Маньяк Гуревич

– Да что вы, доктор! – с удовольствием отозвалась больная. – Кто ж против этого станет возражать!

– Тогда, пожалуйста… Давайте-ка я помогу вам сесть… вот так. Вдохните поначалу глубоко… Хорошо, не торопитесь, теперь выдохните… Отлично! Ещё разок вдохните, пожалуйста… Мы никуда не торопимся, будем основательно вас исследовать, пока мои коллеги не привезут новейшие препараты, за которыми я их послал. А между тем, для начала проверим некоторые ваши реакции для более точного диагноза.

Мысленно Гуревич мчался сейчас вместе со скорой на Петроградку, с ужасом прикидывая, сколько ему надо тут продержаться, пока ребята не обернутся. И не догадается ли старуха, что ей морочат голову?

Но старуха, наоборот, с каждой проверкой впадала всё в большую в эйфорию. Гуревич поднял её с тахты, велел одеться потеплее и «по-спортивному», так как некоторые специальные проверки, которые он намерен сейчас ей предложить, проходят только в стационарах, и в высшей степени серьёзно. Помог ей натянуть бриджи, сам обул её квадратные ступни в валяные тапочки. Бережно натянул на неё тёплую кофту.

Старуха расцветала на глазах…



Тут нет ничего удивительного: эффект воздействия врача на пациента давно известен. Доброе слово врача воскрешает умершего Лазаря, грубое и безжалостное обращение может вогнать пациента в гроб. Это вовсе не значило, что старуха – симулянтка. У неё с утра действительно могло что-то болеть, настроение могло быть поганым – с внуком поругалась, голова разболелась. Решила, что на подступах – инсульт-батюшка. Ну и попросила соседку вызвать скорую. А дальше… пока скорая добиралась, маленько её отпустило, а тут ещё доктор такой душевный попался, такой поможливый и внимательный, хоть и молодой. И руки тёплые, он их у печки отогревал – не то что иные торопливые хмыри: лезут с холоду лапать своими ледорубами. И как же он старательно все-все прощупал-проверил! И вроде все в нутре, в глубине, что шкворчало и жгло, как-то само утихло, отпустило… Так ведь хороший доктор – он знает, как проверять больного. Он и сам сказал, что проверит все-все, до последней жилочки! И главное, разговаривает так умно, все объясняет, хотя слова непонятные медицинские…

Гуревич и в самом деле вслух проговаривал все медицинские термины, правильно полагая, что Катерину Фёдоровну это впечатлит:

– Вот мы сейчас… пальпация верхушки сердца… затем – перкуссия нижней части грудной клетки…

Наряду с этим следовал любимый Гуревичем этап осмотра пациента: лаконичная, но проникновенная беседа: нет ли у вас проблем со стулом, Катерина Фёдоровна? А по утрам не бывает, что в ухе у вас как-то… щёлкает или звенит?



Никого никогда в жизни Гуревич не обследовал так, как эту старуху! Она приседала по десять раз, после чего он проверял пульс. Задирала ноги, одну и другую – проверял пульс. Потом она стояла на одной ноге. На другой. Бегала трусцой… С закрытыми глазами, с расставленными ногами, в позе Ромберга доставала пальцем до носа, растопыривала пальцы. Сделала лёгкую зарядку, прописанную ей Гуревичем отныне и навеки, пока жива, каждое утро.

Он обследовал её по полному кардиологическому статусу. Затем по полному неврологическому статусу. Он изобрёл обследования, какие до него в медицине не существовали. Сам заварил ей чай под её руководством. Долго беседовал с ней о снах, предварительно пояснив, что болезни распознать можно задолго до появления явных симптомов. Например, когда снятся дорогие покойники.

– Ой, не говорите, доктор! – заголосила старуха. – Я уж знаю: когда мне снится покойный Валентин, жди какой-нибудь прорухи… Эт когда в последний раз – в апреле, что ль, он мне снился, – перед самым днём, как пенсию приносят. Стоит, бледный, и просит на пол-литра. «Валя, – говорю, – я с дорогой душой, но ты ж пенсии дождись, мне не с чего, вот те крест!» – хочу перекреститься, а рука не поднимается…



Когда наконец в сенях забухали сапожищи и взмыленный фельдшер влетел с сумкой, неторопливый Гуревич вытянул из сумки тонометр и торжественно измерил старухе давление. Оно было в норме.

Он оставил ей жаропонижающее, лично накапал в стакан тридцать капель валерьянки и велел выпить. Хотел и себе накапать, но удержался.



