Мальчик глотает Вселенную
Часть 21 из 22 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– Нет, – отвечает он. – Нет, Илай. – Мы долго смотрим друг на друга в зеркало заднего вида. – Вы не разговаривали вообще ни с кем.
Он жмет на газ и прибавляет скорость, торопясь на наше последнее дело.
– Сегодня я ощутила то, что никогда не чувствовала раньше, – говорит мама, накладывая спагетти в наши тарелки за обеденным столом – тем же ламинированным зеленым столом с металлическими ножками, за которым Лайл ел вишневые babka в детстве.
Сегодня был школьный праздник. В течение восьми часов под жарким субботним солнцем мама отвечала за три палатки на ярмарке, раскинувшейся на стадионе Ричлендской государственной старшей школы. Она управляла рыболовной игрой, где за пятьдесят центов дети пытались подцепить плоскую пенопластовую рыбешку штангой от карниза для занавески с привязанной веревкой; на нижней стороне каждой рыбки имелась цветная наклейка, соответствующая цветом какому-либо из новеньких призов-игрушек, ценой примерно равных стоимости дерьма пони, в которое я наступил сегодня на выставке животных «Скотный двор дяди Боба». Самой популярной игрой на всей ярмарке каким-то образом оказалась оригинальная игра, которую мама придумала сама, воспользовавшись неодолимой притягательностью «Звездных войн», чтобы собрать средства, так необходимые «Ассоциации родителей и друзей» Ричлендской государственной старшей школы. Ее аттракцион под названием «Хан Соло Мастер Бластер Челлендж» предлагал потенциальным Спасителям Галактики попасть в трех наших с Августом имперских штурмовиков на стендах, расположенных на все более и более амбициозных расстояниях, используя огромный водяной пистолет, который мама выкрасила в черный цвет, чтобы он больше походил на верный бластер Хана. Она умело расставляла мишени, помещая первых двух штурмовиков на более чем доступных дистанциях и таким образом переполняя своих клиентов (в основном, пяти – двенадцати лет) азартным блеском раннего успеха, но третьего и последнего штурмовика ставила на таком расстоянии, что ребенку пришлось бы получить доступ к секретам джедаев и использовать Силу, чтобы сделать единственный призовой выстрел из водяного пистолета длинной изогнутой струей. Однако мама также отвечала и за самый непопулярный аттракцион праздника, «Палочная Свистопляска»: сто палочек для мороженого, десять из которых помечены призовыми звездами, – воткнутых в тачку, наполненную песком. Она могла бы пообещать сам смысл жизни на конце каждой из этих палочек – и все равно заработала бы только шесть долларов пятьдесят центов за восемь часов.
– Я чувствовала себя частью сообщества, – говорит мама. – Я чувствовала, что принадлежу к чему-то большему, понимаете?
Я смотрю, как Лайл улыбается ей. Он подпирает подбородок правым кулаком. Все, что она делает, – это разливает поварешкой свой соус «болоньезе» с беконом и розмарином по нашим тарелкам, но Лайл наблюдает за ней широко раскрытыми глазами и с таким благоговением, словно она играет «Нарисуй это черным» на золотой арфе со струнами из огня.
– Это здорово, дорогая, – произносит Лайл.
Тедди кричит с кухни:
– Пива, Лайл?
– Да, приятель, – отвечает Лайл. – На дверце холодильника.
Тедди остался на ужин. Тедди всегда остается на ужин.
– Это действительно здорово, Фрэнки, – говорит Тедди, входя в гостиную из кухни. Он обнимает маму за плечи, хотя в этом нет необходимости. Задерживает в объятиях слишком долго, хотя в этом нет необходимости. – Мы гордимся тобой, чувиха, – добавляет он. И все это так дружески-дружески. Блин, Тед, охолонись, думаю я. Нахрена затевать это прямо здесь, за столом Лины и Аврелия?
– Может, я и ошибаюсь, но кажется, в этих голубых глазах зажегся какой-то новый огонек? – продолжает Тедди. Он проводит правым большим пальцем по маминой скуле.
