Майор и волшебница

– Представь себе, я из тех, которые верят. Доводилось в жизни видеть кое-что… необычное. И относиться к нему очень серьезно. Линда! У нас мало времени. Если что… Они все будут на твоей совести – ты что-то знала, но промолчала… Ну?

Она вскинула глаза:

– Теодор… А ты меня не прогонишь… такую? Я привыкла, что люди боятся… таких вещей.

– Лично я – ни капельки, – сказал я чистую правду. – Навидался в жизни кой-чего и пострашнее, чем девчонка с непонятными уменьями. – Я взял ее за плечи и легонько встряхнул. – Прогоню я тебя в одном-единственном случае: если промолчишь, а они и в самом деле погибнут… Понятно тебе? Нет времени, Линда! Если уж ты с нами, кончай молчать!

– Теодор, ведь ты наверняка коммунист, – сказала она уже другим голосом, означавшим, пожалуй, что от сопротивления и отнекиваний отказалась. – Вам вроде бы не положено верить в такие вещи…

– Знаешь, я не всегда был коммунистом, – сказал я нетерпеливо. – Был когда-то просто мальчишкой из глубокого лесного села. По сравнению с ним ваши места – сущий Париж. И навидался всякого, что в глуши еще встречается… как оказалось, и у вас. И на войне видел… всякое, во что коммунисту верить не полагается. Понятно? Так что не будем терять время. Что ты увидела? Линда, времени мало!

Она вскинула на меня большие серые глаза, в которых все еще таился страх:

– Они все были мертвые, лица восковые, глаза незрячие, в одну точку смотрят… У кого горло перерезано, и у всех раны в груди, такое впечатление, прямо в сердце… За тем лейтенантом, с усиками, шли еще четверо, среди них были те трое, что приставали ко мне тогда на мосту… За вторым, с азиатскими скулами – трое… И все они были не в форме, а в комбинезонах с зелеными пятнами, с капюшонами… Я видела такие у отца в какой-то книге, знаю, это называется «маскировочные халаты», их носят разведчики… Только в книге пятна были другие, не такие… И я видела, что они, все девять – мертвые…

Верить ей следовало безоговорочно. Чересчур уж фантастическое стечение обстоятельств потребовалось бы, чтобы она узнала обычным путем, сколько разведчиков пойдут в обеих группах… да и как бы узнала, что они разведчики, что выходят в поиск? Как ей все это удается, я не собирался ломать голову, тем более сейчас, когда я верил, что группы на маршруте подстерегает неизвестная опасность, грозящая смертью всем без исключения. Об одном надо было думать – как этой опасности избежать…

И все дальнейшие действия производить с учетом только этого, отсекая и откладывая на потом все побочное. Окажись тогда в Полесье на конкретной должности человек, не склонный высмеивать Неведомое и отрицать его с порога, все обернулось бы иначе. Потому-то и он поверил – вынужден был поверить, – но двое отличных ребят уже погибли…

– Там, в лесу, что-то есть, – тихо сказала Линда.

– Что? – напористо спросил я. – Что-то из того, о чем ты тогда, за чаем, рассказывала жуткие легенды?

Настроение у меня сейчас было такое, что я готов был поверить во что угодно. Потому что оно сулило смерть моим солдатам. Тут уж не до материализма…

– Нет, – мотнула головой Линда. – Это люди. Но они все равно – смерть для твоих солдат.

Долго раздумывать не приходилось. Окруженцы, конечно. И необязательно немцы – сейчас по лесам хоронилась уйма всякого народа с нечистой совестью, озабоченная одним – как бы не попасть к нам в руки. Надо полагать, в немалом количестве, и достаточно хваткие, чтобы разделаться с девяткой разведчиков. Никто не озаботился прочесать лес – и надобности такой не было, несерьезным он показался, маленьким…

– А ты можешь увидеть, кто там? Сколько их? – спросил я.

