Маньяк Гуревич
Часть 11 из 44 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Какое счастье! – кричала Танечка, – у меня крылья отрастают! Я сейчас улечу-у-у-у!!!
Лучше бы она улетела… Это было бы гораздо уместнее в следующей сцене. Потому что эту… га-а-андолу хрен остановишь, когда она раскачается. На третьей минуте полёта Гуревича стало рвать с неистовой силой. Остановиться было невозможно, и, согласно законам всемирного тяготения, блевотина прилетала ему обратно в морду. Гуревич, джентльмен и дамский угодник, заблевал Танечку с ног до головы. По ней уже было видно все, что он съел. А учитывая, что лодка раскачивалась с большим размахом, получалось, что Гуревич заблевал всё и всех вокруг в радиусе ста метров.
Он висел мешком на тросах, пытаясь унять свой предательский организм, а лодка по инерции всё взлетала, взлетала… взлетала…
Старичок-билетёр, который сорок лет продавал здесь билеты, сказал: «Таких блядей я ещё не видывал!».
Выдал всем участникам торжества вёдра с водой, тряпки, щётки… и минут сорок всем классом ребята в парадной школьной форме отмывали и драили качели.
– К-коз-зел! – говорили Гуревичу парни, – ты не мог задержать это извержение? – и отпускали шуточки сексуального свойства.
– Я предупреждал, – бубнил Гуревич, выжимая тряпку. – Я предупреждал, что у меня слабый вестибулярный аппарат.
Словом, Гуревич всегда как-то быстро сворачивал на фейсбуке мечтательные воспоминания своих пожилых ровесников о последних чудесных мгновениях школьного детства. И даже много лет спустя, будучи с женой в Венеции, уклонился от прогулки по каналам в настоящей гондоле. Кто их знает, этих гондольеров, что они вытворяют на своих скорлупках, когда вывозят туристов в открытую лагуну.
Хотя что уж там: были, были минуты.
Были в тот день минуты, когда невский ветер срывал с башки скальп и лупцевал счастливую морду, и белые облачка вихрились у Танечки над головой, и сама её кудрявая шевелюра была как облачко, и она тоненько визжала о счастье и хотела улететь… улететь… улететь…
Ну, и хватит об этом!
Часть вторая. Неотложные годы
Начало
Подстанция скорой помощи была расположена во дворе большого старого дома на Петроградской стороне. Обычный ленинградский двор-колодец, но уж очень безрадостный: вокруг глухие безоконные стены жёлтого кирпича, над ними – лоскут неба, блёклый, как платьишко приютской сиротки. При всем том двор был просторный: стояли в нём все бригады, пятнадцать машин, причаленные к стенам кормой, чтоб при срочном вызове рвануть беспрепятственно.
Само двухэтажное облезлое здание подстанции пристроено было тут же, во дворе, и архитектурными изысками не поражало – обходили его туристические тропы. Но поздней весной и в летний погожий денёк даже сюда просачивалось солнышко. Тогда свободные бригады высыпали на деревянные скамьи, врытые в землю вокруг стола, курили и забивали козла.
Интерьеры подстанции на флорентийское палаццо тоже не тянули: на входе – диспетчерская, где две пожилые тётки принимают вызовы, вершат твою судьбу. Причём одна хоть извиняется, если будит ночью, другая, наоборот, злорадно орёт в селектор: «Тридцать семь-пятнадцать, хватит жопы греть, на выезд!».
В небольшом холле с кухонным закутком (типа уголок отдыха) стояла пара продавленных кресел, стайка разномастных стульев и телевизор, который никогда не выключался, так что вернувшиеся с вызовов бригады смотрели, что показывают, с любого места, вопрошая: «а чё он так?», «а кто ему эта шмара?», – но в ответы не вникали, уезжали на следующий вызов.