Мы с Лайлом переглядываемся. Август бросает на меня выразительный взгляд. Ну что за дерьмо. Прямо перед своим лучшим другом. Никогда не доверял этому гребаному придурку. С виду сладкий, как пирожок с повидлом, но это такой сраный пирожок, за которым на самом деле нужен глаз да глаз, Илай. Не могу сказать, кто ему дороже – мама, Лайл или он сам.
Я киваю. Слышу тебя, брат.
– Не знаю, – пожимает плечами мама, немного смущенная своим солнечным настроением. – Это просто приятное чувство – быть частью чего-то такого…
– Унылого? – невинно подсказываю я. – Местечкового?
Мама улыбается, задержав в воздухе поварешку с фаршем «болоньезе», пока думает.
– Такого нормального, – говорит она.
Она вываливает фарш поверх моих макарон и одаряет меня одной из тех милых быстрых полуулыбок, которые мама может послать по одностороннему каналу привязанности непосредственно тому человеку, кому они предназначаются, по тоннелю пожизненной любви, невидимому для всех остальных, но я знаю, что и для Августа есть такой тоннель, и для Лайла тоже.
– Это здорово, мама, – говорю я. И никогда в жизни я не был более серьезным. – Нормальность тебе идет.
Я тянусь за сыром «Крафт-пармезан», который пахнет, как Августовы носки. Я посыпаю спагетти сырной стружкой, вонзаю в них вилку и дважды проворачиваю ее.
А затем Титус Броз входит в нашу гостиную.
Верхняя часть моего позвоночника знает его лучше, чем я сам. Верхняя часть моего позвоночника узнает эти белые волосы, белый костюм и стиснутые белые зубы, оскаленные в вымученной улыбке. Остальная часть меня застыла, сбитая с толку, но мой позвоночник знает, что Титус Броз действительно входит в нашу гостиную, и мурашки пробегают по мне сверху донизу, и я невольно содрогаюсь, как иногда, когда мочусь в общий желоб в туалете любимого заведения Лайла – паба при гостинице «Регатта» в пригороде Тувонг.
Лайл сидит с полным ртом макарон, когда замечает Титуса, и ошеломленно наблюдает, как тот шагает по нашему дому, каким-то образом отыскав путь через заднюю дверь за кухней и пройдя мимо туалета.
Лайл произносит его имя, как вопрос:
– Титус?
Август и мама сидят за столом напротив нас с Лайлом, и оборачиваются, чтобы увидеть Титуса, входящего в сопровождении другого мужчины, крупнее Титуса, темноглазого и мрачного. Ох, черт! Черт, черт, черт! Что он делает здесь?
Иван Кроль. И еще двое мускулистых головорезов Титуса, которые входят вслед за Иваном. На них резиновые шлепанцы, как и на Иване, короткие спортивные шорты в обтяжку и заправленные в них хлопковые рубашки с расстегнутыми воротниками; один из них жилистый и лысый, а другой тяжеловес с кривой ухмылкой и тремя подбородками.
– Титус! – вскрикивает мама, сразу переключаясь в режим хозяюшки. Она вскакивает со стула.
– Пожалуйста, не суетись, Фрэнсис, – говорит Титус.
Иван Кроль мягко кладет руку на мамино плечо, и что-то в его жесте заставляет ее сесть на место. Теперь я вижу, что у него с собой спортивная сумка грязно-зеленой армейской расцветки, которую он беззвучно ставит на пол гостиной возле стола.
Тедди застыл с вилкой в правой руке. Два бумажных полотенца заткнуты за ворот его темно-синей футболки, а его губы красные от соуса «болоньезе», как у клоуна, у которого размазалась помада.
– Титус, все в порядке? – спрашивает Тедди. – Не хочешь присоединиться к нам и…
Титус даже не смотрит на Тедди, когда прикладывает указательный палец ко рту и говорит:
– Тсссссс!
Он смотрит на Лайла. В тишине. Молчание длится целую минуту, а возможно, лишь секунд тридцать, но эти секунды кажутся тридцатью днями громовой тишины между Лайлом и Титусом, глядящими друг на друга. Точки зрения и детали, краткий момент, растянутый до бесконечности.
Татуировка на левой руке жилистого бандита – кролик Багз Банни в нацистской униформе. Август, держащий полную ложку макарон, нервно сжимающий ручку. Этот же момент с точки зрения мамы, сидящей в замешательстве в своей свободной персиковой майке-безрукавке, ее взгляд перелетает с лица на лицо в поисках ответов и не находит ничего, кроме ответа на лице единственного мужчины, которого она когда-либо по-настоящему любила. Страх.