– Нет, – не раздумывая, кажется, с сожалением ответила Линда. – Будь это ночью… А сейчас, днем, и Марс не в том знаке… Долго объяснять, почему так обстоит…

– И не надо, – решительно сказал я. – Не время. Ничем долгие объяснения не помогут… Что же, выходит, ничего нельзя сделать?

– Почему же, – неуверенно сказала Линда. – Я могла бы попробовать посмотреть, где они. Иногда это удается. Только обязательно нужна карта, лучше бы подробная…

– Это как раз не проблема, – сказал я и, охваченный яростной надеждой, расстелил перед ней карту, над которой недавно сидел с разведчиками. – Вот он, лес, во всей красе и во всю длину…

Никаких предписаний я не нарушал, карта была не наша, не секретная, та самая, взятая из немецкого лесничества, и никаких пометок мы на ней не оставили – водили по ней тупыми концами карандашей.

Линда сняла с шеи свой золотой крестик на филигранной цепочке, намотала ее (явно по какой-то системе) на пальцы, кроме большого, медленно, едва не касаясь крестиком карты, повела его над ней, начиная от того места, где лес вплотную подступал к городку. Лицо у нее стало напряженное, сосредоточенное, в нем появилось даже что-то незнакомое.

Меня, как ожог, вдруг прошило давнее детское воспоминание: именно так знаткой дед Парамон по слезной просьбе хозяина искал потерявшуюся корову. Только у него вместо крестика была самая обыкновенная дореволюционная гирька из лавки весом в восьмушку фунта, на крученом шнурке, и он его не наматывал на пальцы, а зажимал в щепоти. И ведь всегда находил: и заблукавшую скотину, и дорогую хозяину вещь. И, между прочим, не на шутку обижался, когда его называли колдуном. «Колдун – это совсем другая человеческая разновидность, – говаривал он в таких случаях. – А я просто знаю то да се…» Разве что, в отличие от Линды, он обходился без карты – откуда в глухой деревне карты окрестностей? – просто водил гирькой то над столом, который должен был быть абсолютно пустым, то прямо над полом (с которого требовал убрать сначала половики). Но потом, когда я повзрослел и вспоминал его, покойника, осталось впечатление, что какую-то карту он перед собой все-таки видел… Да и лицо его в таких случаях (и не только, он многое знал) очень уж напоминало лицо Линды сейчас – словно бы отрешенное от всего на свете, быть может, и от себя самого…

Она вела крестик от городка к той не отмеченной на карте черте, где наш заслон продолжал линию передовой, – сосредоточенно нахмурясь, не особенно торопливо – в точности как дед Парамон, когда отец послал меня к нему, чтобы помог отыскать нашу отбившуюся от стада из-за разгильдяйства Васятки-подпаска коровенку (и он нашел, кстати, примерно в том месте, что он указал, корова и бродила).

Я следил за ней с нешуточным волнением, которое старательно не показывал. Крестик двигался, плыл над картой… и вдруг резко качнулся примерно на середине десятикилометрового участка, отклонился чуть вправо, повис в таком неестественном положении, словно его отклоняла неведомая рука, описал небольшой круг и снова завис косо над тем местом, рядом со значком, изображавшим ключ, из которого вытекала крохотная речушка, а может, ручей – топографические знаки у нас и у немцев все же немного отличались, хотя было и много общего. Чем угодно я мог бы поклясться: крестик двигался совершенно самостоятельно. Линда не шевелила ни ладонью, ни пальцами – впрочем, и с дедом Парамоном обстояло точно так же…

Линда подняла на меня глаза, уже не испуганные, а словно бы радостные:

– Там люди. Никаких сомнений, люди. Не знаю точно, сколько их, но немало…

– Отлично, – сказал я. – А теперь пройдись вот до этого места…

И показал наконечником авторучки на линию нашего заслона.