На первом этаже располагались и кабинет начальника, и конференц-зал для утренних совещаний, и «сумочная» с лекарствами. На втором этаже были комнаты для врачей по четыре, по пять коек: покемарить между вызовами – если повезёт и в ночь-полночь тебя не трясут как грушу. Для особо щепетильных имелся душ, но это баловство на случай – привести себя в порядок перед ужином с Лоллобриджидой. А так, умоляю вас: после дежурства дай бог домой доползти, рухнуть в родную койку и кануть в краткое небытие…
Был ещё подвал с теннисным столом, за которым играли не парами, а по кругу, ибо в любой момент можно услышать: «Сорок один-двадцать пять – на выезд!». Ты по привычке пригибаешься и – во двор к машине: дверь в подвале ниже человеческого роста, из неё мог вылетать, не нагибаясь, только доктор Рыков.
Итак, станция скорой и неотложной медицинской помощи. Тут неплохо пояснить, чем отличается неотложка от скорой.
Неотложка – это участковый врач на колёсах; это когда – гипертонический криз, температура, сердце давит-живот болит и прочая фигня. А вот когда топор в спине вырос – это дело другое. Тогда на вызов соседей, родных или мимо тут проходил выезжает скорая.
Работа интересная, познавательная: и соображалку развивает, и точность рефлексов оттачивает, муштрует все реакции медработников; а горизонты раздвигает – ошеломляюще. Во все стороны…
Ленинград, вообще-то, город тяжёлый и вязкий в плане э-э-э… эмоциональном. Люди мы странные и смурные, на свинцовом ходу… Резкий ветер с Невы, дождь или снегопад за шкирку – всё это общительности не способствует. Нос – в воротник, глаза – в щёлки, зонтик над головой соорудил, ну и дуй себе до метро или в подворотню. Ясно же: не до пьяных.
Так что, если на улице лежит мужик в грязи или в снегу – ему дадут отлежаться, беспокоить не станут. В Питере частная жизнь человека всегда более замкнута и оберегаема, чем, например, в Москве, – на уровне инстинктивном: экономия тепла в теле. Ну, лежит человек поперёк дорожки – не раздражайся! Переступи и иди себе дальше. Пьяных, которые мирно спят, никто не трогает.
Ребята со скорой своего клиента определяли мгновенно. Вот лежит он, прилично одетый человек: пальто, ботинки. Видно, что последнего не пропил. Значит, первым делом – пульс. Потом принимаемся шарить по карманам. В карманах много чего полезного обнаруживается: например, записка: «я – эпилептик, домашний адрес и телефон», или даже «паспорт диабетика», а то и просто: много конфет у мужика в кармане – ясно же зачем. Да: и запах. Когда от человека несёт не алкоголем, а ацетоном, тут без лишних расспросов приступай к спасательным мерам.
* * *
Юноша Гуревич попал на скорую с младых студенческих-обкусанных ногтей и все годы учёбы ездил фельдшером.
В фельдшерах куда спокойнее и здоровее: врач сидит впереди с водителем, он весь день на виду, он за всех виноват. А ты – позади, в карете, твоё дело маленькое: можно книжку почитать, вздремнуть, подзубрить учебник. Фельдшер вообще – птица вольная, морально раскрепощённая, он ни за что особо не отвечает. Таскай за доктором сумку, волоки по приказу из машины носилки или кислородный баллон, перекуривай с водителем.
На вызове можно и нахамить, типа ты молодой и борзый, и жизнь тебя ещё обломает. Если что, можно и в морду заехать кому-то из родственников усопшего – они ведь тоже разные попадаются. Прошлые школьные драки с учащимися-пролетариями развязали Гуревичу руки в самом буквальном смысле: у него отсутствовал нормальный психологический барьер, который на последнем рывке удерживает человека среднеинтеллигентного социального слоя. У Гуревича этот самый барьер деформировался ещё в средней школе. Гуревич на собственной шкуре знал, как легко схлопотать от кого угодно, как призрачна граница между телом и телом и как действенна плюха в минуты жизни роковые.
Меч Немезиды
Доктор Гольц не вынимал изо рта «Беломора». Он был первым, к кому приставили новобранца Гуревича, и доктор Гольц научил его всему, не профессии, а жизни: её потайным ходам и негласным правилам. Ибо работа на скорой помощи, вернее, жизнь на скорой помощи, это особый такой modus vivendi.
Например: как сделать, чтобы тебя не побила толпа?
