Маруся отравилась. Секс и смерть в 1920-е. Антология

— Я не морочу. — Она оглянулась кругом, ни на кого не глядя, просушивая глаза и забываясь. — Ну что же, товарищи, чай пить будем? А? Я сейчас чайник поставлю!

Она схватила, не дожидаясь ответа, жестяной чайник и вышла, гремя им на кухне. Через минуту она вернулась. Анна заметила сурово:

— Не нужно себя до этого допускать.

— До чего?

— Вот до ручек и ножек этих!

— Ах, до этого-то?

Вера мельком взглянула на нее пустыми глазами и, как на лишнюю шутку, не сочла нужным ответить. Она села на кровать и, облокотившись на железную спинку ее, положила голову на холодные и еще вздрагивавшие руки.

— Есть много средств…

— Перестань, Анна!

Зоя подошла к Вере и, не отрывая глаз от ее тонких пальцев, крепко сжимавших железные прутья, спросила тихо:

— А вы сами, Вера, вы сами видели все это?

— Что?

— Вот эти ручки и ножки, Вера?

Вера вздрогнула, но, подняв голову, засмеялась:

— Да что вам дались эти ручки и ножки?

Но Зоя по-прежнему стояла над ней с печальным лицом и еще тише спрашивала:

— Зачем же вы позволили это сделать?

— Зачем? — Она сжала железные прутья еще крепче и посмотрела на Зою. Глаза их встретились и разошлись, точно оттолкнулись от слишком резкого света. — Зачем? Муж велел… — тихо добавила она. — Муж велел. Иначе нам обоим учиться нельзя было!

— И вы согласились?

— Когда четыре месяца все кругом долбят одно и то же: это нужно, это нужно, это все делают…

Зоя хрустнула сжатыми пальцами и отошла. Анна засмеялась:

— Какие вы мещане! Да, это выход! Пока государство не может воспитывать наших детей, это нужно! В чем дело? Не можем мы отказываться от нашего естественного права…

Вера метнулась к Анне и впилась в ее плечи.

— Какого естественного права? — прошипела она. — Вот этого права — убивать? Убивать будущих людей! Кто тебе дал это право?

Анна вырвалась из рук Веры, причинявших ей боль.

— Ты на этом помешана, Верка, нечего с тобой и говорить. Подумаешь, важность какая! Осокина, — обернулась она к Зое, — ты с ней на эту тему не говори… Она сумасшедшей делается…

— Можно с ума сойти, — тихонько откликнулась Зоя, чувствуя острые уколы в висках и невралгический холод в сердце, — есть от чего!

Вера кружилась по комнате, не слыша их. Ею овладела какая-то беспокойная суетливость. Она трогала вещи, переставляла их с места на место без всякой цели.

Зоя подошла к ней, поймала ее руки, точно желая силою остановить их беспокойные движения.

Вера безвольно отдалась этой ласке и притихла.

— Ну с чего мы заговорили об этом? — виновато улыбнулась она. — Не о чем больше говорить, что ли? Всегда об одном и том же!

Она вздохнула. Анна не выдержала:

— И надо об этом говорить! Все надо говорить, нечего прятаться. Довольно мещанского воспитания… Наслушались мы сказок об аистах — чем открытее все это делаться будет, тем лучше!

— Все — открыто? — усмехнулась Вера

— Да, и все!

— Почему же это лучше?

— Назло мещанам!


— Какая ты глупая, Анна! — беззлобно вздохнула Вера. — Будет об этом!

— Нет, не будет, не будет! Мы должны бороться, бороться со всем!

Щеки ее пылали, губы сохли, и голос глох от волнения, но она искренне готова была к борьбе со всеми и за все. Вера устало поднялась.

— Перестань, Анна!

— Не перестану! Пора все это бросить! Идиотские условности! Надо дело делать, говорить все открыто и прямо! Довольно! У нас кое-где организовались кружки «Долой стыд» -

и верно! Молодцы ребята! К черту! Борьба за новый быт! Довольно!

— Неужто в бесстыдстве и новый быт? — крикнула Зоя и сейчас же закрыла руками лицо, точно прячась от своей смелости или сдерживая ее.

Анна посмотрела на Веру, ожидая еще от нее возражений, но та только улыбалась горячему спору, и она усмехнулась:

— Вот вы и пара! Совет да любовь!

Она вынула из кармана коробку с папиросами, швырнула ее на стол, вставила в зубы одну и, закурив, откинулась на мягкую спинку кресла с видом победившей детские возражения наставницы.