Крестик, такое впечатление, поначалу не хотел отлипнуть от указанного им места, но Линда его легко пересилила, повела дальше. На протяжении километров пяти он плыл над картой, не задерживаясь, а потом не просто закружил над определенной точкой, размеренно заколыхался вправо-влево, и снова это выглядело так, словно его раскачивала невидимая рука.

– Там тоже люди, – сказала Линда. – Только гораздо больше, чем в том месте…

Ничего удивительного – в заслон поставили роту, да вдобавок с пулеметными расчетами.

– Ничего, – сказал я. – Это наши. А теперь возвращайся обратно той же дорогой.

Она поняла – и повела крестик назад. И снова он стал колыхаться над тем же самым местом – кто бы там ни засел, с места они не трогались, стояли привалом.

– Все, – сказал я. – Надевай крестик. Молодец, ты и не представляешь, как мне помогла…

– Ты их не пошлешь туда? Там им всем смерть…

– Пошлю, – сказал я. – Приказ есть приказ. Но не раньше, чем точно выясню, кто там окопался. Иди к себе, у меня сейчас будет много работы…


– Я понимаю… – она встала, обошла стол и подошла ко мне вплотную, – Теодор, ты ведь меня теперь не бросишь оттого, что я такая? Честное слово, я никогда это не использовала для зла…

Ох уж эти женщины, вечно выбирают самый неподходящий момент для выяснения отношений…

Я тоже встал, взял ее за плечи и легонько коснулся губами щеки:

– Не бойся, и не подумаю. Потом, выдастся свободная минутка, расскажу о том о сем, и ты многое поймешь, – и чтобы окончательно ее успокоить (видно было, что она не на шутку волновалась) добавил: – Я тут кое-что придумал, постараюсь сделать все, чтобы ты самым законным образом осталась при мне.

– Правда? – Ее глаза вспыхнули нешуточной радостью.

– Честное офицерское, – сказал я. – А сейчас иди, у меня и в самом деле будет масса хлопот, ты же офицерская дочка, должна понимать. Только кофейку завари, пожалуйста, и покрепче…

Когда она вышла, прихватив поднос с кофейником, я закурил и уставился на телефонный аппарат. Растерянности не было ни малейшей – мы с таким сталкивались далеко не впервые. Никакой это не ребус, а дело насквозь привычное. Окруженцы, оставшиеся незамеченными из-за того, что мы не прочесали лес, не видя повода. С этой публикой мы сталкивались не впервые, и в Белоруссии, и в Польше, и здесь, в Германии. По лесам шастало всякой твари по паре, необязательно немцы, тот еще был калейдоскоп. Кто-то считал, что отвоевался, и положил все силы, чтобы пробиваться на запад, в плен к союзникам, а часто эсэсовцы, власовцы и всевозможные полицаи, которые ничего для себя хорошего от советского плена не ждали, свою войну кончать не собирались и порой нападали и на мелкие группы наших солдат, и на одиночные машины. Часто не из воинственного духа, а чтобы раздобыть форму, оружие, продукты, документы. Документы, понятно, интересовали не немцев, а помянутых пособников – у них-то был шанс в хаосе и сумятице военных дорог замешаться в наши ряды под видом отставших от своей части бойцов, что для немцев было просто нереально.

Как бы там ни было, в лесу затаились люди хваткие, похоже, не обычная пехота, если смогли справиться с девятью разведчиками, не новичками в своем ремесле. А так, несомненно, и было бы, выйди обе группы в лес в назначенное время. Линде я верил безоговорочно – все тот же жизненный опыт, начиная с босоногого деревенского детства и кончая даже не таким уж давним случаем в Полесье, – тут и то, что случилось у моста, и то, что говорил Кузьменок, которому я тоже верил.

