Мертвая неделя

– А почему ты решил, что Лика – навья? – не поняла Полина.

Степа видел, как Мирра бросила на него заинтересованный взгляд. Наверное, гадает, как он будет выпутываться. А что ему придумывать? Он правду скажет. Даже если не поверят, теперь уже никуда не денутся, в Еловое с ним пойдут. Из леса самостоятельно точно не выйти. Не выпустит.

– Потому что неделя сейчас такая. Этой ночью началась. Мертвая неделя. Между Явью и Навью исчезает граница, мертвые приходят в наш мир. Это очень опасно, поэтому лучше не встречаться с ними, особенно ночью.

Сказал и искоса посмотрел на остальных. Лика, очевидно, и сама знает о Яви и Нави. Верит или нет – другой вопрос, но раз живет неподалеку, точно знает. В этих местах все знают. Мирра поверила еще ночью, он видел это. Матвей, которому звонит мертвая бабушка, наверняка тоже не сомневается. Остается только Полина, но та если и не поверила, то виду не подала. Ну ничего, в деревне и не с таким познакомится.

На этот раз разговаривали меньше. То ли устали, то ли опасались чужака. Сами-то уже сдружились, а Лика оставалась чужой. Более того, своей стать не стремилась. На любой вопрос огрызалась, хамила и плевалась. Постепенно вопросы ей задавать перестали, но и друг с другом не разговаривали. Солнце начало клониться к закату, по Степиным расчетам они давно должны были выйти к деревне. Между деревьев уже залегли длинные, пугающие тени, в которых копошились, стонали голодные навьи, ожидая темноты. Чувствовали живых, облизывались, роняли слюну на мягкий мох, ждали своего часа.

Степа понимал, что надо что-то делать. Не пустит он чужаков, не даст пройти. Ему одному дал бы, его он знает. Наверное, еще одному из городских. Но кому, Степа не знает. Да даже если бы и знал, остальных не бросит. Нельзя. И просто не стал бы. Не в его это правилах. Трусом Степа никогда не был.

Молчал еще какое-то время, но когда красный диск солнца спрятался за верхушками высоких сосен, остановился. Остальные сделали то же самое. Молчаливо посмотрели на него, ожидая каких-то предложений. Устали все, вымотались. Проголодались. Наверное, даже спрашивать лишнего не станут, просто сделают, как скажет.

– Нам нужно поменяться одеждой, – сказал он.

– Зачем?

Все-таки стали спрашивать. Мирра первая.

– Так нужно.

– С тобой, жирдяй, хрен кто поменяется, – фыркнула Лика. – На тебя ничья одежда не налезет. Да и я не собираюсь ни с кем меняться. Не хватало еще чужую грязную одежду на себя напяливать.

Наверное, если бы она промолчала, Мирра продолжила бы выпытывать. Но она не промолчала, и Мирра, забыв о Степе и своем вопросе, шагнула к ней, резко, без стеснения, стянула с себя футболку, оставшись в одном белье, и протянула Лике.

– Надевай! – велела она. – Снимай свою и надевай!

Лика сделала шаг назад.

– Да пошла ты…

Что случилось дальше, Степа даже заметить не успел. Движение – и Лика уже прижата к высокой шершавой сосне, а Миррин локоть под ее подбородком высоко поднимает ей голову, мешает дышать.

– Не снимешь сама, я раздену, – шипит Мирра. Только по этим словам, по тщательно сдерживаемой ярости, которая медленно, как воздух из пробитой покрышки, вырывается наружу с таким же шипением, Степа догадался, что все это время Мирра бесилась внутри себя.

– Я раздену!

Полина подскочила к ним и принялась расстегивать пуговицы на рубашке Лики. Несколько секунд – и Лика, пунцовая от злости, тоже стояла в одном белье, держа в руках футболку Мирры, которую та сунула ей, едва только Полина сняла с нее рубашку.

– И еще раз назови его жирной деревенщиной, – пригрозила напоследок Мирра.

Степе отчего-то стало страшно приятно. Не то чтобы он сам не мог за себя постоять, но осознание, что люди, которых он знает два дня, уже готовы его защищать, было теплым и пушистым, будто платком кто укрыл.