Затем Лайл милосердно прерывает молчание.
– Август, – произносит он.
Август? Август? Каким боком этот гребаный момент связан с Августом?
Август поворачивается и смотрит на Лайла.
И Лайл начинает что-то писать в воздухе. Его правый указательный палец быстро летает в воздухе, как перо, и глаза Августа следят за этим потоком слов, которые я не могу разобрать, потому что сижу не напротив и не могу перевернуть их правильно в зеркале внутри моей головы.
– Что он делает? – фыркает Титус.
Лайл продолжает писать слова в воздухе, быстро и уверенно, и Август читает их, понимающе кивая с каждым словом.
– Перестань, – шипит Титус, а затем срывается на крик: – Завязывай с этим дерьмом!
Он поворачивается к громиле-тяжеловесу и яростно рычит сквозь сжатые зубы:
– Будь добр, заставь его прекратить это гребаное дерьмо!
Но Лайл, будто в трансе, продолжает строчить слова, которым внимает Август. Слово за словом, пока правая рука тяжелого бандита с тремя подбородками не вылетает вперед, прямо в нос Лайла. Лайл падает со стула на пол гостиной, и его нос извергается кровью, струящейся вниз по подбородку.
– Лайл! – кричу я, бросаясь к нему и обнимая за грудь. – Не трогайте его!
Лайл кашляет, подавившись кровью, заполняющей его рот.
– Господи, Титус, что за… – начинает Тедди и немедленно осекается, остановленный сверкающим отточенным лезвием охотничьего ножа «Боуи», которое Иван Кроль прижимает к его подбородку. Этот клинок – настоящее чудовище с зубами, похожее на пришельца и блестящее, умеющее и свистеть, рассекая воздух острой режущей кромкой, и визжать, как пила, вгрызаясь острыми металлическими клыками зазубренного противоположного края в самые разные вещи, которые я только могу представить, – в основном в человеческие шеи.
– Закрой свою гребаную пасть, Тедди, и ты сможешь выжить в этот вечер, – говорит Иван.
Тедди осторожно подается назад на своем месте. Титус смотрит на Лайла, лежащего на полу.
– Уведите его отсюда, – велит Титус.
Жилистый бандит присоединяется к тяжелому бандиту, стоящему над Лайлом, и они пару метров протаскивают его по полу гостиной вместе со мной, висящим на его груди.
– Оставьте его в покое! – кричу я сквозь слезы. – Не трогайте его!
Они рывком поднимают Лайла на ноги, и я сваливаюсь с него, больно ударившись о пол.
– Прости меня, Фрэнки, – говорит Лайл. – Я так люблю тебя, Фрэнки. Мне очень жаль.
Жилистый громила тыкает Лайла кулаком в зубы, и в этот момент мама огибает обеденный стол с миской своих спагетти-болоньезе и разбивает ее о голову не ожидавшего нападения бандита.
– Пусти его! – кричит она. Тот дикий зверь, который всю жизнь живет в ней, как в клетке, и показывался на белый свет всего три-четыре раза, обхватывает за горло тяжелого головореза; мамино внутреннее чудовище вонзает свои когти оборотня глубоко в его щеки и в ярости раздирает кожу бандита, покрывая его лицо кровавыми царапинами. Теперь она воет, как тогда, когда была заперта в комнате Лины на несколько дней. Это вопль ведьмы, устрашающий и первобытный. Я еще никогда в жизни не был так напуган – и мамой, и Титусом, и покрывающей мои руки и лицо кровью Лайла, которого тащат дальше по коридору, прочь из нашего дома.
– Останови эту суку, – спокойно произносит Титус.
Иван Кроль с ножом в правой руке бросается вокруг стола, а Август обегает стол с противоположной стороны и встречает Ивана у начала коридора. Он поднимает кулаки, как старый боксер 1920-х годов. Иван Кроль мгновенно наносит маховый удар лезвием, метя в лицо Августа, и Август нырком уходит от атаки; но этот удар – лишь маневр, отвлекающий внимание от быстрой левой подсечки Ивана Кроля, от которой ноги Августа отрываются от пола, и он тяжело приземляется на спину.
