Маньяк Гуревич

Психиатрический кортеж и его обслуга




На подстанции стояли разные бригады: педиатрическая, кардиологическая, гематологи и психиатры. Утром все съезжались на конференцию, затем разъезжались по вызовам.

Психиатрическая бригада не то чтобы особняком держалась, но были там свои заморочки. Свой рабочий, так сказать, момент; коллектив, выполняющий непростые свои задачи. Ездил в психиатрической бригаде врач один, Синяков Николай Бенедиктыч, мужик, между нами говоря, пьющий, но интеллигентный и дело знающий (а кто не пьёт? вы не пьёте?); да и пил он не на дежурствах, и это надо подчеркнуть в свете дальнейших живописных картин.

В бригаде с ним ездили два дюжих фельдшера – ребята невозмутимые, резкие, с богатыми татуировками, с кошмарной биографией: после Афганистана. Буйных больных они валили и вязали молниеносно. Водитель тоже не из гимназисток был: сами понимаете, на какие сложные случаи ребята выезжали. Что ни вызов, то делирий. А в делирии у самого зачуханного больного, у распоследнего задохлика с диабетом и астмой, неизвестно из каких дьявольских резервов организма выхлёстывает непомерная силища. Бывали случаи невероятные: один такой худосочный бомжик едва не задушил рослого молодого врача его же стетоскопом. Другой бледный овощ, без пяти минут клиент городского морга, в попытке побега кулаком разбил двойное корабельное (!) стекло в окне, и, метнув в дежурного врача здоровенный осколок, скальпировал ему полчерепа.

Короче: опытная специальная бригада. Работали вместе сутки и сутки отдыхали.

Наводили они страх на весь город.



Там ещё какие обстоятельства способствовали психиатрическому террору: бывало, на вызовах врачи и фельдшеры забывали в квартирах верхнюю одежду – пальто, куртки-дублёнки. Ты человека реанимируешь или сражаешься с ним, вяжешь его, смиряешь кулаками. Семь потов с тебя сходит! Мороза не чуешь, себя не чуешь, мочевой пузырь на разрыв. Ну и забываешь собственную шкуру. Когда спохватишься и бежишь в покинутую минуту назад квартиру, тебе одёжку твою отдадут… или не отдадут, если тулуп хороший. Скажут: да вы что, милаи, в глаза не видали, можете весь дом обыскать, это вы где-то в другом месте оставили – вон у вас лицо прямо синее от холода.

Люди-то, они какие бывают: разные они бывают, люди.

А тут завхоз неотложки надыбал где-то для персонала подстанции списанные флотские шинели. Огромные тюки привёз, в них утрамбованы десятки шикарных шкур: тёплые, суконные, и цвет немаркий – чёрный. А забудешь где-то – и хрен с ними, их полно было на складе.

И вот как-то вызов психиатрической бригаде: улица, дом, корпус, квартира. Соседи вызвали: одинокая старая женщина вроде как съехала с катушек. Ну, погнали, ребята, живее, разберёмся на месте.

Сама бабуля им и открыла.



На пороге перед ней стояли и дышали огнём, как головы Змея Горыныча, три ухаря в чёрных шинелях с чёрным чемоданом.

Она вскрикнула и попыталась захлопнуть дверь. «Буйная! – крикнул врач. – Давай, ребята!». На дверь навалились, бабку смели, стали с ней в прихожей разбираться. Она женщина пожилая, но крепкая и такая отчаянная: вырвалась, бросилась в кухню, хвать разделочный нож – она как раз гуляш готовила.

Во бабка же, а! Типичный случай делирия. Ничего, ребята и не таких вязали: сшибли, упаковали вместе с ножом, отволокли в машину, повезли в приёмный покой, сдали… – порррядок!



…Корпусом ребята ошиблись. Бывает… Понаставили этих корпусов, как в римской армии, – нет чтобы коротко и ясно жильё нумеровать: улица, дом, квартира. По-человечески, по-русски: улица, дом, блять, квартира!!!

Родственники искали мамашу неделю. А когда нашли, та уже очень тихая была. Сидела на койке, накачанная нейролептиками по уши, внимательно стенку изучала.