Ничего смешного! Это не преувеличение.
Однажды, когда Гуревич уже и сам ездил врачом, поступил вызов с одной из строек – на прораба упала бетонная плита. Упала точнёхонько, будто примеривалась: из-под плиты лишь сапог виднелся.
С Гуревичем тогда ездил юный студент-фельдшер, хохмач и идиот. Всё время пытался шутить… как когда-то и сам Гуревич. И вот выехали они по вызову, и долго добирались, и поздно приехали – хотя опоздать уже было не к кому: сгрудились вокруг плиты работяги со страшными лицами, серыми от цемента, ну и этот сапог, значит, торчит. И фельдшер Гуревича, которому полагается, суке, молчать, бодренько так выпалил: «А что нам с этим сапогом? Если б ещё рука торчала, мы бы хоть давление померяли…».
Он не договорил: слева, от толпы работяг Гуревича обдало ахом и волной такой жаркой ненависти и горя, что он, даже не повернувшись в ту сторону, размахнулся и влепил студентику затрещину: юного говнюка спасал, того бы растерзали. И лишь потом повернулся к работягам и, выставив обе ладони перед собой, сказал: «Ребята, простите дурачка. Жизнь его научит». И те отхлынули, горестно матерясь…
Так вот, школа жизни. Знания в него вдалбливали в Педиатрическом, а понимание жизни и всё, что наощупь вокруг профессии, он получил от доктора Гольца.
У того две особенности были: он беспрерывно курил и постоянно знакомился с женщинами. На каждом вызове заводил интрижку с родственницей больного (называл это «наладить контакт»), иногда даже с само́й больной, если симпатичная и есть надежда, что выживет. Записывал на папиросной пачке адресок или телефон – впрок или даже на сегодня… А после работы перевоплощался.
В его шкафчике на подстанции лежали: бритва, кусок душистого мыла, стояли: флакон одеколона и лосьон после бритья. Вернувшись с последнего вызова, Гольц приводил себя в порядок: переодевался в голубую, в полоску, рубашечку, в синий шевиотовый костюм, куском бинта отчищал импортные остроносые туфли… и улетал на свидание!
Вот на туфлях доктора Гольца хотелось бы тормознуть.
Когда впоследствии Гуревич вспоминал то время (а он довольно часто увязал в воспоминаниях), в ушах его первым делом возникал заводной и рассыпчатый перестук настоящего степа: гольц… гольц… голь-ца-ца, оп-ца-ца, уп-ца-ца…
Дело в том, что доктор Гольц был замечательным, да что там – гениальным чечеточником! Даже просматривая фильмы с Фредом Астером и отдавая, конечно же, должное его филигранному мастерству, Гуревич не потеснил бы доктора Гольца-ца с его давнишнего пьедестала.
Но как описать это плавное и одновременно дробное движение ступнёй, когда тело неподвижно, а ноги от колена двигаются скупо, мелко так переступая с пятки на носок, цокают и гольцают почти скользя; при этом аккуратно-подробно проговаривая рваненький ритм, пересыпая звонкими камушками скороговорчатый, но чёткий рисунок.
– У тебя там подковки? – однажды спросил Гуревич. Гольц усмехнулся и ответил:
– Пацан, ты сдурел? Я тебе кто – артист мюзик-холла? – и насмешливо выкатил целый каскад сложнейших па: «перетасовку», «откидную створку», а потом и самое трудное: «судорогу», что выглядело забавно, потому как, собираясь на свидание, Гольц в этот момент уже был в рубашке и в галстуке, но штаны ещё не надел, и его волосатые ноги в синих носках и разговорчивых туфлях смешно и заносчиво отцокали рассыпчатую такую трель-колотушку.
Однажды Гуревич тайком, пока Гольц надраивал задницу в душе, залез в его шкафчик, вытянул туфлю, перевернул: точно, набойки! Да какие: металлические крышки от пивных бутылок на клею. Вот Гольц!
Гуревичу казалось, что все чечеточные экзерсисы Гольца – это некое зашифрованное послание, и только женщины понимают его дословно на каком-то чувственном уровне.