– Не рыпаться обоим, мать вашу! – рявкает на нас Иван Кроль и кидается по коридору за мамой.
– Мама, сзади! – ору я. Но она слишком обезумела, чтобы обратить на это внимание, и отчаянно цепляется за руки Лайла, пытаясь тащить его по коридору обратно. Иван Кроль перебрасывает нож в левую руку и двумя невероятно быстрыми и резкими тычками бьет торцом рукоятки маму в левый висок. Она оседает на пол, безжизненно свесив голову на левое плечо, ее правая икра подгибается почти вплотную к правому бедру, словно она манекен для краш-тестов, который ударил слишком много стен.
– Фрэнки! – кричит Лайл, пока его тянут ко входной двери. – Фрэээнкиииии!
Август и я бросаемся к маме, но Иван Кроль перехватывает нас в коридоре и тащит обратно к обеденному столу; наши тощие тринадцати-четырнадцатилетние ноги недостаточно сильны, чтобы твердо опереться о землю, чтобы сопротивляться яростному волочению убийцы. Он тянет меня так сильно, что моя футболка задирается над головой, и все, что я вижу – оранжевую ткань перед собой и полумрак. Он швыряет нас на стулья возле стола. Спиной к маме, которая лежит в коридоре без сознания, или хуже – я не знаю.
– Сидеть смирно, мать вашу! – говорит Иван Кроль.
Я изо всех сил пытаюсь выдохнуть из себя страх, подавленность и растерянность. Иван Кроль вытаскивает веревку из своей спортивной сумки защитного цвета. Вихрем резких движений он трижды обматывает Августа веревкой и крепко привязывает его к стулу.
– Что вы делаете? – выдавливаю из себя я.
Слезы и сопли текут через мой нос, и я едва могу вертикально удержаться на стуле, но Август просто спокойно сидит на своем месте и сквозь закрытый рот рычит на Титуса Броза, который смотрит на него.
Я пытаюсь делать глубокие вдохи между всхлипываниями и не могу набрать в легкие достаточно воздуха; и Титуса это начинает беспокоить.
– Дыши, черт возьми, дыши! – говорит он.
Август вытягивает правую ногу и касается ею моей левой.
Он жмет на газ и прибавляет скорость, торопясь на наше последнее дело.
– Сегодня я ощутила то, что никогда не чувствовала раньше, – говорит мама, накладывая спагетти в наши тарелки за обеденным столом – тем же ламинированным зеленым столом с металлическими ножками, за которым Лайл ел вишневые babka в детстве.
Сегодня был школьный праздник. В течение восьми часов под жарким субботним солнцем мама отвечала за три палатки на ярмарке, раскинувшейся на стадионе Ричлендской государственной старшей школы. Она управляла рыболовной игрой, где за пятьдесят центов дети пытались подцепить плоскую пенопластовую рыбешку штангой от карниза для занавески с привязанной веревкой; на нижней стороне каждой рыбки имелась цветная наклейка, соответствующая цветом какому-либо из новеньких призов-игрушек, ценой примерно равных стоимости дерьма пони, в которое я наступил сегодня на выставке животных «Скотный двор дяди Боба». Самой популярной игрой на всей ярмарке каким-то образом оказалась оригинальная игра, которую мама придумала сама, воспользовавшись неодолимой притягательностью «Звездных войн», чтобы собрать средства, так необходимые «Ассоциации родителей и друзей» Ричлендской государственной старшей школы. Ее аттракцион под названием «Хан Соло Мастер Бластер Челлендж» предлагал потенциальным Спасителям Галактики попасть в трех наших с Августом имперских штурмовиков на стендах, расположенных на все более и более амбициозных расстояниях, используя огромный водяной пистолет, который мама выкрасила в черный цвет, чтобы он больше походил на верный бластер Хана. Она умело расставляла мишени, помещая первых двух штурмовиков на более чем доступных дистанциях и таким образом переполняя своих клиентов (в основном, пяти – двенадцати лет) азартным блеском раннего успеха, но третьего и последнего штурмовика ставила на таком расстоянии, что ребенку пришлось бы получить доступ к секретам джедаев и использовать Силу, чтобы сделать единственный призовой выстрел из водяного пистолета длинной изогнутой струей. Однако мама также отвечала и за самый непопулярный аттракцион праздника, «Палочная Свистопляска»: сто палочек для мороженого, десять из которых помечены призовыми звездами, – воткнутых в тачку, наполненную песком. Она могла бы пообещать сам смысл жизни на конце каждой из этих палочек – и все равно заработала бы только шесть долларов пятьдесят центов за восемь часов.