Рубашку Полина надела на себя, Мирре отдала свою блузку. Лике ничего не оставалось, как надеть футболку, хотя Степа не удивился бы, если бы она назло пошла бы дальше полуобнаженной. Матвей и Степа тоже обменялись одеждой. Матвей в Степиной рубашке утонул, а Степа старался шевелиться аккуратнее, чтобы ненароком не порвать его.

– Теперь, думаю, быстро дойдем до деревни, – бодро заявил Степа, поднимая рюкзак. – Теперь он пропустит.

– Кто – он? – снова вернулась к своему вопросу Мирра.

Степа перевел на нее взгляд и с вызовом заявил:

– Леший.





Глава 6




Матвей



Как бы удивительно ни было, а дорога на самом деле стала легче. Пусть Матвею она была незнакомой, но он чувствовал, что теперь проще идти. Как будто до этого кто-то держал его за шиворот невидимой рукой, и он, как в дурном сне, старался идти быстрее, но еле-еле волочил ноги. Сейчас же тропинка стала ровнее, ноги больше не утопали в густом мху, не цеплялись за стелющиеся кустарники. Степан оглядывался по сторонам увереннее, словно места теперь были ему хорошо знакомы, и в них он не заблудится.

Почему и как это произошло, связана ли с этим смена одежды и леший, Матвей старался не думать. Он вообще запретил себе чему-либо удивляться. Потом, когда все закончится, когда он вернется в большой город, в родную коммунальную квартиру, ляжет с Василием на диван и станет перебирать в памяти все события, тогда и будет удивляться, думать, что ему показалось, что приснилось, а что на самом деле произошло. Сейчас же подобные мысли только помешают. А у него есть цель.

Он сказал Мирре и Полине, что едет, потому что дома все равно нечем заняться, потому что бросила девушка, потому что бабушка давно к этому готовила. И только он знал, что на самом деле причина абсолютно другая. Все это лишь поводы, а причина… причина известна лишь ему. И вовсе это не проблемы на работе, о которых он тоже умолчал.

Девушки заявление о лешем не прокомментировали. Рыжая бестия лишь презрительно фыркнула, Полина и Мирра переглянулись. У Матвея сложилось впечатление, что никто не ставил под сомнение слова Степана ни о нави, ни о лешем. Но и этому он решил не удивляться.


Солнце уже окончательно скрылось за деревьями, по лесу поползли тени, зашевелились в полумраке, но испугаться никто не успел: деревья наконец расступились, и лес выплюнул пятерых путников на окраину деревни. Впереди в окнах горел свет, но на самой опушке было темно и мрачно. Здесь стоял только один дом, окруженный невысоким, но крепким забором, а у калитки уже ждала их сухонькая старушка, не по-летнему закутанная в пуховый платок. Она стояла, облокотившись о толстую палку, но, увидев компанию, выпрямилась и замахала рукой.

Степан ускорил шаг, остальные потянулись следом, хотя даже Матвею рюкзак казался уже непомерно тяжелым, он мог представить, как устали девушки.

– Скорее, скорее, ночь на дворе! – подгоняла старушка.

Та самая баба Глаша, догадался Матвей, о которой постоянно твердил Степан.

– Где вы так долго? – недовольно спросила она, когда они вошли в просторные темные сени.

– Прости, бабушка, леший попутал, – виновато произнес Степан, выглядя при этом до невозможности нелепо. Старушка была метра полтора ростом, а Степан – огромный детина – понурил перед ней голову, будто провинившийся ребенок.

– А почему вас пятеро? – продолжила допрос баба Глаша. – Где еще один?

– Не было. Их только четверо.

Старуха как-то испуганно ойкнула и посмотрела на жавшихся друг к другу путников.

– Ой, беда, беда, – покачала она головой. Скользнула быстрым взглядом по Матвею, но не остановилась на нем, повернулась к девушкам. – Бедные, бедные… – пробормотала она, затем велела всем идти в дом, а сама не только задвинула тяжелый засов, изрезанный какими-то знаками, но и зашептала что-то при этом, водя по щелям между дверью и косяком лучиной с обожженным концом.

В доме было светло и жарко от топящейся печи, на краю которой стоял большой чугунок. От чугунка пахло щами из кислой капусты, и только сейчас Матвей понял, что весь день они ничего не ели, кроме черники. В желудке предательски заурчало.

