Мерцание во тьме

Машина с работающим двигателем стоит на подъездной дорожке, а я копаюсь в сумочке, пока не нахожу бумажный пакет. Разорвав его, достаю оранжевый пузырек, свинчиваю крышку и вытряхиваю на ладонь таблетку, а пакет сминаю и вместе с пузырьком запихиваю в бардачок.

Гляжу на «Ксанакс» у себя в ладони, внимательно изучая белую таблетку. И тут вспоминаю про телефонный звонок в офисе. Аарон Дженсен. Двадцать лет. При этом воспоминании в груди у меня все сжимается, и я быстро, пока не передумала, закидываю таблетку в рот и насухо проглатываю. Потом выдыхаю, закрываю глаза. И сразу же чувствую, как сжавшая грудь тяжесть начинает спадать, как расширяются дыхательные пути. На меня нисходит спокойствие, то самое чувство покоя, что я испытываю всякий раз, когда на языке оказывается таблетка. Не знаю, как описать это чувство, разве что как простейшее и чистейшее облегчение. Подобное тому облегчению, которое испытываешь, распахнув дверцу шкафа и убедившись, что за ней никто не прячется, – когда бешеное сердцебиение утихает, когда мозг наполняет головокружительная эйфория, ведь ты знаешь, что бояться нечего. Что никто не выскочит на тебя из тени.

Я открываю глаза.

Когда выхожу из машины, захлопнув дверь и для верности два раза нажав запирающую кнопку на брелоке, то замечаю, что в воздухе чуть пахнет специями. Я задираю нос к небесам и принюхиваюсь. Кажется, это морепродукты. Или рыба. Похоже, соседи затеяли барбекю, и я на мгновение чувствую обиду, поскольку меня-то не пригласили.

Начинаю долгий путь к своей двери по булыжнику дорожки, а темная громада здания маячит впереди. На полдороге останавливаюсь и смотрю на дом. Когда я купила его несколько лет назад, именно это он собой и представлял. Здание. Оболочка, ждущая, чтобы в нее, как в спущенный воздушный шарик, вдохнули жизнь. Сооружение, готовое сделаться домом, возбужденное и исполненное предвкушений, как первоклассник в свое первое школьное утро. Вот только я понятия не имела, как сделать его домом. Единственный дом, что я до сей поры знала, вряд ли заслуживал этого имени – во всяком случае, не после всего, что случилось. Помню, как я впервые вошла сюда, сжимая в кулаке ключ. Стук каблуков по деревянному полу отдавался эхом в обширном пустом пространстве, голые беленые стены были испещрены следами от гвоздей там, где висели фотографии в рамках – подтверждая, что подобное вообще возможно; что здесь можно обрести новые воспоминания, начать новую жизнь. Я раскрыла свой комплект инструментов, небольшой красный ящичек, который купил мне Купер – мы вместе шли по огромному хозяйственному магазину, и я с разинутым ртом наблюдала, как он небрежно складывает туда гаечные ключи, молотки и плоскогубцы, словно наполняет пакет в кондитерской лавке кисло-сладкими леденцами, что продаются на вес. Вешать мне было нечего – ни фото, ни картин, – так что я попросту вбила в стену один-единственный гвоздь и повесила на него кольцо с ключом. С одним-единственным ключом. Главное – начать.