— Нет, я права! Мы так смотрим на эти вещи, зато у нас нет ни мук ревности, ни мук любви! Скольких гнуснейших мещанских трагедий и драм мы избегаем! Хочешь есть — ешь! Требуется тебе парень — бери, удовлетворяйся, но не фокусничай! Смотри на вещи трезво! На то мы и исторический материализм изучали…

Зоя дрожала от странного внутреннего противления всему, что та говорила. Она забыла о себе, о том, что лежало на плечах тяжестью, и только старалась поймать то, что так противилось в ней словам подруги. Анна подавляла ее внешне убедительной тяжестью своих доводов до того, что на одно мучительное мгновение Зое стало казаться, что возражать нельзя, что противится в ней лишь та наследственность, то мещанство, та зависимость от семьи, в которой она выросла и за которую ее гнали от подруг. Еще раз острая как нож ненависть к семье опалила ее жгучею горечью стыда. Она с облегчением вспомнила свое бегство из дому, письмо к отцу, потом взволнованное хождение по улицам города, тупое отчаяние на берегу Волги днем, где она смотрела на рабочих, разбиравших на дрова барки, на женщин, укладывавших поленницы и тоскливо певших одну и ту же знакомую песню о Волге, о Стеньке, о персидской княжне.

Зоя вздрогнула: именно эти женщины, эта песня, эти слова навеяли на нее ту спокойную грусть, с которой она шла в клуб. Дорогою она думала все время о том же и тогда знала, что ответить Анне.

— Погоди, Анна, погоди! — заговорила она вдруг и с такой взволнованной торопливостью, что обе подруги с испугом посмотрели на нее и замолчали. — Погоди! Вот давеча только я видела на берегу женщин, они укладывали дрова и пели… Они пели вот эту песню о персидской княжне… Ты ее знаешь, мы все знаем, чудесная песня! — торопилась она, ища потерянную мысль, и вдруг вскрикнула: — Вот, да! Это самое, да! Отречение от плотских радостей ради идеи долга! Ради борьбы! К черту княжну — дружина ропщет: атаман стал бабой, а впереди борьба! Ты помнишь, ты помнишь прошлогоднюю анкету в университете, потом доклад и выводы, что у большинства в революционные годы, в годы Гражданской войны притупилось, уменьшилось половое чувство…

Она задыхалась. Анна насмешливо выдохнула из себя густую струю дыма, пробормотала:

— Ну и что же?

— А вот что! — встала Зоя. — А вот что: половой экстаз, половое чувство может, оказывается, уступить место революционному экстазу!

Теперь она вспомнила все, что знала, о чем думала, во что верила, и не могла уже удержать слов, сыпавшихся с ее пересохших губ, мыслей, вздымавшихся вихрем и стягивавших смертельную петлю на шее, тоски, которая только что ее душила.

— Не я мещанка, а ты мещанка! Только одни мещане так понимали, что если свобода, так это, значит, можно в трамвае семечки грызть, в театре плеваться, на лекции в аудитории курить… Это самое и есть настоящее мещанство: что если новый быт, так это, значит, долой стыд, что если закон облегчает брак и развод, так, значит, и направо, и налево отдаваться можно! Это как голодный дорвался до хлеба, то и обожрался насмерть сейчас же! Так это нужно?

Она замолчала вдруг. Анна пыхнула дымом и сказала:

— Ах ты, мещаночка!

Зоя посмотрела на нее с удивлением и, ничего не отвечая, тихо села за стол.

Вера встала, подошла к ней и, поколебавшись одну секунду, поцеловала ее.

— Верно, Зоя. Это все равно… Вот я и жду, жду, когда же любовь будет? Жду — вот-вот настоящий человек придет… А он приходит и сразу целоваться лезет, а то — прямо на кровать! Есть и такие, что сначала даже разденутся для удобства…

Она расхохоталась со звонкостью и беспечальностью ребенка.

— Что вы хотите сказать?

— А ничего. Что есть, то и говорю. Разве я знаю, что этим можно сказать? Не знаю. А вас мне жалко! — Она положила руку на ее плечо. — Неужели Хорохорин вас отстоять не мог в комиссии?

Зоя покачала головой. Анна сказала:

— На Хорохорина надо нажать. Если зудить со всех сторон, так он возьмется за нее. Можно восстановить!

Вера взглянула на нее, заметила раздумчиво:

— Жаль, что я этого не знала раньше… Можно было бы с ним поговорить: он как раз у меня только что был!

Анна вспыхнула:

— Кто? Хорохорин? Был у тебя? Зачем?

— Не вцепись мне в волосы, Анна!

Вера взглянула на растерянное лицо подруги, не сразу оправившейся после слишком искреннего удивления, испуга и любопытства, расхохоталась и выбежала из комнаты.

Она вернулась, не успев загасить на губах не сходившей улыбки.

— Ты ведь не ревнива, Анна, надеюсь? Ты ведь не мещанка же?

— Не беспокойся за свои волосы, пожалуйста!