Охо-хо… что тут скажешь…

История нехорошая и разбиралась, конечно, начальством в верхах. И все действующие лица получили, конечно же, по шапкам, но…

…Но кто это из знаменитых политиков заявил своему парламенту: другого, мол, народа у меня для вас нет? Ну нет у нас для вас других психиатров!

Медики, как и прочие смертные, подвержены смене настроений, магнитным бурям, перепадам температур. Они зависят от семейных потрясений, бессонницы или уровня спирта в крови. Пусть даже они детально знают систему кровообращения или могут, скажем, грамотно поставить вам клизму – всё равно они ведомы разными чувствами и желаниями, а мир рассматривают сквозь тот же невский туман или белёсый иней.

И да, психиатрия – область, в которой никто ничего не понимает. Мама была права: никто до сих пор не знает, что такое человеческий мозг и что в нём творится. Почему фантазии писателя рождают великие произведения литературы, а фантазии сумасшедшего могут взорвать атомную электростанцию? И хотя психиатр получает надбавку к зарплате и имеет двухмесячный отпуск, надо помнить, как легко потеряться в этом лабиринте и как чертовски легко поменяться местами с пациентом.





* * *


Например, с той же бригадой случилась ещё одна поучительная история. Но уже не трагическая, а смешная. Хотя с чьего насеста глянуть…

Пришёл к ним новый водитель, тоже демобилизованный из пятого круга ада. Парень толковый, влюблённый в механику, готовый всю дорогу обсуждать коленный вал, главный топливный жиклёр, клапан всасывания ускорительного насоса, карбюратор… и далее по прейскуранту.

Ну ездят они, ездят по вызовам, и стоит ли говорить, насколько опасна и тяжела эта специфическая область работы скорой. Водитель, Артём его звали, оказался конфликтным типом, а хуже этого в нашем деле не бывает. В бригаде надо дружить, особенно в такой сложной бригаде, когда каждый должен быть начеку и страховать товарища. А тут, что ни слово врача – этот самый Артём возражает, поправляет, встревает или артачится. Утомил он всех своим склочным характером!

И как-то зацепились они с доктором языками до жёсткой ссоры. Вернее, водитель совсем оборзел – сидит, разглагольствует: «Вы тут развалились, пальчиком мне указываете, а я весь день баранку кручу. У меня – напряжение, настоящая работа. Вам только языком молоть».

Врач, тот самый интеллигентный-пьющий Николай Бенедиктыч Синяков, молча сидел и слушал. Парень от его молчания раздухарился и понёс, и понёс по кочкам уже всех подряд…

И тогда доктор негромко так говорит:

– Я бы не советовал тебе ссориться с психиатрами.


– А хули ты мне сделаешь! – отвечает тот, не оборачиваясь. Доктор улыбнулся и промолчал.

Привозят они пациента в больницу, доктор сопровождает больного в приёмный покой, а бригада в машине сидит, ждёт: скоро ехать на обеденный перерыв.

Николай же Бенедиктыч сдал больного чин-чинарем и невзначай так говорит дежурному врачу:

– Доктор, знаете, мне кажется, с нашим водителем что-то неладное. Мания какая-то автомобильная, зацикленность на теме: что ни слово, то карбюратор, карбюратор… Не посмотрите ли его?

– Конечно, коллега, – отзывается тот. – Присылайте вашего водителя, глянем, что с ним.

Врач возвращается к машине, где сидят и уже матерятся от нетерпения трое голодных бугаёв, и говорит водителю:

– Артём, там у доктора Творожникова в «жигуленке» что-то с карбюратором приключилось. Ты же в механике – ас. Пошёл бы, глянул на минутку, помог человеку, а потом уж поедем обедать.

– Вот так-то! – говорит водитель торжествующим тоном. – Как что с карбюратором, так Артёма зовём, а как повыпендриваться, так Артём – козёл отпущения.

И идёт вразвалочку в приёмный покой, довольный, что оказался в центре внимания и проучил зануду-лепилу. Находит там доктора Творожникова и прямо к нему, да нетерпеливо так, требовательно:

– Ну чё тут с тачкой у вас стряслось?

– Спокойненько-спокойненько, – отзывается доктор, – не будем нервничать.