Сейчас у меня перед глазами все то, что я с тех пор успела сделать, чтобы хотя бы снаружи казалось, будто у меня мозги не набекрень – чисто внешне; все равно что нанести макияж поверх застарелого синяка или нацепить четки на изуродованное запястье. Понятия не имею, с чего меня вообще озаботило мнение соседей, время от времени проскальзывающих мимо с собачьим поводком в кулаке. Прикрученное к навесу над входом подвесное сиденье вечно покрыто маслянистым слоем желтой пыльцы; никаких шансов сделать вид, что им кто-нибудь когда-нибудь пользовался. Растения, что я с таким рвением покупала и высаживала, напрочь вымерли от неухода; иссохшие коричневые щупальца двух папоротников напоминают сейчас полупереваренные косточки какого-то животного – я обнаружила такие, когда вскрывала сову на уроке биологии в восьмом классе. Колючий коричневый коврик у двери с банальным «Добро пожаловать!». К двери прикручен бронзовый почтовый ящик в форме огромного конверта. Пользы от него никакой – щель такая узкая, что даже руку не просунуть; если что внутрь и пролезает, то разве что пара открыток от бывших однокурсников, ныне, когда их многообещающие дипломы не сумели сдержать означенных обещаний, ушедших в агенты по недвижимости.

Я снова двигаюсь вперед, пообещав себе, что выкину дурацкий бронзовый конверт и поставлю себе обычный, как у всех, ящик для почты. И в тот же миг осознаю, что мой дом выглядит мертвым. Это единственное здание во всем квартале, где не светятся окна, где за опущенными жалюзи не мигает телевизор. Единственный дом, не подающий признаков жизни.

Подхожу ближе; «Ксанакс» тем временем обволакивает мои мысли принудительным покоем. И все же что-то продолжает меня грызть. Что-то не в порядке. Что-то не так. Обвожу взглядом дворик – маленький, но ухоженный. Лужайка подстрижена, забор из некрашеного дерева укрыт кустарником, корявые ветви дуба отбрасывают тень на гараж, которым я ни разу не пользовалась. Снова перевожу взгляд на дом, до него мне буквально пара шагов. Кажется, внутри, за занавеской, что-то шевельнулось, но я трясу головой и заставляю себя двигаться дальше.

Давай-ка без глупостей, Хлоя. Вернись на землю.

Уже вставив ключ в замок и провернув его, я понимаю, что именно не так.

Над входом не горит свет.

Свет над входом, который горит всегда, вообще всегда – даже когда я ложусь спать, хотя пробивающийся сквозь щель в жалюзи луч падает мне прямо на подушку, – сейчас выключен. Я никогда его не гасила. И до выключателя-то ни разу не дотронулась. Теперь я понимаю, почему дом кажется столь лишенным жизни. Никогда не видела его таким темным, без единого проблеска света. Пусть на улице и горят фонари, здесь кромешный мрак. Подойди кто-то ко мне со спины, и я даже…

– СЮРПРИЗ!

Издав дикий вопль, я лихорадочно сую руку в сумочку, надеясь нащупать перцовый баллончик. Внутри зажигается свет, и я вижу, что моя гостиная полна людей – человек тридцать, если не сорок; все они смотрят на меня и улыбаются. Сердце с грохотом колотится в груди, я и говорить-то еле могу.

– О боже…

Запнувшись, обвожу взглядом вокруг себя. Надеясь найти какую-то причину, объяснение. И ничего не нахожу.

– О боже ты мой…

Я вдруг осознаю – рука моя внутри сумочки и сжимает перцовый баллончик с такой силой, что я даже вздрагиваю. Когда выпускаю баллончик, по всему телу пробегает волна облегчения; я вытираю вспотевшую ладонь о подкладку сумочки.

– Это что… это что такое?

– А как, по-твоему? – восклицает кто-то слева от меня, я поворачиваюсь туда и вижу, как сквозь расступившуюся толпу мне навстречу выходит мужчина. – Вечеринка, конечно!

Это Патрик, на нем темные линялые джинсы и синий облегающий пиджак. Он ослепительно мне улыбается, зубы на фоне загара сверкают, песочного цвета волосы откинуты набок. Сердцебиение потихоньку утихает; отняв от груди ладонь, я прижимаю ее к щеке и чувствую, что она горит. Мне удается выдавить смущенную улыбку, а Патрик протягивает мне бокал вина, который я беру свободной рукой.

– Вечеринка в нашу с тобой честь, – продолжает он, сжимая меня в объятиях. Я чувствую запах его мыла, его пряного дезодоранта. – В честь нашего обручения.

