Майор и волшебница

– Спасибо. – Она улыбнулась своей почти обычной улыбкой и вышла. Я успел сказать ей вслед: – Времени у тебя полно, мы здесь будем долго… – повернулся к Васе: – А ты лети пулей на третий этаж, разыщи там Сомова и скажи, что я его прошу прийти сюда по неотложному делу. Одна нога здесь, другая уже там!

Он выбежал. Я еще раз прошелся вдоль стены, не в первый уже раз дивясь изобретательности немцев – вроде бы в голове одни параграфы, уставы и орднунги, а вот поди ж ты, нашлась какая-то сволочь с фантазией…

Командир саперной роты капитан Сомов вошел с чуточку недовольным лицом: ну конечно, я ему был не командир, а собственно говоря, посторонний, разная у нас была специфика службы. А какому командиру понравится, если в его дела станет вмешиваться посторонний? Хорошо еще, что я был старше по званию, а в армии не принято игнорировать пусть не приказ – приглашение старшего по званию. Да и по служебному положению я, пожалуй, был на ступенечку выше…

Убедительное объяснение для него я уже приготовил. Для этого нисколечко не понадобилось напрягать мозги – я просто-напросто вспомнил историю с окруженцами, мифического мирного обывателя, усмотревшего на опушке леса десяток солдат. Тогда прекрасно сошло, должно сработать и сейчас…

– Вы, конечно, и эту комнату проверили, капитан, – сказал я. – Не могли не проверить…

– Конечно, – сказал Сомов, как любой на его месте, уязвленный тем, что посторонний, очень может быть, посмел (ну, пусть самую чуточку) сомневаться в его профессиональной компетентности. – Только от проверки не было никакого толку: вся комната – один сплошной сейф, сплошной металл, тут любые приборы бессильны…

А я не в первый уж раз за этот месяц подумал: незаметно для себя все мы в последнее время расслабились чуточку, вот ведь что. Всем уже ясно, что конец войны не за горами, до Берлина всего ничего, роли давно уже переменились, теперь мы прем могучей силищей, а немцы, хотя в иных местах и дерутся отчаянно, как бы заранее записаны в побежденные, на серьезные контрудары после Курской дуги уже неспособны, частенько если не драпают, то отходят. Вот и появилось некое превосходство – самокритично признавая, я и по себе это иногда чувствовал. Еще год назад Сомов, прекрасно зная, кто здесь разместится, для порядка приказал бы снять хоть одну железную плиту, а теперь пренебрег…

– Есть все основания думать, что эти стены – просто камуфляж, а за ними заложена взрывчатка, – сказал я.

– И откуда же у вас такие сведения? – с ноткой язвительности осведомился Сомов.

– Случай помог, – сказал я. – Остановились на перекрестке, стали расспрашивать наших, не знает ли кто, как проехать к ратуше, и тут бросается к машине цивильный немец. Странно, конечно – обычно они, сами знаете, когда мы в город ходим, по подвалам и запечьям сидят. Но тут же оказалось, что ничего странного. Немец этот – антифашист из уцелевших. Справедливо рассудил, что в такой машине, как у меня, мелкое начальство не ездит, а ему как раз нужен был старший офицер, сведения у него очень уж важные… И знаете, что он рассказал? Очень любопытные вещи… Примерно за неделю до того, как немцы отсюда ушли, они выставили из ратуши всех гражданских, начиная с бургомистра и кончая последним сторожем. Объявили, что в здании будут расквартированы войска. Там и в самом деле вскоре разместились две роты ваффен СС, но, как явствует из последующего, не просто на постой, а для охраны и соблюдения секретности. Немец этот жил неподалеку, из его окошек прекрасно просматривалось заднее крыльцо ратуши. Ему кое-что показалось подозрительным, и он, не включая света, просидел в кухне у окна. Все три ночи прямо-таки потоком подъезжали тяжелые грузовики, эсэсовцы таскали сначала большие, плоские деревянные ящики, по размерам вполне подходившие для таких вот плит, – я кивнул на ближайшую стену, – потом уже другие, и наконец, те, что по его описанию, как две капли воды похожи на один из тех типов, что немцы используют для взрывчатки. Эти, как он уверяет, так и остались в здании, а все остальные эсэсовцы увезли с собой, причем таскали их так, словно они, лишившись содержимого, были пустыми и легкими. А потом в здании еще день стоял сплошной грохот, словно там работали с металлом. К тому времени по городу широко распространился слух, что город немцы намерены защищать и в ратуше устраивают опорный, хорошо укрепленный пункт. Я так думаю, те, кто все это затеял, этот слух и распустили… Но, вы сами прекрасно знаете, город они покинули без боя, – и ни малейших следов «укрепленного пункта» я здесь что-то не видел. Вы ведь тоже? Вот видите. Объяснение тут может быть одно-единственное, и вы, как сапер, мигом догадаетесь… Вот и старшина, – я кивнул на Васю, – был свидетелем нашего разговора.