Все убранство комнаты составляли большой стол на резных ножках и восемь таких же табуреток вокруг. Занавесок на окнах не было, зато ставни закрыты, и Матвей был уверен, что так же, как и дверь, заговорены. Под потолком по периметру стен висели букеты засохших цветов и трав, и к запаху щей примешивался их сладковатый аромат. Дверь в остальную часть дома была заперта. И ни икон, ни картин, ни фотографий, которых так много было в доме его бабушки и ее соседей.

– Ну, садитесь за стол, верно, проголодались. Не замерзли? Чаю горячего согреть?

Баба Глаша, хоть и приглашала их поужинать и в целом проявляла заботу, казалась Матвею угрюмой и резкой. Возможно, он просто не привык к таким старушкам. Его бабушка всегда была женщиной в теле, с большой грудью, пышными бедрами, округлыми щеками и двойным подбородком. Вокруг глаз, сколько он помнил, разбегалась сеточка морщин, а уголки губ были приподняты кверху, будто она собиралась улыбнуться в любую минуту. И смех у нее был таким же: полным, мясистым. Когда она смеялась, тело ее колыхалось, как холодец на блюдечке, и от этого становилось смешно, даже если сначала смеяться не собирался. Бабушкиной заботы было много, она ощущалась как теплое одеяло в морозный день, как чашка горячего чая, разливающаяся теплом по жилам. А сухонькая баба Глаша, напоминающая бабу Ягу из сказки, на привычную бабушку походила мало. Тонкие руки с длинными крючковатыми пальцами выглядывали из узких рукавов черного платья с длинной юбкой, прикрывающей колени, седые волосы прятались под черным платком. И от того ее забота тоже казалась такой же угловатой и сухой, словно ненастоящей, как она сама. Однако отказываться от щей и чая он не стал.

Путники расселись за столом, баба Глаша с глухим стуком поставила перед каждым алюминиевую миску, доверху наполненную жидкими щами с плавающей поверху капустой, напоминающей грязные тряпки.

– Степа, сметану достань! – велела баба Глаша. – Чего расселся?

Степан тут же метнулся в сени и вернулся с пол-литровой банкой сметаны, водрузил ее на стол и первым запустил в нее алюминиевую ложку. Очевидно, приборы с мисками были из одной коллекции.

Ели молча. Щи оказались до невозможности кислыми, однако голод делал свое дело. Матвей видел, как белокурый ангел Полина задержала дыхание перед тем, как попробовать первую ложку, как скривилась язва Анжелика, как долго смотрела в миску невозмутимая Мирра, но ели все. После щей баба Глаша поставила перед ними опять-таки алюминиевые кружки, наполненные крепким чаем. Вот чай не в пример щам вышел отличный. А снабженный сдобными булками, посыпанными сверху расплавленным сахаром, так и вовсе заставил смириться с пресным ужином.

Любые попытки о чем-либо расспросить баба Глаша пресекала виртуознее Степана, велела есть и собираться на ночлег.

– Мужчины… то есть ты, Матвей, поселишься у Степы, – говорила она. – Девицам я приготовила дом напротив. Там давно никто не живет, так что хозяева надоедать не станут. Постельное, полотенца – все принесла. Запас продуктов в погребе. С утра приду, печь вытоплю, кашу варить научу. Баню приготовила, можете до ночи еще попариться. Но до полуночи чтоб в доме были, на засов закрылись. Окна и двери я заговорила, никто не войдет. В час навьи пойдут, лучше вам спать к тому времени. Степа вам, поди, про Мертвую неделю уже рассказал?

Девушки испуганно кивнули.

– Ну, тогда доедайте – и по домам. Утро вечера мудренее, завтра обо всем поговорим.

– А навьи точно до часу не явятся? – пискнула Полина, бросив взгляд на окно, за которым ярко светила луна. – Успеем к дому дойти? Лес кишел ими, когда мы шли.

– В лесу рано темнеет, навь там обитает, – пояснила баба Глаша. – Ну, марш!

Возражать никто не посмел. Быстро допили чай и засобирались к выходу. Баба Глаша жила несколько на отшибе, до первых обитаемых домов пришлось идти метров сто.