Его воображение рисовало эротические картины с лёгким комедийным уклоном: оставшись с женщиной наедине, Гольц отчебучивает то правой, то левой, заплетая-расплетая их на краткий миг кренделем, чокаясь коленками, штопором вращаясь вокруг оси, свободно раскачивая висящими руками… Но попутно расстёгивает рубашку, снимает и отбрасывает жилетку, пробегает пальцами по ширинке, как по клавиатуре…
Было бы здорово, думал он, увлекаясь, чтобы и женщина, значит, – во картинка! – отцокивала свои па-де-де и голь-ца-ца, синхронно раздеваясь в такт страстному степу оленя-Гольца; и так, голые, оставшись в одной только обуви, бок о бок они бы синхронно переговаривались, процокивая подковками страстные па…
…примерно в таком вот ключе.
Да ладно! В конце концов, Гуревичу было чем себя занять, кроме как воображать любовную чечётку Гольца.
* * *
Однажды выпала им чудовищная смена без единой минуты просвета – бывают такие дни, объяснить которые могут, вероятно, одни лишь астрологи. Мол, некая планета не в том доме стоит или Марс проходит по Сатурну.
Страшный выпал денёк: ни пожрать по-человечески, ни отлить по-людски. Еле дотянули до последнего вызова.
А последний вызов – всегда дерьмо, это уж так в небесных анналах прописано. Ты мечтаешь вернуться на станцию к восьми, переодеться и ехать домой. А тебя награждают памятным подарком: либо ты сидишь с каким-то психом и держишь его пять часов чуть ли не в объятиях, пока не передашь в руки психиатров; либо тебя засылают к чёрту на кулички в совхоз «Красное коромысло».
Ездили они в тот муторный день до беспамятства, клокоча от усталости; каждый случай – приключение, сюжет для небольшого рассказа; наконец, дожили до последнего вызова…
И согласно закону подлости, это, конечно, тяжёлый больной без сознания, которого они сразу подключают к кислороду и с воплем водителю «гони, бля!» мчат в стационар с сиреной. Задача – довезти его ещё живым. Но без четверти восемь, когда машина уже влетает на пандус больницы имени Ленина, больной умирает, несмотря на усилия медиков.
Лучше бы она улетела… Это было бы гораздо уместнее в следующей сцене. Потому что эту… га-а-андолу хрен остановишь, когда она раскачается. На третьей минуте полёта Гуревича стало рвать с неистовой силой. Остановиться было невозможно, и, согласно законам всемирного тяготения, блевотина прилетала ему обратно в морду. Гуревич, джентльмен и дамский угодник, заблевал Танечку с ног до головы. По ней уже было видно все, что он съел. А учитывая, что лодка раскачивалась с большим размахом, получалось, что Гуревич заблевал всё и всех вокруг в радиусе ста метров.
Он висел мешком на тросах, пытаясь унять свой предательский организм, а лодка по инерции всё взлетала, взлетала… взлетала…
Старичок-билетёр, который сорок лет продавал здесь билеты, сказал: «Таких блядей я ещё не видывал!».
Выдал всем участникам торжества вёдра с водой, тряпки, щётки… и минут сорок всем классом ребята в парадной школьной форме отмывали и драили качели.
– К-коз-зел! – говорили Гуревичу парни, – ты не мог задержать это извержение? – и отпускали шуточки сексуального свойства.
– Я предупреждал, – бубнил Гуревич, выжимая тряпку. – Я предупреждал, что у меня слабый вестибулярный аппарат.
Словом, Гуревич всегда как-то быстро сворачивал на фейсбуке мечтательные воспоминания своих пожилых ровесников о последних чудесных мгновениях школьного детства. И даже много лет спустя, будучи с женой в Венеции, уклонился от прогулки по каналам в настоящей гондоле. Кто их знает, этих гондольеров, что они вытворяют на своих скорлупках, когда вывозят туристов в открытую лагуну.
Хотя что уж там: были, были минуты.
Были в тот день минуты, когда невский ветер срывал с башки скальп и лупцевал счастливую морду, и белые облачка вихрились у Танечки над головой, и сама её кудрявая шевелюра была как облачко, и она тоненько визжала о счастье и хотела улететь… улететь… улететь…
Ну, и хватит об этом!