– Так точно, товарищ капитан, – без малейшей заминки, не моргнув глазом, отрапортовал Вася. – Врать не буду, не понял из их с товарищем майором разговора почти ни слова – школьный немецкий из головы давно выветрился, так, на войне того-сего нахватался, но не настолько, чтоб разговор понять. Но был такой немец, точно, взъерошенный весь, взволнованный. И после разговора с ним товарищ майор велел гнать в ратушу, а потом послал за вами…

Вот теперь в лице Сомова не осталось ни малейшего недовольства – одна тревожная озабоченность, и нешуточная…

– Полагаете… – протянул он.

– Да практически уверен, – сказал я. – Давайте посмотрим…

Когда он подошел со мной к ближайшей стене, я достал носовой платок, хорошо, белого цвета (один, клетчатый, использовал по прямому назначению, а этот держал исключительно для Линды, вдруг понадобится – и ведь понадобился только что, пот у нее с лица вытереть!) и крепко потер головку одной заклепки, потом для надежности еще две. Посмотрел сам, показал Сомову и сказал без всякого торжества:

– Видите? Явные следы смазки. Здесь всё очень уж новехоньким выглядит – и заклепки, и плиты, и линолеум, по которому почти и не топтались. Уж с этим, с новизной, они ничего поделать не смогли, решили, видимо, что русские схавают. И ведь чуть не схавали… – добавил я нейтральным тоном, без малейшего упрека (вполне возможно, я бы на его месте сделал бы ту же ошибку – я ж говорю, расслабились малость, байбаки…). Проверить-то очень просто, сковырнуть заклепки с одной плиты, вынуть и посмотреть. Если потянули пустышку – ну, убьем немного вре– мени…

– С четверть часика, не больше, – сказал Вася. – Заклепок на каждой плите… – Он присмотрелся. – Ага, по двадцать, пять снизу, пять сверху, по пять, соответственно, по бокам. Два человека с зубилами и молотками, если у них сноровка есть, враз сковырнут…

– Старшина у меня до войны был слесарем на мотоциклетном заводе, – пояснил я. – Дело знает.

– И неплохим, – с некоторой гордостью добавил Вася. – С Доски почета, можно сказать, не слезал. Трудовое Красное Знамя парторг твердо обещал к Великому Октябрю… сорок первого года. А я уже тогда…

– Достаточно, – твердо оборвал его Сомов. – И так все ясно, к чему тут лишняя болтовня…

Он снова был прежним – сугубым профессионалом войны, мастером своего дела – этого у него не от– нять.

– Значит, так, – сказал он деловито. – Старшина, быстренько сбегай за моими саперами, они у крыльца дожидаются, пока мы все закончим, – и когда Вася выскочил, повернулся ко мне: – Тут у них в подвале неплохая мастерская, слесарка и столярка, так что зубила с молотками быстро раздобудем. И для надежности снимем плиты четыре, в разных концах. – Явно злясь на себя за промашку, он стал чертовски энергичным. – Товарищ майор… Может, вам тут не надо быть, когда мы станем работать? В конце концов не ваше это дело… Наша работа, нам и рисковать…