– Я чувствовала себя частью сообщества, – говорит мама. – Я чувствовала, что принадлежу к чему-то большему, понимаете?
Я смотрю, как Лайл улыбается ей. Он подпирает подбородок правым кулаком. Все, что она делает, – это разливает поварешкой свой соус «болоньезе» с беконом и розмарином по нашим тарелкам, но Лайл наблюдает за ней широко раскрытыми глазами и с таким благоговением, словно она играет «Нарисуй это черным» на золотой арфе со струнами из огня.
– Это здорово, дорогая, – произносит Лайл.
Тедди кричит с кухни:
– Пива, Лайл?
– Да, приятель, – отвечает Лайл. – На дверце холодильника.
Тедди остался на ужин. Тедди всегда остается на ужин.
– Это действительно здорово, Фрэнки, – говорит Тедди, входя в гостиную из кухни. Он обнимает маму за плечи, хотя в этом нет необходимости. Задерживает в объятиях слишком долго, хотя в этом нет необходимости. – Мы гордимся тобой, чувиха, – добавляет он. И все это так дружески-дружески. Блин, Тед, охолонись, думаю я. Нахрена затевать это прямо здесь, за столом Лины и Аврелия?
– Может, я и ошибаюсь, но кажется, в этих голубых глазах зажегся какой-то новый огонек? – продолжает Тедди. Он проводит правым большим пальцем по маминой скуле.
Мы с Лайлом переглядываемся. Август бросает на меня выразительный взгляд. Ну что за дерьмо. Прямо перед своим лучшим другом. Никогда не доверял этому гребаному придурку. С виду сладкий, как пирожок с повидлом, но это такой сраный пирожок, за которым на самом деле нужен глаз да глаз, Илай. Не могу сказать, кто ему дороже – мама, Лайл или он сам.
Я киваю. Слышу тебя, брат.
– Не знаю, – пожимает плечами мама, немного смущенная своим солнечным настроением. – Это просто приятное чувство – быть частью чего-то такого…
– Унылого? – невинно подсказываю я. – Местечкового?
Мама улыбается, задержав в воздухе поварешку с фаршем «болоньезе», пока думает.
– Такого нормального, – говорит она.
Она вываливает фарш поверх моих макарон и одаряет меня одной из тех милых быстрых полуулыбок, которые мама может послать по одностороннему каналу привязанности непосредственно тому человеку, кому они предназначаются, по тоннелю пожизненной любви, невидимому для всех остальных, но я знаю, что и для Августа есть такой тоннель, и для Лайла тоже.
– Это здорово, мама, – говорю я. И никогда в жизни я не был более серьезным. – Нормальность тебе идет.
Я тянусь за сыром «Крафт-пармезан», который пахнет, как Августовы носки. Я посыпаю спагетти сырной стружкой, вонзаю в них вилку и дважды проворачиваю ее.
А затем Титус Броз входит в нашу гостиную.
Верхняя часть моего позвоночника знает его лучше, чем я сам. Верхняя часть моего позвоночника узнает эти белые волосы, белый костюм и стиснутые белые зубы, оскаленные в вымученной улыбке. Остальная часть меня застыла, сбитая с толку, но мой позвоночник знает, что Титус Броз действительно входит в нашу гостиную, и мурашки пробегают по мне сверху донизу, и я невольно содрогаюсь, как иногда, когда мочусь в общий желоб в туалете любимого заведения Лайла – паба при гостинице «Регатта» в пригороде Тувонг.
Лайл сидит с полным ртом макарон, когда замечает Титуса, и ошеломленно наблюдает, как тот шагает по нашему дому, каким-то образом отыскав путь через заднюю дверь за кухней и пройдя мимо туалета.
Лайл произносит его имя, как вопрос:
– Титус?
