Мерцание во тьме

– Свадебных приготовлений, – говорит Патрик. – Планирования и так далее. И еще того, что говорят в новостях.

– Ничего страшного. Я знаю, что ты занят.

– Но не сегодня, – говорит он, отрезает себе кусочек и жует. – Сегодня я не занят. Сегодня я целиком твой. И у нас имеются планы.

– Какие именно планы?

– А вот это сюрприз. Оденься поудобнее, мы будем на воздухе. Двадцати минут тебе хватит?

Я колеблюсь, не уверенная, что идея мне нравится. И уже открываю рот, на ходу выдумывая причину отказаться, но тут телефон на стойке начинает вибрировать.

– Секундочку, – говорю я, отодвигая стул, благодарная, что разговор удалось прервать. Подхожу к стойке, вижу на экране имя Купера, и вчерашняя ссора кажется мне сущей ерундой. Возможно, Купер и прав. Возможно, все это время он видел в Патрике что-то такое, чего я не замечала. Возможно, он считал своим долгом предостеречь меня.

Эти вот твои отношения. Нездоровые они какие-то.

Я провожу по экрану пальцем, ускользаю в гостиную и негромко говорю:

– Привет, Куп. Рада, что ты позвонил.

– Да, взаимно. Послушай, Хлоя. Я хотел извиниться за вчерашнее…

– Да ерунда, – говорю я. – Уже не сержусь. Я сама слишком бурно отреагировала.

На линии тихо, я слышу его дыхание. Оно неровное, словно он быстро куда-то идет и вибрация от ударов каблуков по асфальту распространяется вверх по позвоночнику.

– У тебя все в порядке?

– Нет, – отвечает Купер. – Не совсем.

– Что случилось?

– Мама. Мне позвонили из «Риверсайда»; сказали, что это срочно.

– Что срочно?

– Я так понял, она отказывается от пищи, – говорит он. – Хлоя, они думают, что мама умирает.





Глава 29




Я выскакиваю за дверь через какие-то пять минут, не успев даже толком обуться – когда я бегу к машине, матерчатая подкладка кроссовок грозит натереть мне мозоли на пятках.

– Хлоя, – кричит Патрик мне вслед, распахнув ладонью не успевшую захлопнуться за мной дверь, – куда ты?

– Мне нужно ехать! – кричу я в ответ. – Это мама.

– Что с ней?

Он тоже выбегает из дома, поспешно натягивая через голову белую футболку. Я копаюсь в сумочке, безуспешно пытаясь отыскать ключи от машины.

– Она ничего не ест, – отвечаю. – Несколько дней уже не ела. Мне нужно ехать, мне нужно…

Я умолкаю, закрываю лицо ладонями. Все эти годы я игнорировала маму. Относилась к ней как к волдырю, который лучше не расчесывать. Наверное, я думала, что если уделить ему внимание, уделить внимание маме, это отнимет у меня все силы, сделает невозможным сконцентрироваться на чем-то еще. А если игнорировать, боль со временем утихнет сама собой. Она никогда не исчезнет – я знала, что она останется там, останется навсегда, готовая вновь пробиться сквозь кожу, если я ей позволю, – но сделается незаметной, словно постоянный негромкий звук. Белый шум. Как и в случае с отцом, реальность того, какой мама стала – что она сделала с собой и с нами, – была невыносима. От этой реальности хотелось избавиться. Но за все время я так ни разу хоть на минуту не задумалась, что почувствую, если мамы и в самом деле не станет. Если она умрет в одиночестве в заплесневелой комнате «Риверсайда», неспособная что-то сказать напоследок, выразить свои предсмертные мысли. На меня обрушивается понимание того, что я и так всегда знала, тяжелое и удушливое, словно я пытаюсь дышать сквозь мокрое полотенце.

Я бросила маму. Оставила ее умирать в одиночестве.

– Хлоя, обожди минутку, – просит Патрик. – Давай поговорим.

– Нет. – Я трясу головой и снова запускаю руку в сумочку. – Не сейчас, Патрик. Мне некогда.

– Хлоя…

Я слышу сзади металлическое позвякивание, застываю на месте и медленно оборачиваюсь. Патрик у меня за спиной держит ключи в вытянутой руке. Я пытаюсь их схватить, но он быстро отводит руку с болтающимися ключами в сторону.

– Я еду с тобой. Я тебе там буду нужен.

– Нет, Патрик. Просто отдай мне ключи…


– Да, – возражает он. – Черт возьми, Хлоя, торг здесь неуместен. Садись сейчас же в машину.

Я смотрю на него, пораженная внезапной вспышкой гнева. На его побагровевшее лицо, выпученные глаза. Потом, столь же неожиданно, выражение лица Патрика меняется на привычное.

– Прости, – говорит он, переводит дыхание и тянется ко мне. Касается моей руки, я отдергиваюсь. – Хлоя, прости меня. Но, пожалуйста, не нужно меня отталкивать. Я хочу тебе помочь.

Я продолжаю смотреть на него, на его изменившееся за какие-то секунды лицо. На брови, сдвинутые вместе заботой, на глубокие блестящие складки на лбу. И роняю руки в знак того, что сдаюсь. Я не хочу, чтобы Патрик там оказался. Не хочу видеть его в одной комнате с мамой – беззащитной, умирающей, – но сил спорить у меня нет. И времени тоже.

– Хорошо, – говорю я, – но ехать тебе придется быстро.

Машину Купера я узнаю, как только мы въезжаем на парковку; Патрик еще даже передачу выключить не успел, а я уже выскакиваю из машины и несусь сквозь автоматические двери. За спиной слышу, как скрипят по полу кроссовки Патрика; он пытается меня догнать, но я его не дожидаюсь. Сразу сворачиваю в коридор направо, бегу мимо потрескавшихся дверей, за которыми слышится негромкое бормотание телевизоров, радио и разговаривающих сами с собой пациентов. Первый, кого я вижу, оказавшись в комнате мамы, – сидящий у кровати брат.