Часть вторая. Неотложные годы
Начало
Подстанция скорой помощи была расположена во дворе большого старого дома на Петроградской стороне. Обычный ленинградский двор-колодец, но уж очень безрадостный: вокруг глухие безоконные стены жёлтого кирпича, над ними – лоскут неба, блёклый, как платьишко приютской сиротки. При всем том двор был просторный: стояли в нём все бригады, пятнадцать машин, причаленные к стенам кормой, чтоб при срочном вызове рвануть беспрепятственно.
Само двухэтажное облезлое здание подстанции пристроено было тут же, во дворе, и архитектурными изысками не поражало – обходили его туристические тропы. Но поздней весной и в летний погожий денёк даже сюда просачивалось солнышко. Тогда свободные бригады высыпали на деревянные скамьи, врытые в землю вокруг стола, курили и забивали козла.
Интерьеры подстанции на флорентийское палаццо тоже не тянули: на входе – диспетчерская, где две пожилые тётки принимают вызовы, вершат твою судьбу. Причём одна хоть извиняется, если будит ночью, другая, наоборот, злорадно орёт в селектор: «Тридцать семь-пятнадцать, хватит жопы греть, на выезд!».
В небольшом холле с кухонным закутком (типа уголок отдыха) стояла пара продавленных кресел, стайка разномастных стульев и телевизор, который никогда не выключался, так что вернувшиеся с вызовов бригады смотрели, что показывают, с любого места, вопрошая: «а чё он так?», «а кто ему эта шмара?», – но в ответы не вникали, уезжали на следующий вызов.
На первом этаже располагались и кабинет начальника, и конференц-зал для утренних совещаний, и «сумочная» с лекарствами. На втором этаже были комнаты для врачей по четыре, по пять коек: покемарить между вызовами – если повезёт и в ночь-полночь тебя не трясут как грушу. Для особо щепетильных имелся душ, но это баловство на случай – привести себя в порядок перед ужином с Лоллобриджидой. А так, умоляю вас: после дежурства дай бог домой доползти, рухнуть в родную койку и кануть в краткое небытие…
Был ещё подвал с теннисным столом, за которым играли не парами, а по кругу, ибо в любой момент можно услышать: «Сорок один-двадцать пять – на выезд!». Ты по привычке пригибаешься и – во двор к машине: дверь в подвале ниже человеческого роста, из неё мог вылетать, не нагибаясь, только доктор Рыков.
Итак, станция скорой и неотложной медицинской помощи. Тут неплохо пояснить, чем отличается неотложка от скорой.
Неотложка – это участковый врач на колёсах; это когда – гипертонический криз, температура, сердце давит-живот болит и прочая фигня. А вот когда топор в спине вырос – это дело другое. Тогда на вызов соседей, родных или мимо тут проходил выезжает скорая.
Работа интересная, познавательная: и соображалку развивает, и точность рефлексов оттачивает, муштрует все реакции медработников; а горизонты раздвигает – ошеломляюще. Во все стороны…
Ленинград, вообще-то, город тяжёлый и вязкий в плане э-э-э… эмоциональном. Люди мы странные и смурные, на свинцовом ходу… Резкий ветер с Невы, дождь или снегопад за шкирку – всё это общительности не способствует. Нос – в воротник, глаза – в щёлки, зонтик над головой соорудил, ну и дуй себе до метро или в подворотню. Ясно же: не до пьяных.
Так что, если на улице лежит мужик в грязи или в снегу – ему дадут отлежаться, беспокоить не станут. В Питере частная жизнь человека всегда более замкнута и оберегаема, чем, например, в Москве, – на уровне инстинктивном: экономия тепла в теле. Ну, лежит человек поперёк дорожки – не раздражайся! Переступи и иди себе дальше. Пьяных, которые мирно спят, никто не трогает.