Я его прекрасно понял. Эти немецкие штукари – самолично бы открутил хитромудрые головушки! – вполне могли поставить и взрыватель на неизвлекаемость. И стоит снять одну плиту, сработает вся машинерия, дело поставлено с размахом (Линда же сказала, что смерть за всеми четырьмя стенами), и всем нам тут капут кранкен…

Но я по-прежнему верил Линде, что доживу до конца войны…

– С вашего позволения, капитан, я останусь, – сказал я. – Крепко верю в два волшебных слова – авось да небось. Двум смертям не бывать, а одной не миновать. Коли уж получилось, что я эту кашу заварил, хочу это кино до конца досмотреть…

Он недовольно поморщился, но промолчал: не мог приказывать старшему по званию убраться к чертовой матери. Да и ратушу никто не объявлял запретной зоной, закрытой для всех посторонних, будь они хоть генералы. Так что никак не может он меня отсюда выставить…

И я досмотрел это кино до конца – ну, предположим, не до самого, но до того эпизода, которого мне с лихвой хватило…

Вася привел Мохова с его саперами, и пошла работа. Прав оказался Вася, ударный труженик слесарного фронта: заняло все лишь самую малость подольше, чем четверть часа, но ненамного. Сначала они срубили заклепки нижнего ряда, потом обоих боковых и в завершение – верхние. Когда лишенная креплений плита стала падать наружу, ее вовремя подхватили и поставили к стеночке.

И тут уж – кто охнул, кто затейливо выругался…

Все пространство в образовавшемся проеме было заполнено штабелем тех самых зеленых ящиков, в которых немцы хранили взрывчатку. Штабель уходил за оставшиеся пока нетронутыми плиты, так что нельзя было с ходу определить его размеры. И весь он, и в ширину, и в высоту, был перевит проводами – и в разноцветной обмотке, и в оплетке из тонкой металлической проволоки…

Я украдкой покосился на Сомова – он стоял белый, как стена. Да и у его саперов вид был не лучше. Это понятно: если знать, кто и какие подразделения должны были здесь разместиться. Радиомин у немцев не было, здесь мы их обошли (как они нас – с бронетранспортерами). Значит, часовой механизм, и уж безусловно, выставленный на самое подходящее время, разгар рабочего дня. Сработай заряд в соответствии с немецкими расчетами, Сомов, несомненно, прямиком пошел бы под расстрел, да и проверявшие «секретную часть» его саперы тоже. Не окажись здесь Линды…

Ну а дальше работа развернулась на полную катушку – Сомов вызвал два взвода своих саперов, чтобы полностью освободить комнату от железной скорлупы. Делать мне тут больше было абсолютно нечего, и мы с Васей отправились за Линдой, чтобы забрать ее и поехать обживаться в очередном случайном пристанище, каких я за войну сменил столько, что и не пере– честь.

Знаете, что они изладили, сволочи с золотыми руками? Под пол ничего закладывать не стали – в этом случае пол в комнате оказался бы выше уровня пола в коридоре, и они должны были понимать: мы можем обратить на это внимание и начать ковыряться. Потолок тоже ничего за собой не содержал: просто, коли уж старательно создавать образ «секретной части», так уж создавать. Зато стены… Отступив по всему их периметру примерно на два метра, немецкие саперы от пола до потолка заложили все пространство ящиками со взрывчаткой. Потом установили металлические каркасы, а на них присобачили на заклепках железные листы. Действительно, очень убедительно получилось. За железной преградой никакая тогдашняя саперная аппаратура не «унюхала» бы взрывчатку. И было ее столько, что все громадное здание превратилось бы в кучу кирпича и камня, став огромной братской могилой для всех, кто там оказался бы. Три независимых друг от друга часовых механизма, каждый со своими проводами (для пущей надежности) были выставлены на одно и то же время: на послезавтра на два часа дня. На то время, когда работа шла бы полным ходом и здание было бы набито народом…

Задумано это было явно гораздо раньше, не в последние перед отступлением дни – второпях такие вещи не планируют, столь тщательно проработанные и организованные…

Когда обо всех деталях узнали те, кому надлежало знать, у многих по спинам пробежали ледяные мурашки – у меня-то точно пробежали, в чем не стыжусь признаться…

Кто должен был погибнуть при взрыве? Комдив, штаб дивизии, дивизионный разведотдел, мой штаб, штаб артполка, отдел радиосвязи с дивизией со своим немаленьким хозяйством, политотдел и еще несколько «хозяйств». Последствия были бы самыми катастрофическими. Дивизия, конечно, не превратилась бы в стадо, но, полностью лишенная управления, стала бы не полноценной боевой единицей, а скопищем вооруженных людей и техники. Ситуация, когда на боевом опыте, смелости и верности присяге не выехать ни за что.