– Патрик… Что ты здесь делаешь?

– В некотором смысле – живу.

По толпе прокатывается смех, Патрик улыбается и берет меня под руку.

– Ты ж в отъезде должен быть, – бормочу я. – Только завтра возвращаешься.

– А, вот ты о чем… Ну, я тебя обманул, – говорит он, вызвав еще одну волну смеха. – Зато и удивил, наверное?

Я обвожу взглядом море людей, которые, похоже, начинают нервничать. Все смотрят на меня в ожидании. Интересно, громко я заорала?

– А что, по голосу незаметно было?

Я вскидываю вверх обе руки, и толпа разражается облегченным хохотом. Кто-то в задних рядах кричит «ура!», остальные подхватывают, раздаются свист и аплодисменты, а Патрик снова крепко обнимает меня и целует в губы.

– Дайте им место! – кричит кто-то.

Все снова хохочут и начинают разбредаться по дому, наполнять опустевшие бокалы, болтать между собой, накладывать еду на картонные тарелки. Теперь я наконец понимаю, что за запах почувствовала снаружи – это приправа для раков! В просвете дверей я замечаю на заднем дворе целый стол исходящих паром кастрюль с раками и с внезапным стыдом вспоминаю свою обиду за то, что не получила приглашения на соседскую вечеринку, которую сама же себе и вообразила.

Патрик с ухмылкой смотрит на меня, еле сдерживая смех. Я луплю его кулаком в плечо.

– Скотина, – говорю ему, хотя тоже уже улыбаюсь. – Меня от страха чуть удар не хватил.

Он наконец разражается хохотом, звучным, громоподобным, тем, который так привлек меня двенадцать месяцев тому назад и все еще не утратил надо мной своей власти. Я притягиваю Патрика к себе и снова целую, теперь уже как следует, поскольку друзья за нами не наблюдают. Чувствую тепло его языка у себя во рту и наслаждаюсь тем, как его присутствие рядом успокаивает меня в чисто физическом смысле. Сердцебиение замедляется, и дыхание тоже, прямо как от «Ксанакса».

– Ты не оставила мне выбора, – говорит он наконец, пригубляя вино. – Пришлось все сделать по-своему.

– Пришлось, говоришь? – уточняю я. – А почему вдруг?


– Да потому что ты наотрез отказываешься что-то для себя организовать. Ни девичника, ни даже просто гулянки с подругами.

– Патрик, я уже не в университете. Мне, вообще-то, тридцать два. Тебе не кажется, что это детский сад какой-то?

Он глядит на меня, выгнув бровь:

– Нет, Хлоя, не кажется. По-моему, это отличный повод повеселиться.

– Ну, видишь ли, мне ведь некому помочь с организацией чего-нибудь в этом духе, – говорю я ему, уставившись в бокал с вином и легонько его покачивая. – Ты сам знаешь, что Купер никакого девичника организовывать не станет, ну а мама…

– Я знаю, Хло. Просто пошутил. Но ты заслуживаешь вечеринки в свою честь, и я ее устроил. Только и всего.

Грудь наполняет теплое чувство, я крепко сжимаю его руку.

– Спасибо тебе. Это и правда другое. У меня чуть сердце наружу не выскочило…

Патрик вновь смеется и одним глотком допивает бокал.

– …но это все равно здорово. Я люблю тебя.

– И я тебя очень люблю. Иди, пообщайся с гостями. И про вино не забывай. – Он стучит пальцем по ножке бокала, из которого я так и не отпила. – Тебе нужно развеяться.

Я залпом выпиваю вино и проталкиваюсь сквозь толпу в гостиной. Кто-то отбирает у меня бокал, чтобы снова его наполнить, кто-то другой протягивает навстречу блюдо с сыром и крекерами.

– С голоду, поди, умираешь. Ты что, всегда так допоздна на работе?

– Конечно! Это ж Хлоя, не кто-нибудь!