Самая пора была тревожить наш «ботанический сад» – именно так и прозвали систему дивизионной связи (впрочем, некоторые остряки называли ее и «оранжереей»). Дело в том, что начальник дивизионной связи питал пылкую любовь к ботанике и даже собирался в свое время поступать в соответствующий институт. Но времена стояли такие, что военные связисты армии требовались гораздо больше, чем ботаники, и пошел он по путевке комсомола в военное училище должного профиля. Но старая любовь, как известно, не ржавеет – став полковым, а потом и дивизионным начальником связи, несостоявшийся ботаник (оказавшийся толковым связистом) абсолютно все позывные перекрестил в названия цветов как отечественных, так и экзотических иностранных. Командованию было, в общем, все равно – встречались позывные и диковиннее, в зависимости от вкуса тех, кто имел право эти названия вводить. Вот и расцвели пышным цветом, извините за невольный каламбур, васильки с лютиками, резеда с черемухой и даже орхидеи с лилиями. Комдив звался Шиповник (против чего, по солдатскому радио, ничего не имел. Говорили, что такой позывной был у него в Первую мировую и, быть, может, не врали – комдив был поручиком Первой мировой). Ну а я, коли уж мог выбирать, начав служить в этой дивизии, взял себе позывной Багульник – один из самых красивых таежных цветов.

Словом, Багульник вызвал Подсолнуха (это был Мазуров), потом Тюльпана (это, соответственно, Сабитов) и обоим передал один и тот же приказ: выход групп отложить до особого распоряжения. Вряд ли они удивились – на войне случаются самые неожиданные изменения ситуации. А вопросов начальству не задают – ему с горы виднее, на то оно и начальство…

Никаких приказов я этим не нарушал – комдив оставил срок выхода групп на мое усмотрение, лишь бы они вышли непременно сегодня, до двадцати четырех ноль-ноль. Но потом, попивая принесенный Линдой крепкий кофеек, я прекрасно отдавал себе отчет, что мой приказ – полумера. Выход групп я всего-навсего отсрочил, но его, кровь из носу, следовало провести сегодня. А в лесу засела какая-то непонятная и крайне опасная сволочь, с которой, опять-таки кровь из носу, надлежало что-то делать, чтобы не сорвать задание и не лишиться разведчиков…

Что? Самым простым, легким и лучшим выходом было бы поднять мой разведбат по боевой тревоге и прочесать лес частой гребенкой. Моим ребятам это было бы не впервой, да и времени заняло бы немного, учитывая скромные размеры лесного массива. Но тут неминуемо вставал вопрос: под каким соусом это преподнести штабу дивизии и комдиву, без санкции которого такая самодеятельность отдельно взятого майора-комбата (пусть и не простого комбата) просто невозможна?

Обнаружение в лесу окруженцев следовало как-то убедительно замотивировать, чтобы наверху это приняли за чистую монету. Сослаться на способности Линды я, понятное дело, ни за что не мог. Крестик, отклонявшийся над картой, увиденные Линдой мертвецы в маскхалатах, идущие печальной чередой… Не поверили бы. Конечно, после того случая в Полесье и комдив, и начальник дивизионного Смерша полковник Радаев убедились, что не все на свете имеет насквозь материалистическое объяснение, но сработает ли это на сей раз? Не привлекать же в свидетели тройку разведчиков во главе с Колькой-Жиганом и Кузьменка? Вилами на воде писано, что из всего этого выйдет…

Но и сидеть сложа руки никак нельзя. Печка, от которой следует танцевать, прекрасно известна: окруженцев в самые сжатые сроки должны обнаружить, причем так, чтобы это выглядело убедительно и подозрений у начальства, что дело не чисто, не вызвало ни малейших. Следует это замаскировать под какое-нибудь житейское дело. Учесть прошлые примеры… но вряд ли они годятся. Солдат в те места на лесозаготовку не отправишь – во-первых, в городке хватает и угля, и брикетов наподобие тех, что мы нашли в доме доктора. Во-вторых, эти чертовы окруженцы ховаются в самой чащобе, посередке полосы леса, в местах, где лесозаготовок не ведут – машины туда не проедут, а на себе таскать дрова – слишком хлопотно. Ничего в голову не приходит, хоть ты тресни. А время бежит, того и гляди, начнут звонить из штаба дивизии, интересоваться, как у меня обстоит с разведпоиском.