– Куп! – Я подбегаю к нему и, осев на кровать, позволяю заключить себя в объятия. – Как она?

Смотрю на маму. Глаза ее закрыты; худенькое тело кажется еще тоньше, словно она потеряла за неделю с десяток фунтов. Запястья будто вот-вот переломятся, щеки – две впадины, затянутые белой, как салфетка, кожей.

– Вы, надо полагать, Хлоя?

Голос звучит из угла комнаты, и я подскакиваю на месте. Врача в белом халате я не заметила; он стоит, уперев в бедро медицинскую карту.

– Меня зовут доктор Гленн, я – один из дежурных врачей в «Риверсайде». С Купером я сегодня утром разговаривал по телефону, но с вами мы, кажется, еще не знакомы.

– Нет, – соглашаюсь я, даже не пытаясь встать. Оборачиваюсь на маму, смотрю, как легонько поднимается и опускается ее грудь. – Когда это случилось?

– Все началось около недели назад.

– Недели? И мы только сейчас об этом узнаем?

Нас отвлекает раздавшийся из коридора шум: это Патрик, он задел плечом косяк. По лбу у него бежит струйка пота, он утирает ее тыльной стороной ладони.

– А этот что здесь делает? – Купер пытается встать, но я кладу руку ему на бедро.

– Пускай. Не сейчас.

– В принципе мы неплохо подготовлены, чтобы справляться с подобными ситуациями; как вы и сами понимаете, в случае пожилых пациентов они не редкость, – продолжает врач, его глаза бегают между нами и Патриком. – Но если это будет продолжаться и дальше, нам придется перевезти ее в больницу Батон-Ружа.

– А в чем причина, как вы полагаете?

– Физически она вполне здорова. Никакой болезни, способной вызвать отвращение к пище, мы не наблюдаем. Иными словами, ответ нам неизвестен – и за все годы, что она провела у нас, ничего подобного не случалось.

Я снова смотрю на маму, на дряблую кожу ее шеи, на торчащие, подобно барабанным палочкам, ключицы.

– Можно подумать, что она попросту проснулась однажды утром и решила, что ей пора.

Я смотрю на Купера в надежде на какой-то ответ. Всю мою жизнь мне каким-то образом удавалось найти то, что я ищу, в выражении его лица. В том, как его губа неприметно дергается, когда он пытается скрыть улыбку, в том, как на щеке появляется ямочка, если он прикусил ее изнутри и задумался. Насколько я помню, мой ищущий взгляд лишь однажды встретился с совершенно отсутствующим выражением его лица; один-единственный раз, когда я обернулась к Куперу и с ужасом тонущего поняла, что помочь не может даже он – и никто не может. Мы сидели в гостиной на полу, ноги крендельком. В глазах у нас отражалось сияние телеэкрана, а мы слушали, как отец рассказывает про мрак, кандалы у него на ногах позвякивают, а на тетради перед ним – пятно от беглой слезинки.

Теперь я вновь это вижу. Глаза Купера не встречаются с моими, он смотрит прямо перед собой. Вгрызается взглядом во взгляд Патрика; оба напряглись, словно деревяшки.

– Конечно, спросить у вашей матери мы не можем, – продолжает доктор Гленн, совершенно не чувствуя повисшее в воздухе напряжение. – Но надеемся, что, раз уж вы здесь, может, вам что-то удастся…

– Разумеется, – говорю я, отлепляю глаза от Купера и снова смотрю вниз, на маму. Беру ее за руку, кладу ладонь на свою. Сперва – ничего, однако потом я ощущаю легкое постукивание; ее пальцы, касающиеся чувствительной кожи у меня на запястье, чуть шевелятся. Я смотрю на них, пытаясь проследить мельчайшие движения. Глаза мамы по-прежнему закрыты, но пальцы – они шевелятся.

Перевожу взгляд на Купера, на Патрика, на доктора Гленна. Похоже, никто из них ничего не замечает.

– Могу я ненадолго побыть с ней наедине? – спрашиваю я, чувствуя, как усилившийся пульс отдается в шее. Мои ладони делаются скользкими от пота, но я не хочу выпускать мамину руку. – Пожалуйста.

Доктор Гленн кивает, молча шагает мимо кровати и выходит из комнаты.

– И вы тоже, – говорю я, переводя взгляд с Патрика на Купера. – Оба.

– Хлоя… – начинает Купер.

Я трясу головой:

– Пожалуйста. Всего на пару минут. Я хочу… ну, попробовать на всякий случай.

– Конечно. – Он чуть кивает, накрывает мою руку своей и чуть сжимает ее. – Как скажешь.

Потом встает, протискивается мимо Патрика и, не говоря ни слова, выходит в коридор.

Я остаюсь с мамой одна, и в памяти одна за другой всплывают подробности нашей последней встречи. Как я рассказывала ей о пропавших девочках, о сходстве с прошлым. О дежавю. Если доктор Гленн не ошибается со временем, примерно тогда она и перестала есть.

«Вообще, не знаю, из-за чего я так беспокоюсь, – сказала я тогда. – Отец в тюрьме. И никакого отношения к этому не имеет».

Движения ее пальцев, такие лихорадочные, перед тем, как я выбежала из комнаты, прервав визит. Я никогда не говорила ни Куперу, ни Патрику – никому о том, как, по моему мнению, мама может общаться – легкие шевеления пальцами, постукивание означает «да, я тебя слышу», – поскольку, если честно, и сама в это толком не верила. Но, может статься, и напрасно…