащимися в мусоре бродячими собаками и крысами. Город помнил.
Помнил людей. Вечно занятых, бредущих по своим, неизменно важным, делам, не замечающих ни города, ни самой жизни, утекающей сквозь пальцы неповторимыми секундами и мгновениями. Или других – праздно шатающихся с ощущением вечного, а поэтому наскучившего праздника.
Помнил магазины. Крупные, переполненные торговые центры, готовые предоставить продукты на каждый случай – конфеты и шампанское для интимных свиданий, снеки и пиво для посиделок с друзьями, овощи и крупы для семейных ужинов. Помнил музеи. Обидно пустые по будням и переполненные – по выходным. Театры и концертные залы – изысканные, кичащиеся элегантностью. Помнил ночные клубы. Дорогие, фешенебельные, где никаких денег в бумажнике не хватит на то, чтобы нормально напиться, и приходится выбирать – уйти домой пьяным, но одиноким, или трезвым, но в компании захмелевшей девушки. Или дешевые, где царит уютный интимный полумрак, но только потому, что при свете клуб выглядит не лучше самой задрипанной парадной на окраине Петербурга.
Кинотеатры, бары, рестораны, аптеки, банки. Город помнил, как все они кишели жизнью и людьми – грустными и веселыми, серьезными и легкомысленными, одинокими и влюбленными, несчастными и счастливыми. Такими разными, но такими живыми.
Штык остановился, чтобы отдышаться. Прометей обиженно гавкнул. Пес не желал задерживаться. Он жаждал бега и движений. Он не понимал. Куда ему? Прометею и так неплохо живется. Он не знал, каким был город раньше. Эти воспоминания – только для людей. Для загнанных под землю людей, чуть не погубивших город, попытавшихся стереть его с лица земли и жестоко поплатившихся за эту попытку.
Город выстоял, как он уже делал это неоднократно. Вспомнил, что когда-то он был блокадным Ленинградом. Вспомнил, сжал зубы и выстоял. Стерпел все побои, издевательства, оплеухи и плевки. Проглотил все это. И даже сумел простить людей и спрятать их в своих крепких бетонных объятиях.
– Сейчас, обожди. – Николай никак не мог отдышаться. Мысли путались, горло драло от сухости, хотелось пить. Нет, даже не пить, а выпить. Надраться до чертиков и забыть весь этот навеянный пустынным городским пейзажем мираж.
Прометей тянул вперед. Пес припал на передние лапы, отклячив зад, звонко тявкнул и вдруг навострил уши, будто бы удивившись собственному лаю.
– Что там?
Штык крутанулся на месте. Вдалеке что-то беспорядочно мельтешило.
– Твои сородичи? Нет, павловские, кажется.
Прометей залаял, заголосил во всю мощь собачьих легких.
– Вот этого не надо, брат.
Диггер потянул за поводок, но пес сосредоточенно смотрел в сторону мельтешащей собачьей стаи и лаял. Донесся ответный лай. Копошащаяся масса устремилась в едином порыве в сторону человека и его пса, предваряя свое приближение злобным гавканьем.
Штык грубо рванул поводок. Прометей мотнул головой, уперся.