Мотивировать надо внезапно возникшую у меня необходимость прочесать лес, и железно мотивировать. Мне же перед тем, как устроить «гребенку» по всем правилам, предварительно надо будет непременно доложить в штаб дивизии и рассказать, какие у меня появились вдруг убедительные основания…

Грибники на окруженцев наткнулись? И благонамеренно донесли в комендатуру? Вовсе уж бред. Немцы по грибы не ходят, хотя здесь, в лесных районах, черт их знает. А главное – сейчас, в апреле, грибам категорически не сезон. Скорее уж бегемота можно встретить. А что? Была парочка случаев, когда после ожесточенного, с артиллерией и авиацией штурма немецких больших городов разнообразное зверье вырвалось из клеток и вольеров и разбежалось куда глаза глядят. Вася Тычко до сих пор вспоминает, как на него однажды совершенно ополоумевший носорог выскочил и растоптал бы, не заметив даже, не прижмись Вася к стеночке…

Влюбленная пара, искавшая уединения вдали от любопытных глаз? Или из той же оперы, но чуточку по другому сценарию – парочка, взаимно нарушавшая супружескую верность? Для, так сказать, предосудительной личной жизни здесь условия совершенно неподходящие, если нет места для встреч под крышей. Такой городок – кое в чем полное подобие моей родной деревни: на одном конце чихнешь, на другом скажут: «Будьте здоровы!»

Нет, это тоже отпадает. Кто-то особо въедливый может подумать: а с чего это эти прелюбодеи забрались в самую чащобу, да еще так далеко от города? Ну, я, конечно, не стал бы подыскивать «свидетелей», сказал бы, что сообщили и смылись от греха подальше, не назвавшись и адреса не оставив. Но все равно, вопрос такой может возникнуть, и заподозрят, что я что-то кручу…

Наши патрули на окраине городка (а они там регулярно ходят) увидели на опушке прятавшихся в лесу немцев и подняли тревогу? Вот это гораздо более жизненно… и связано с нешуточными сложностями. Ну, предположим, я сумею им втолковать, что именно это, то есть немцев-окруженцев, они и видели. Где гарантия, что не пойдут разговоры, не докатятся до начальства, а то и до Смерша? Где гарантия, что один из этих патрулей не осведомляет потихонечку Смерш о том и о сем? Отпадает. Есть несколько человек, в которых я был совершенно уверен, что словечка лишнего не обронят, – Сабитов, Кузьменок, еще парочка ребят из разведвзвода, Кузьмич с Васей. Но тут обязательно встанет другой вопрос: а с какой это стати я отправил в простые патрули командира разведвзвода и его ребят, своего ординарца и шофера? Людей, которые ни в караулы, ни в патрули никогда не ходят, не предусмотрено такое их служебными обязанностями? И снова я горю, как швед под Полтавой…

Хорошо еще, никто не отвлекал – ни звонки, ни посетители. Вот я и сидел, уперев локти в стол, сжав ладонями голову, казавшуюся мне сейчас непроходимо тупой, и лихорадочно искал выход, перебирая все варианты, какие только приходили на взбудораженный поджимавшим временем ум.

И ведь нашел! Беспроигрышный, железный, не способный возбудить ни у кого ни малейших подозрений!

Ситуация рисовалась следующая. Шагал это я мирно по улице по очередным служебным надобностям, и вдруг высунулся из-за угла пожилой лысый немчик, стал делать таинственные знаки, манить в тихий переулочек. Я пошел без страха – переулок был безлюдный, засаде, сразу видно, укрыться совершенно негде, а с этим шпендиком я в случае чего и без пистолета справлюсь, одним ядреным сибирским кулаком.