На улице уже совсем стемнело, и если бы не откушенная кем-то луна, ничего не было бы видно: фонарей в деревне попросту не было. Тускло светились окна, но почти все дома стояли в глубине дворов и были окружены раскидистыми деревьями, не пропускавшими свет к дороге. Матвею казалось, что это сделано специально. Будто живые весь год готовились к одной единственной неделе, делали все, чтобы не мешать в это время мертвым.

Возле первого обитаемого дома он сразу заметил странность: уже за забором, но еще не на дороге, а на траве, стояла большая миска с такими же щами, как угощала их баба Глаша, а на миске лежал большой кусок белого хлеба. Наверное, хозяева оставили угощение собаке. Кот вряд ли станет есть щи и хлеб. По крайней мере, его Василий презрительно скривил бы мордочку. И пусть Василий – кот городской, хоть и подобранный на помойке, деревенские усатые проще, но щи все равно не едят.

Однако уже у следующего дома он снова увидел угощение, и на этот раз оно явно предназначалось не собаке. Большой серебряный поднос был заставлен разносолами: Матвей разглядел и миску с вареной картошкой, и большую краюху хлеба, стакан с молоком, несколько искусно выложенных соленых огурцов и помидоров, кольцо запеченной домашней колбасы, большой шмат сала и даже графин с мутной жидкостью, подозрительно напоминающей самогон, каким потчевал их накануне Степан.

– Это не для собак, – охотно пояснил Степан, когда Матвей обратил внимание на угощения, – а для мертвяков. Я ведь говорил, что в первую ночь они особенно опасны, потому что голодны. Целый год ведь голодали. Поэтому каждый и выставляет угощения для своих. И чтобы задобрить, и чтобы просто угостить. Вроде как на Радоницу угощения на кладбище несут тем, кто упокоен, а в Мертвую неделю выставляют за ворота для тех, кто остался.

– А почему угощения такие разные? У кого-то щи, у кого-то целый пир? – поинтересовалась Полина, которая, как выяснилось, тоже обратила на это внимание. – От финансов зависит?

– Скорее, от самого мертвяка. У Петровых, – Степан кивнул в сторону оставшегося позади дома, возле которого стояла миска со щами, – в навьях дядька двоюродный. Пьяница был страшный, всем надоел как горькая редька. Вот они ему миску кислых щей поставят, он и не вредит. Он и при жизни лучше не ел. А вот у Омельяновых сын мертвяк. Красавец был и умница, из тех, кто в город уезжает после школы. Учился в строительном, но пропал однажды. Лет семь назад это было. Искали его, конечно, братья даже в город ездили, на милицию не надеялись. Не нашли. А как пришла Мертвая неделя, Жорик и явился. Так и не знает никто, то ли убили его, да тело где-то не похоронено, то ли сам убился. Только навья он теперь. Вот для него угощений не жалеют.

Больше вопросов не задавали, но Матвей теперь рассматривал каждое угощение, выставленное возле калиток. Были и щи, как в первом доме, и каша, и угощения еще богаче, чем без вести пропавшему Жорику. Каждый демонстрировал силу любви или ненависти к усопшим, как мог. И не было ни одного обитаемого дома, возле которого не стояла бы еда.

– Неужели у всех в деревне есть кто-то, превратившийся в навий? – словно прочитав его мысли, спросила Мирра.

Степан, вырванных из каких-то раздумий, посмотрел вперед, затем зачем-то оглянулся назад, хотя на расстоянии уже двух домов ничего не было видно.

– Выходит, что так, – растерянно произнес он, будто никогда раньше не задумывался над этим фактом. А впрочем, скорее всего не задумывался. Для него Мертвая неделя и угощения для навий настолько обыденны, настолько естественны, как для них, городских, движение трамваев или фонари вдоль улиц. На такие вещи начинаешь обращать внимание, только когда они исчезают.

Они довели девушек до дома, Степа заглянул и в дом, и в баню, что-то проверяя. Очевидно, колдовские оковы бабы Глаши. Потом помогли развести огонь в печи, поскольку до полуночи оставалось еще несколько часов, наверняка они захотят выпить чаю, и отправились в дом напротив, который, как оказалось, принадлежал деду Степана, а теперь, после его смерти, ему самому.

Дом оказался небольшим, с двумя крохотными комнатами, одну из которых Степан отвел гостю, и проходной кухней. Пока Матвей распаковывал рюкзак, Степан торопливо рылся в буфете, выставляя на поднос небогатое угощение.