Через три дня на станцию пришло благодарственное письмо, убористо написанное на пятнадцати страницах. Писала, видимо, та соседка, которая вызывала старухе скорую, потому как написано было слишком уж грамотно, пространными фразами, явно в прошлом хорошей ученицей. Гуревич прочитал его вслух перед коллегами – пусть слышат, бездельники. «Как замечательно, – читал он с выражением, подняв указательный палец, – что в нашей стране есть ещё такие врачи, как доктор Гуревич. Прошу донести до него мою горячую благодарность, никто и никогда в жизни меня так внимательно и подробно не проверял, каждую жилочку и каждую ресничку!».

Хотел он прикнопить это письмо на доску приказов и объявлений в назидание потомкам и сослуживцам, но удержался. «Даже наглость, – говорила мама, – должна свои берега иметь».



Что там говорить, повезло Катерине Фёдоровне с исследованием: она оказалась на редкость здоровой старухой.

Не каждый в её возрасте способен выдержать такую нагрузку.





* * *


Ну да, да, разные отношения были внутри коллектива скорой помощи, разные переливы мелодий и голосов. Опять же, деликатная тема отношений между полами. Женщина – она ведь, если даже и медик, существо иных, так сказать, ритмов и колебаний.

Доктор Каретников, Ефим Степаныч, мужчина суровый и жёлчный, славился чрезвычайно предупредительным отношением к дамам. Своему брату-мужику мог такого навесить – уши в трубочку сворачивались. Но с дамами, с девицами, или, как именовал он их, «барышнями-сударынями», доктор Каретников был всегда на высоте. В лёгком новогоднем подпитии даже ручки целовал.

Учитывая эту его высокоморальную особенность, выдали ему в фельдшерицы студентку первого курса Леночку. Небесное создание в дымке серебристой завивки. Он ей даже сумку не давал таскать – «барышням тяжести вредно поднимать». Все Блока цитировал: «Одна лишь можешь ты понять Души неясную кручину»… Работали, словом, душа в душу, она его чуть не за родного отца почитала.

Однажды приезжает Каретников с вызова: лица на нём нет, вернее, вместо лица – оскал висельника. Губы трясутся, глаза вытаращены, усы вздыблены… не подступиться! А за ним тихой мышкой шмыгает в угол фельдшерица Леночка с ог-ро-ма-адным фингалом под глазом. Что, кто, за какую провинность?!

Наконец под вечер, приняв дозу вдвое больше обычной, Каретников раскололся.

Вызвали их на тяжелейшее отравление. Старик уже уходил, без сознания был, едва дышал. В принципе, промывать человека бессознательного запрещено, в больницу надо мчать с сиреной, да ведь это последний шанс, погибнет старик, просто загнётся по пути. И Каретников Ефим Степаныч, взваливая на себя ответственность, решает: пан или пропал. «Леночка, – приказывает, как на фронте, – бегом тащите зонд!» И та бежит к машине и… приносит.

– Что, зонтик приволокла? – сочувственно спросил кардиолог Беданкин. Каретников мрачно кивнул.

– Так эт ты зонтиком её отпевал?

Тот опять сокрушённо кивнул, помолчал и руками развёл:

– Не сдержался! А дед тем временем помер.






* * *


Нет, Гуревич перед девицами не лебезил, ручки не лобызал, но зато и во внешний их вид не вмешивался. Относился по-товарищески.

Несколько месяцев Гуревич ездил на вызовы с фельдшерицей Людой. Оно и неплохо: сумку отныне таскал самолично, никогда и нигде её не забывал. Хотя, если честно, Люда и сама могла бы таскать что угодно, хоть резные буфеты. Была она высоченного роста, под метр девяносто, плечи – как у борца. Резкая молодая женщина с большим словарным запасом определённого рода и реакцией спортсменки касательно самих больных, а также их родственников. В те несколько месяцев совестной работы Гуревичу то и дело приходилось восклицать: «Спокойно, Люда, спокойненько!» – когда он слышал за спиной, как Люда раздувает угли в самоваре или раскочегаривает паровозную топку своих эмоций.



Пришёл однажды вызов: старушке плохо. Когда пожилой человек сообщает одним этим словом: плохо, мол, – ехать надо быстро: сосуды слабые, сердечко цыплячье…

Это была коммуналка на улице Караванной. Открыла соседка и повела их по коридору в дальнюю комнату, сердобольно приговаривая: «Марькирилна… она – да, страдает разными оказиями».

Комната узкая, тесная, наверняка бывшая кладовка. В ней кровать, столик и три табурета. На кровати старушка закуклилась, только клюв из одеяла торчит. И голосок слабый, квохчущий:

– Вот хорошо, что приехали, доктор! Так уж мне плохо, так плохо…

Гуревич первым делом руку добывает из глубин одеяла: немедленно пульс. Хм… вроде нормальный.

– Что вы чувствуете, Марькирилна? Описать своё состояние можете?

– Конечно, конечно. У меня, знаете, доктор… так нога чешется! Так чешется нога, никаких сил нет терпеть!