И немчик, поминутно боязливо озираясь, чуть ли не шепотом стал рассказывать. Я его, ручаться можно, видел впервые в жизни, но он откуда-то уже знал, что я – «герр комендант» (ну, может, показал кто). А посему он, как обыватель, полностью лояльный новым властям, и считает своим гражданским долгом сообщить именно герру коменданту об имеющем место явном нарушении порядка. Пресловутого немецкого орднунга.

Он, изволите ли видеть, живет на самой окраине городка, в крайнем домике, почти у самого леса. И не далее как час назад собственными глазами видел, как, укрываясь за крайними деревьями на опушке, человек десять немецких солдат наблюдали за городком, один даже в бинокль. В мундирах он не разбирается, он вообще с молодых лет не военнообязанный по… (тут он употребил какой-то заковыристый термин, которого я не понял), но ручается, что это были именно солдаты, уж повидать-то он солдат повидал. Все вооружены, кто с винтовкой, кто с автоматом.

Торчали они там с четверть часа, похоже, о чем-то спорили. Вид у них был самый предосудительный – мундиры грязные, сапоги нечищеные, половина без головных уборов, все несколько дней небриты. Потом справа, вдали, показался советский патруль, немцы проворно убрались в чащу и больше не появлялись. Будучи (как он чуть ли не через слово повторял) абсолютно лояльным к новой власти, он старательно читает вывешенные ею приказы. В том числе и тот, где отсиживавшимся в лесу немецким солдатам предписывалось оттуда выходить в ближайший населенный пункт и сдаваться (гуманное обращение гарантировалось). Таким образом, означенные солдаты злостно нарушают приказ военной администрации, о чем он, лояльный гражданин, считает своим долгом герру коменданту донести. И, точно так же боязливо оглядываясь, заспешил прочь, скрылся за углом…

Вот это была железная мотивировка, без дураков. Похожих случаев, когда такие вот «лояльные обыватели» наперегонки рысили в наши комендатуры с доносами, было не перечесть. Не знаю, как у них с этим обстояло при кайзере, но за двенадцать лет мягкой и ненавязчивой опеки гестапо их этому нехитрому ремеслу хорошо обучило – стучали, как барабаны. Иногда такие доносы яйца выеденного не стоили – ну кому интересно, что у соседа сын состоял в гитлерюгенде? Туда с определенного возраста всех загоняли… Иногда выходила и польза: в том городке, где расположился Смерш, сосед заложил местного уполномоченного гестапо, отчего-то не успевшего сбежать. Форму и документы закопал в подвале («а вдруг наши вернулись бы?» – разводил он потом руками) и решил, что все обойдется.

(Правда, Серега Чугунцов потом рассказывал с ухмылочкой, что антифашизмом тут и не пахло. Просто-напросто тот гестаповец, сука гладкая, прямо-таки липнул к молодой дочке соседа. Она его видеть не могла, а он лез и лез, да еще открытым текстом обещал: если будет ломаться, устроит крупные неприятности по своей линии и ей самой, и родителям. Ну, когда наши заняли городок, папаша девушки возрадовался и галопом помчался сводить счеты с кровавым прислужником нацистов.)

Одним словом, мотивировка железная, санкцию на прочесывание мне дали бы, не раздумывая. Пусть их там ховаются всего десять (хотя, учитывая обстоятельства, был уверен, что их больше), десяток вооруженных фрицев в нашем, собственно говоря, тылу – это есть большой непорядок. Ради этого стоит и батальон поднять, чтобы окончательно прояснить, как там обстоит с лесом и кто там ховается в нарушение приказа советского военного командования. И когда выяснится, что немцы там есть (а они там есть, я не сомневался!), никто не даст себе труда искать этого выдуманного мною «лояльного обывателя» – а зачем, собственно? Почетную грамоту ему давать за содействие советской военной администрации? Так не существует в природе таких грамот. Кстати, тому, кто выдал гестаповца, смершевцы от щедрот славянских дали коробку немецких сигарет «Юно» – он и этому был рад. Ну а «мой» немец, будучи персонажем насквозь вымышленным, и без сигарет обойдется…

Так что всю мою меланхолию и унизительное ощущение злого бессилия в одночасье как рукой сняло. Оставались чисто технические вопросы – подшлифовать немного мою «легенду», добавить в темпе мелких, но убедительных деталек и со спокойной душой вызывать Гладиолус – то есть подполковника Можарова, который в штабе дивизии курировал разведку. И был сейчас, согласно субординации, моим непосредственным начальником (учитывая, что я оставался начальником дивизионной разведки, пусть и временно).