Август и мама сидят за столом напротив нас с Лайлом, и оборачиваются, чтобы увидеть Титуса, входящего в сопровождении другого мужчины, крупнее Титуса, темноглазого и мрачного. Ох, черт! Черт, черт, черт! Что он делает здесь?
Иван Кроль. И еще двое мускулистых головорезов Титуса, которые входят вслед за Иваном. На них резиновые шлепанцы, как и на Иване, короткие спортивные шорты в обтяжку и заправленные в них хлопковые рубашки с расстегнутыми воротниками; один из них жилистый и лысый, а другой тяжеловес с кривой ухмылкой и тремя подбородками.
– Титус! – вскрикивает мама, сразу переключаясь в режим хозяюшки. Она вскакивает со стула.
– Пожалуйста, не суетись, Фрэнсис, – говорит Титус.
Иван Кроль мягко кладет руку на мамино плечо, и что-то в его жесте заставляет ее сесть на место. Теперь я вижу, что у него с собой спортивная сумка грязно-зеленой армейской расцветки, которую он беззвучно ставит на пол гостиной возле стола.
Тедди застыл с вилкой в правой руке. Два бумажных полотенца заткнуты за ворот его темно-синей футболки, а его губы красные от соуса «болоньезе», как у клоуна, у которого размазалась помада.
– Титус, все в порядке? – спрашивает Тедди. – Не хочешь присоединиться к нам и…
Титус даже не смотрит на Тедди, когда прикладывает указательный палец ко рту и говорит:
– Тсссссс!
Он смотрит на Лайла. В тишине. Молчание длится целую минуту, а возможно, лишь секунд тридцать, но эти секунды кажутся тридцатью днями громовой тишины между Лайлом и Титусом, глядящими друг на друга. Точки зрения и детали, краткий момент, растянутый до бесконечности.
Татуировка на левой руке жилистого бандита – кролик Багз Банни в нацистской униформе. Август, держащий полную ложку макарон, нервно сжимающий ручку. Этот же момент с точки зрения мамы, сидящей в замешательстве в своей свободной персиковой майке-безрукавке, ее взгляд перелетает с лица на лицо в поисках ответов и не находит ничего, кроме ответа на лице единственного мужчины, которого она когда-либо по-настоящему любила. Страх.
Затем Лайл милосердно прерывает молчание.
– Август, – произносит он.
Август? Август? Каким боком этот гребаный момент связан с Августом?
Август поворачивается и смотрит на Лайла.
И Лайл начинает что-то писать в воздухе. Его правый указательный палец быстро летает в воздухе, как перо, и глаза Августа следят за этим потоком слов, которые я не могу разобрать, потому что сижу не напротив и не могу перевернуть их правильно в зеркале внутри моей головы.
– Что он делает? – фыркает Титус.
Лайл продолжает писать слова в воздухе, быстро и уверенно, и Август читает их, понимающе кивая с каждым словом.
– Перестань, – шипит Титус, а затем срывается на крик: – Завязывай с этим дерьмом!
Он поворачивается к громиле-тяжеловесу и яростно рычит сквозь сжатые зубы:
– Будь добр, заставь его прекратить это гребаное дерьмо!
Но Лайл, будто в трансе, продолжает строчить слова, которым внимает Август. Слово за словом, пока правая рука тяжелого бандита с тремя подбородками не вылетает вперед, прямо в нос Лайла. Лайл падает со стула на пол гостиной, и его нос извергается кровью, струящейся вниз по подбородку.
– Лайл! – кричу я, бросаясь к нему и обнимая за грудь. – Не трогайте его!
Лайл кашляет, подавившись кровью, заполняющей его рот.
– Господи, Титус, что за… – начинает Тедди и немедленно осекается, остановленный сверкающим отточенным лезвием охотничьего ножа «Боуи», которое Иван Кроль прижимает к его подбородку. Этот клинок – настоящее чудовище с зубами, похожее на пришельца и блестящее, умеющее и свистеть, рассекая воздух острой режущей кромкой, и визжать, как пила, вгрызаясь острыми металлическими клыками зазубренного противоположного края в самые разные вещи, которые я только могу представить, – в основном в человеческие шеи.
– Закрой свою гребаную пасть, Тедди, и ты сможешь выжить в этот вечер, – говорит Иван.