– Хло, ничего, если я тебе шардоне налью? У тебя там вроде пино было, но какая, в сущности, разница?

Проходит несколько минут или, может, несколько часов. Я перемещаюсь из одной части дома в другую, каждый раз натыкаясь на кого-нибудь с неизменными поздравлениями и свежим бокалом для себя; вопросы, все время одни и те же, пусть и в разной последовательности, льются даже стремительней, чем вино, хотя в углу уже целая груда пустых бутылок.

– Ну как, сойдет за промочить горло?

Я поворачиваюсь и вижу рядом улыбающуюся во весь рот Шэннон. Она смеется, притягивает меня к себе и целует в щеку, как это всегда делает – плотно прижавшись губами к моей коже. Я вспоминаю недавний имейл.

PS Как насчет встретиться вскорости, промочить горло?

– Врушка несчастная, – говорю я ей, с трудом удержавшись, чтобы не стереть со щеки следы помады.

– Ну да, провинилась. – Она улыбается в ответ. – Надо ж было убедиться, что ты ничего не заподозрила.

– Считай, что тебе удалось… Как твое семейство?

– В полном порядке, – отвечает Шэннон, покручивая кольцо на пальце. – Билл на кухню пошел, бокалы наполнить. А Райли…

Она обводит взглядом комнату, быстро стреляя глазами между тел, колышущихся, словно морские волны. Найдя, судя по всему, искомое, улыбается и качает головой.

– Райли вон, в уголке, в телефоне залипла. Ужас просто.

Обернувшись, я вижу ссутулившуюся на стуле девочку-подростка, лихорадочно барабанящую пальцами по смартфону. На ней короткое летнее платьице и белые кроссовки, волосы серовато-русые. На лице выражение такой невыносимой скуки, что я не могу не рассмеяться.

– Ну, ей же пятнадцать, – говорит Патрик.

Я бросаю взгляд в сторону – вот он, стоит рядом, улыбается. Скользнув поближе, кладет руку мне на талию, целует в лоб. Не перестаю восхищаться тем, как ловко он с ходу вписывается в любую беседу, отпуская настолько своевременную реплику, как если бы был свидетелем всего разговора.

– Мне вот только объяснять не нужно, – парирует Шэннон. – Она сейчас наказана, одной ей никуда нельзя, потому мы ее с собой и притащили. А она, соответственно, не слишком рада, что мы ее с какими-то стариками заставляем общаться.

Я улыбаюсь, не в силах отлепить взгляд от девочки, – гляжу, как Райли с отсутствующим видом наматывает на палец локон, как прикусывает краешек губы, вникая в появившийся на экране текст.

– За что ее наказали?

– Пыталась сбежать без спроса. – Шэннон закатывает глаза. – Мы ее застали, когда она из окна собственной спальни пыталась вылезти – в полночь! Лестницу из простыней сделала, как в фильмах! Хорошо хоть шею не свернула…

Я снова смеюсь, зажимаю себе рот ладонью.

– Честное слово, когда мы с Биллом стали встречаться и он рассказал, что у него дочка десяти лет, я и не сообразила, во что вляпалась, – говорит Шэннон негромко, уставившись на падчерицу. – Вот, думаю, повезло-то. Ребенок на халяву, и никаких тебе грязных подгузников, воплей посреди ночи и всего такого прочего. Такая милашка была… Просто удивительно, как все мгновенно меняется, стоит им достичь тинейджерского возраста. Не дети уже, а чудовища какие-то.

– Ненадолго. – Патрик улыбается. – Настанет день, когда от этого останутся лишь воспоминания.

– Господи, хоть бы и вправду так, – смеется Шэннон, делая глоток вина. – Он у тебя сущий ангел.

Это уже в мой адрес, однако шагает она поближе к Патрику и стучит ему в грудь.

– Организовал вот это все… Ты даже не представляешь, сколько у него ушло времени, чтобы всех здесь собрать.