Гуревич услышал за спиной рычание Люды и клацанье её зубов и привычно воскликнул, даже не оборачиваясь: «Спокойно, Люда! Спокойненько!». Посмотрел на старушку: маленькая, скукоженная. Поди разбери, что там у неё с башкой.

– Ну что ж, Марькирилна… – сказал приветливо и бодро, – давайте попробуем почесать вашу ногу.

Старуха высунула из-под одеяла заскорузлую конечность древней курочки-рябы, Гуревич присел на край её пролетарской койки и принялся чесать и чесать эту ногу под протяжные старухины стоны, какие могли бы издавать раненые в полевом госпитале. На Люду он старался не смотреть, та притихла, вытаращив глаза на это странное лечение.

Гуревич чесал и чесал старухину ногу; долго чесал, старуха стонала от наслаждения. Что там думали соседи за дверью – их личное собачье дело. Более странного вызова в его практике не было, как и более действенного лечения.

– Доктор, вы – кудесник! – заявила сияющая Марькирилна.

Вся её биография, пристрастия, вкусы и прочие события жизни были вызнаны и обсуждены Гуревичем в процессе длительной физиотерапевтической процедуры.

Она поднялась, накинула халат, услала их с Людой руки мыть, а затем, притащив из кухни вскипевший чайник, часа полтора поила их чаем с бубликами да с такими видами варенья, о которых они раньше и не слыхивали.

Снег за окном валил космами, завивался ручьями, а потом и вовсе залепил все окно. Они сидели, пили чаёк, пробовали ещё вот ореховое, а ещё вот айвовое, вылавливая апельсинные дольки, намазывая маслом бублик, разрезанный по поясочку, причмокивая, жуя и глотая ароматную сладость: наслаждаясь…



С Людой много лет спустя они столкнулись на тель-авивской набережной, куда Гуревич вывез гулять и купаться жену и небольших тогда сыновей. Люда приехала туристкой в гости к подруге. Обрадовались оба так, будто на Марсе столкнулись. Повспоминали годы молодые, подстанцию на Петроградке. Припомнили, конечно, и тот вызов, когда доктор Гуревич сосредоточенно чесал лапу Курочке Рябе, а она потом угощала их чайком с шестью видами варенья. А за окном – метель, метель… Сон, сказка!

Дружно сошлись, что это был лучший вызов в их совместной медицинской практике.





* * *


Годы работы на скорой вспоминались ему потом сквозь метельную взвесь. Странно это… Ленинград, конечно, не Сочи, не Гагры, но и там лето бывает. С комарами, морошкой, грибами, речками-озерами и прочими дачными увеселениями. И такая жара случается, что трижды по́том умоешься, пока на вызове нужный адрес отыщешь. Да и в детстве лето частенько случалось: два года подряд папа устраивался врачом в Дом творчества писателей Комарово – за стол и ночлег. Сыночка, понятное дело, он брал с собой в виде довеска, и Сеня, как довесок, спал там на биллиарде. Между прочим, в дальнейших своих жизненных ночёвках с нежностью вспоминал тот зелёный суконный простор и упругий подскок надувного матраса. Вот где было раздолье для сладких летних снов!

Бывало, бывало лето в его ленинградской жизни.

А вот поди ж ты: памяти не прикажешь декорацию сменить. Память его металась от сугроба к сугробу, продираясь в карете скорой помощи по обледенелым дорогам, сквозь метельную кисею, увязая в снежных заносах, буксуя в рытвинах… Впрочем, фольклор бывалых врачей неотложки многим знаком – все мы либо врачующие, либо врачуемые. Опять же, писатели не чураются разных забавных врачебных историй: отображают художественно. Тема популярная и сильно амортизированная.



Однако новогодняя нота и в этой подержанной саге занимает особое место.

Время, сами понимаете, какое: праздничные застолья, нарядные ёлки, любовь-морковь, ревность-измены, Шекспир и Толстой…

…и тысяча и один вызов. А были ещё бедолаги, кто застревал на той стороне Невы.

Однако врачи скорой помощи умудрялись отметить этот праздник по-человечески; умудрялись, несмотря ни на что, урвать свой кусочек удовольствия за наспех собранным новогодним столом, под искусственной елкой-гномом на подоконнике. Примерно за полчаса до двенадцати диспетчер начинал придерживать вызовы – если, конечно, то был не кинжал, торчащий из молодой груди.

Диспетчер слегка тормозил машины, и все бригады мало-помалу съезжались на станцию. А там их ждал салат оливье, какие-нибудь сосиски, огурчики, стопарик водки, бутыль шампанского, ну и торт, а что… На такие праздничные дежурства загоняли всех холостых, безответных – в общем, говорила Катя: «отпетых идиотов, вроде Гуревича».