Тедди осторожно подается назад на своем месте. Титус смотрит на Лайла, лежащего на полу.
– Уведите его отсюда, – велит Титус.
Жилистый бандит присоединяется к тяжелому бандиту, стоящему над Лайлом, и они пару метров протаскивают его по полу гостиной вместе со мной, висящим на его груди.
– Оставьте его в покое! – кричу я сквозь слезы. – Не трогайте его!
Они рывком поднимают Лайла на ноги, и я сваливаюсь с него, больно ударившись о пол.
– Прости меня, Фрэнки, – говорит Лайл. – Я так люблю тебя, Фрэнки. Мне очень жаль.
Жилистый громила тыкает Лайла кулаком в зубы, и в этот момент мама огибает обеденный стол с миской своих спагетти-болоньезе и разбивает ее о голову не ожидавшего нападения бандита.
– Пусти его! – кричит она. Тот дикий зверь, который всю жизнь живет в ней, как в клетке, и показывался на белый свет всего три-четыре раза, обхватывает за горло тяжелого головореза; мамино внутреннее чудовище вонзает свои когти оборотня глубоко в его щеки и в ярости раздирает кожу бандита, покрывая его лицо кровавыми царапинами. Теперь она воет, как тогда, когда была заперта в комнате Лины на несколько дней. Это вопль ведьмы, устрашающий и первобытный. Я еще никогда в жизни не был так напуган – и мамой, и Титусом, и покрывающей мои руки и лицо кровью Лайла, которого тащат дальше по коридору, прочь из нашего дома.
– Останови эту суку, – спокойно произносит Титус.
Иван Кроль с ножом в правой руке бросается вокруг стола, а Август обегает стол с противоположной стороны и встречает Ивана у начала коридора. Он поднимает кулаки, как старый боксер 1920-х годов. Иван Кроль мгновенно наносит маховый удар лезвием, метя в лицо Августа, и Август нырком уходит от атаки; но этот удар – лишь маневр, отвлекающий внимание от быстрой левой подсечки Ивана Кроля, от которой ноги Августа отрываются от пола, и он тяжело приземляется на спину.
– Не рыпаться обоим, мать вашу! – рявкает на нас Иван Кроль и кидается по коридору за мамой.
– Мама, сзади! – ору я. Но она слишком обезумела, чтобы обратить на это внимание, и отчаянно цепляется за руки Лайла, пытаясь тащить его по коридору обратно. Иван Кроль перебрасывает нож в левую руку и двумя невероятно быстрыми и резкими тычками бьет торцом рукоятки маму в левый висок. Она оседает на пол, безжизненно свесив голову на левое плечо, ее правая икра подгибается почти вплотную к правому бедру, словно она манекен для краш-тестов, который ударил слишком много стен.
– Фрэнки! – кричит Лайл, пока его тянут ко входной двери. – Фрэээнкиииии!
Август и я бросаемся к маме, но Иван Кроль перехватывает нас в коридоре и тащит обратно к обеденному столу; наши тощие тринадцати-четырнадцатилетние ноги недостаточно сильны, чтобы твердо опереться о землю, чтобы сопротивляться яростному волочению убийцы. Он тянет меня так сильно, что моя футболка задирается над головой, и все, что я вижу – оранжевую ткань перед собой и полумрак. Он швыряет нас на стулья возле стола. Спиной к маме, которая лежит в коридоре без сознания, или хуже – я не знаю.
– Сидеть смирно, мать вашу! – говорит Иван Кроль.
Я изо всех сил пытаюсь выдохнуть из себя страх, подавленность и растерянность. Иван Кроль вытаскивает веревку из своей спортивной сумки защитного цвета. Вихрем резких движений он трижды обматывает Августа веревкой и крепко привязывает его к стулу.
– Что вы делаете? – выдавливаю из себя я.
Слезы и сопли текут через мой нос, и я едва могу вертикально удержаться на стуле, но Август просто спокойно сидит на своем месте и сквозь закрытый рот рычит на Титуса Броза, который смотрит на него.
Я пытаюсь делать глубокие вдохи между всхлипываниями и не могу набрать в легкие достаточно воздуха; и Титуса это начинает беспокоить.
– Дыши, черт возьми, дыши! – говорит он.
Август вытягивает правую ногу и касается ею моей левой.