– Хули мне тут нервничать! Я жрать хочу, мне на обед ехать. Давай по-быстрому показывай, что за херня у тебя с карбюратором…



…Проходит полчаса, сорок минут… Голодные фельдшера матерят всё на свете: ребята рослые, жрать охота. Наш Николай Бенедиктыч выжидает ещё чуток, снова идёт в приёмный покой. И к доктору:

– Ну как там мой водитель? Где он?

– У вашего водителя, коллега, дебют шизофрении, – докладывает дежурный врач. – Он вдобавок ещё и буйный. Вон, сидит в тигрятнике, возбуждение на пике… картина типичная.

Николай Бенедиктыч подходит к клетке, в которой бьётся его водитель.

– Ну что? – спрашивает.

– Ну, сука! – тот при виде доктора аж зубами заскрежетал. – Сука, я выйду, узнаешь почём…

– А ты так и не понял смысла урока? – доброжелательно, ласково даже спрашивает его доктор Синяков. – Говорили тебе, дураку: не надо ссориться с психиатрами.





* * *


Года через полтора полноценной психиатрической практики Гуревич, если б захотел, мог бы стать душой любой компании, рассказывая (без имён, разумеется) о маниях, причудах, высказываниях и поступках своих пациентов. Они были невероятно разнообразны и невероятно смешны. Но Гуревич даже Кате не рассказывал о своих больных. Правда, она всегда замечала, когда он возвращался домой подавленным или, как ей казалось, непривычно грустным. «Гуревич, – спрашивала грозно, – ты чего это у меня квёлый такой?». У Кати была смешная старомодная привычка целовать его в плечико. Подойдёт, клюнет в худое плечо: «Эй, Гуревич! Ты у меня чего-то скис совсем?».

Было, конечно, было от чего скиснуть. Хотя на работе Гуревич держался молодцом, слыл внимательным к пациентам. Унаследовал от отца глубокий задушевный баритон, и, хотя стихов не декламировал, больные как-то успокаивались после беседы и стремились встретиться вновь, рассказать доктору всё, что их мучило. Гуревич слушал, участливо глядя в лицо больного, кивая и никогда никого не прерывая. Ещё у него была манера брать руку тревожного пациента в обе ладони и как-то её потирать, пожимать, успокаивать.

Душевнобольные женщины широкого диапазона возрастов писали ему любовные письма.

Разные, разные лица сопровождали его дни – ну и ночи, конечно. Проснёшься в три часа ни с того ни с сего, лежишь, бревно тоскливое, – прислушиваешься, как сопит во сне Мишка. Как уберечь ребёнка от всей этой муторной бодяги, на пороге которой стоит он – маленький, в синих трусиках, – и таращит глаза в гулкую темень под названием жизнь?

И о работе думаешь; бесконечно думаешь о работе. Например: а собственно, что такое – норма?





Подполковник Ольга Ивановна Ланге




Была она маленькой и невесомой, как зяблик. Прозрачное пергаментное личико, пронзительные васильковые глаза; и если в старости они так светили, можно представить, какими синими были в юные годы.

Ей было сто лет в обед, по крайней мере, восемьдесят с большим гаком, и последние лет сорок она лежала с диагнозом «шизофрения». У неё был революционный бред. Тихим уютным голоском она привычно докладывала любому интересующемуся, что была соратницей Дзержинского, делала революцию, была членом Чрезвычайной комиссии; что в юности носила кожанку, разоблачала буржуев, изымала у них деньги, ценности, предметы искусства, после чего самолично расстреливала их из маузера в подвале на Литейном.

Всё это было написано чёрным по белому в истории её болезни, и весь этот бред она несла в массы товарищей по диагнозу, видимо, когда-то зазубрив несколько газетных передовиц.

«Пролетарская диктатура в СССР живёт, и рука её тверда, – сообщала Ольга Ивановна убеждённо. – Нетрудящийся да не ест! – говорила. – В условиях экономической разрухи все лица, кто подпадает под статью 65-ю нашей конституции, должны выполнять общественные работы и повинности: улицы расчищать, дрова заготавливать… А кто не занят общественным трудом, те пусть раз в неделю отмечаются в милиции!»

Все её любили, Ольгу Ивановну, и все чем-то подкармливали. Гуревич, например, вечно таскал ей миндальное печенье, она его страсть как любила.