И тут, как в известном детском стишке Корнея Чуковского, у меня зазвонил телефон.

Звонил именно что Гладиолус. Чтобы передать мне приказ комдива, который мне следовало принять к немедленному исполнению. Хорошо, что он не видел моего лица, когда я этот приказ слушал…

Поднять батальон по боевой тревоге, собственно, не весь – только стрелковые роты, пулеметчиков, разведвзвод и саперный взвод. Остальные подразделения оставить в местах дислокации. Весь поднятый по тревоге личный состав и станковые пулеметы погрузить на машины, быть готовыми к немедленному выезду. Имеющуюся в моем распоряжении бронетехнику использовать по обстановке, но экипажам все же занять места в машинах. Передо мной ставится задача – тщательно прочесать весь «наш» участок леса. Детали и подробности сообщит уполномоченный Смерша, который ко мне уже выехал. Операцию разработаете совместно в самые сжатые сроки. («Не бог весть какой сложности операция, так что справитесь быстро», – сказал Гладиолус.) И в завершение подполковник добавил: есть все основания считать, что в лесу скрываются немцы-окруженцы в неизвестном количестве. Всё. Конец связи.

Действовать следовало в темпе. И я занялся привычным делом: вызвал полдюжины разнообразных «цветочков», от отечественных до экзотических иностранных, отдал должные приказы – стрелковые и пулеметную роты, а также бронедивизион в боевую готовность, саперов тоже, личный состав посадить в машины, водителей в бронетехнику, погрузить станкачи и цинки, на всякий случай привести в готовность и санитарную летучку, командирам подразделений быть готовыми по первому сигналу прибыть ко мне на совещание (что, учитывая невеликие размеры городишки, заняло бы от силы пару минут).

А потом, в ожидании смершевца, образовалось свободное, никакими служебными делами не занятое время, и я задумался: каким образом они там у себя, в Смерше, прознали о немцах в лесу? Уж безусловно, у них там не имелось таких знатких, как Линда (именно это наше старое сибирское словечко я про себя в ее отношении употреблял – и как-то рассказал ей, постаравшись подобрать более-менее подходящее по смыслу немецкое слово. Получилось, может быть, и чуть корявенько, но Линда приняла. Это от «колдуньи» она сердито открещивалась, между прочим, в точности как когда-то покойный дед Парамон и еще пара-тройка моих односельчан).

Поисковых групп смершевцы в лес не посылали – по крайней мере, мне об этом ничего не известно. Вообще-то меня, как коменданта, должны были об этом поставить в известность, но Смерш во многих и многих отношениях вещь в себе. Никакой немец из леса не выходил и в плен не сдавался – уж о таком мне непременно сообщили бы.

Тогда? Оставалась одна-единственная версия: старательно конструируя и отлаживая «легенду» о «немце в переулочке», я, сам того не подозревая, угодил в яблочко. Немцы на опушке и в самом деле были, и заметивший их «лояльный горожанин» был и старательно просигнализировал, только попал этот сигнал не ко мне, а к смершевцам. Другого объяснения просто не находилось…

Минут через десять объявился уполномоченный Смерша – не кто иной, как Серега Чугунцов, как мне уже известно, ставший вчера заместителем полковника Радаева. Я по канонам армейской вежливости поздравил его с повышением. Он отмахнулся, без всякого наигрыша:

– А… Всякое повышение – лишние хлопоты и лишняя головная боль…