Ребята со скорой своего клиента определяли мгновенно. Вот лежит он, прилично одетый человек: пальто, ботинки. Видно, что последнего не пропил. Значит, первым делом – пульс. Потом принимаемся шарить по карманам. В карманах много чего полезного обнаруживается: например, записка: «я – эпилептик, домашний адрес и телефон», или даже «паспорт диабетика», а то и просто: много конфет у мужика в кармане – ясно же зачем. Да: и запах. Когда от человека несёт не алкоголем, а ацетоном, тут без лишних расспросов приступай к спасательным мерам.
* * *
Юноша Гуревич попал на скорую с младых студенческих-обкусанных ногтей и все годы учёбы ездил фельдшером.
В фельдшерах куда спокойнее и здоровее: врач сидит впереди с водителем, он весь день на виду, он за всех виноват. А ты – позади, в карете, твоё дело маленькое: можно книжку почитать, вздремнуть, подзубрить учебник. Фельдшер вообще – птица вольная, морально раскрепощённая, он ни за что особо не отвечает. Таскай за доктором сумку, волоки по приказу из машины носилки или кислородный баллон, перекуривай с водителем.
На вызове можно и нахамить, типа ты молодой и борзый, и жизнь тебя ещё обломает. Если что, можно и в морду заехать кому-то из родственников усопшего – они ведь тоже разные попадаются. Прошлые школьные драки с учащимися-пролетариями развязали Гуревичу руки в самом буквальном смысле: у него отсутствовал нормальный психологический барьер, который на последнем рывке удерживает человека среднеинтеллигентного социального слоя. У Гуревича этот самый барьер деформировался ещё в средней школе. Гуревич на собственной шкуре знал, как легко схлопотать от кого угодно, как призрачна граница между телом и телом и как действенна плюха в минуты жизни роковые.
Меч Немезиды
Доктор Гольц не вынимал изо рта «Беломора». Он был первым, к кому приставили новобранца Гуревича, и доктор Гольц научил его всему, не профессии, а жизни: её потайным ходам и негласным правилам. Ибо работа на скорой помощи, вернее, жизнь на скорой помощи, это особый такой modus vivendi.
Например: как сделать, чтобы тебя не побила толпа?
Ничего смешного! Это не преувеличение.
Однажды, когда Гуревич уже и сам ездил врачом, поступил вызов с одной из строек – на прораба упала бетонная плита. Упала точнёхонько, будто примеривалась: из-под плиты лишь сапог виднелся.
С Гуревичем тогда ездил юный студент-фельдшер, хохмач и идиот. Всё время пытался шутить… как когда-то и сам Гуревич. И вот выехали они по вызову, и долго добирались, и поздно приехали – хотя опоздать уже было не к кому: сгрудились вокруг плиты работяги со страшными лицами, серыми от цемента, ну и этот сапог, значит, торчит. И фельдшер Гуревича, которому полагается, суке, молчать, бодренько так выпалил: «А что нам с этим сапогом? Если б ещё рука торчала, мы бы хоть давление померяли…».
Он не договорил: слева, от толпы работяг Гуревича обдало ахом и волной такой жаркой ненависти и горя, что он, даже не повернувшись в ту сторону, размахнулся и влепил студентику затрещину: юного говнюка спасал, того бы растерзали. И лишь потом повернулся к работягам и, выставив обе ладони перед собой, сказал: «Ребята, простите дурачка. Жизнь его научит». И те отхлынули, горестно матерясь…
Так вот, школа жизни. Знания в него вдалбливали в Педиатрическом, а понимание жизни и всё, что наощупь вокруг профессии, он получил от доктора Гольца.
У того две особенности были: он беспрерывно курил и постоянно знакомился с женщинами. На каждом вызове заводил интрижку с родственницей больного (называл это «наладить контакт»), иногда даже с само́й больной, если симпатичная и есть надежда, что выживет. Записывал на папиросной пачке адресок или телефон – впрок или даже на сегодня… А после работы перевоплощался.
В его шкафчике на подстанции лежали: бритва, кусок душистого мыла, стояли: флакон одеколона и лосьон после бритья. Вернувшись с последнего вызова, Гольц приводил себя в порядок: переодевался в голубую, в полоску, рубашечку, в синий шевиотовый костюм, куском бинта отчищал импортные остроносые туфли… и улетал на свидание!
Вот на туфлях доктора Гольца хотелось бы тормознуть.
Когда впоследствии Гуревич вспоминал то время (а он довольно часто увязал в воспоминаниях), в ушах его первым делом возникал заводной и рассыпчатый перестук настоящего степа: гольц… гольц… голь-ца-ца, оп-ца-ца, уп-ца-ца…
Дело в том, что доктор Гольц был замечательным, да что там – гениальным чечеточником! Даже просматривая фильмы с Фредом Астером и отдавая, конечно же, должное его филигранному мастерству, Гуревич не потеснил бы доктора Гольца-ца с его давнишнего пьедестала.
Но как описать это плавное и одновременно дробное движение ступнёй, когда тело неподвижно, а ноги от колена двигаются скупо, мелко так переступая с пятки на носок, цокают и гольцают почти скользя; при этом аккуратно-подробно проговаривая рваненький ритм, пересыпая звонкими камушками скороговорчатый, но чёткий рисунок.
– У тебя там подковки? – однажды спросил Гуревич. Гольц усмехнулся и ответил:
– Пацан, ты сдурел? Я тебе кто – артист мюзик-холла? – и насмешливо выкатил целый каскад сложнейших па: «перетасовку», «откидную створку», а потом и самое трудное: «судорогу», что выглядело забавно, потому как, собираясь на свидание, Гольц в этот момент уже был в рубашке и в галстуке, но штаны ещё не надел, и его волосатые ноги в синих носках и разговорчивых туфлях смешно и заносчиво отцокали рассыпчатую такую трель-колотушку.
Однажды Гуревич тайком, пока Гольц надраивал задницу в душе, залез в его шкафчик, вытянул туфлю, перевернул: точно, набойки! Да какие: металлические крышки от пивных бутылок на клею. Вот Гольц!
Гуревичу казалось, что все чечеточные экзерсисы Гольца – это некое зашифрованное послание, и только женщины понимают его дословно на каком-то чувственном уровне.
Его воображение рисовало эротические картины с лёгким комедийным уклоном: оставшись с женщиной наедине, Гольц отчебучивает то правой, то левой, заплетая-расплетая их на краткий миг кренделем, чокаясь коленками, штопором вращаясь вокруг оси, свободно раскачивая висящими руками… Но попутно расстёгивает рубашку, снимает и отбрасывает жилетку, пробегает пальцами по ширинке, как по клавиатуре…
Было бы здорово, думал он, увлекаясь, чтобы и женщина, значит, – во картинка! – отцокивала свои па-де-де и голь-ца-ца, синхронно раздеваясь в такт страстному степу оленя-Гольца; и так, голые, оставшись в одной только обуви, бок о бок они бы синхронно переговаривались, процокивая подковками страстные па…
…примерно в таком вот ключе.
Да ладно! В конце концов, Гуревичу было чем себя занять, кроме как воображать любовную чечётку Гольца.
* * *
Однажды выпала им чудовищная смена без единой минуты просвета – бывают такие дни, объяснить которые могут, вероятно, одни лишь астрологи. Мол, некая планета не в том доме стоит или Марс проходит по Сатурну.
Страшный выпал денёк: ни пожрать по-человечески, ни отлить по-людски. Еле дотянули до последнего вызова.
А последний вызов – всегда дерьмо, это уж так в небесных анналах прописано. Ты мечтаешь вернуться на станцию к восьми, переодеться и ехать домой. А тебя награждают памятным подарком: либо ты сидишь с каким-то психом и держишь его пять часов чуть ли не в объятиях, пока не передашь в руки психиатров; либо тебя засылают к чёрту на кулички в совхоз «Красное коромысло».
Ездили они в тот муторный день до беспамятства, клокоча от усталости; каждый случай – приключение, сюжет для небольшого рассказа; наконец, дожили до последнего вызова…
И согласно закону подлости, это, конечно, тяжёлый больной без сознания, которого они сразу подключают к кислороду и с воплем водителю «гони, бля!» мчат в стационар с сиреной. Задача – довезти его ещё живым. Но без четверти восемь, когда машина уже влетает на пандус больницы имени Ленина, больной умирает, несмотря на усилия медиков.