А планы у немцев шли далеко… Всё (ну, почти все, то, что сочли нужным до нас довести) мы узнали только через три дня. А тогда искренне удивились размаху, с которым фронт отреагировал на наше донесение. Назавтра с раннего утра на немецкие позиции стали волна за волной накатываться наши бомбардировщики, числом не менее двух авиаполков. Потом эти позиции утюжили «ИЛ-2» – тоже в изрядном количестве. В заключение справа и слева от нас пошли танки – опять-таки их было немерено.


Ну а потом мы узнали… Немцы таки готовили контрнаступление. Конечно, гораздо более уступавшее прежним, но подтянули ни много ни мало один из своих последних резервов – 3-ю танковую армию (пусть к тому времени нами и пощипанную, но все же представлявшую еще серьезную силу). И после взрыва ратуши эти танки должны были пойти в прорыв лишенной управления нашей дивизии, чтобы нанести удар по правому флангу 1-го Украинского фронта Жукова, уже начавшему Берлинскую операцию… Не получилось. И только мы с Васей знали благодаря кому, но ни словечком пискнуть не могли…

(Только лет через тридцать после войны, когда о многом прежде строжайше секретном стало можно писать, я из одной документальной книжки узнал: в течение двух дней после обнаружения в ратуше камуфлета смершевцы нашей дивизии вскрыли в нашем городе явочную квартиру немецкой разведки, всех троих агентов взяли живыми и в сжатые сроки склонили их радиста к радиоигре. О сути этой игры и тогда ничего не писали – но Радаева с Чугунцовым упоминали. Но откуда бы мы это знали тогда?)

Вечером пришел Сомов с двумя бутылками хорошего коньяка, объявил, что считает себя моим должником по гроб жизни и смертельно обидится, если я с ним не выпью. Ну, я согласился без всякого сопротивления – кто ж отказывается от хорошего коньяка, если время и обстановка позволяют? Линду он сам попросил пригласить к застолью, как того требовал тогдашний неписаный этикет касаемо постоянных подруг, – а уж он-то знал о ее роли в моей жизни.

Ну, что? Хорошо посидели, весело. Сомов был на седьмом небе – как и подобает человеку, которому, уже вставшему под виселицей, в последний момент объявили, что повешение заменяется освобождением и награждением орденом (он и в самом деле получил потом Красную Звезду). А вот на меня, как я ни старался бездумно веселиться, порой, хорошо еще, всего пару раз за весь вечер, накатывало этакое смешанное чувство веселого озорства и грусти. Веселье – оттого, что капитан (неплохой, в общем, мужик) так никогда и не узнает, кому обязан триумфом, орденом, да и самой жизнью. А легонькая грусть – оттого, что Линда не получит даже значка «Отличный повар» (впрочем, не походило, чтобы ее саму это удручало).

…С хозяевами нашими, божьими одуванчиками, мы, в общем, ужились. Все прошло по накатанной: сначала дичились и старались лишний раз из своих комнат не выходить, а потом, когда убедились, что их не только не собираются съесть, но даже и покусать, когда мы их, по русскому обычаю, пригласили отпраздновать новоселье и они опробовали продуктов, каких явно сто лет не видели в своем царстве всевозможных эрзацев – оттаяли и успокоились.

Щупленький и седенький герр Макс, оказавшийся и в самом деле учителем географии, давненько уж корпевшим на пенсии, разгорячившись после пары добрых рюмок коньяка (на старые дрожжи забрало быстро), даже закатил что-то вроде спича:

– Господа мои! Очаровательная дама! Не стану врать, что я был антифашистом. Я просто-напросто обыватель, всю сознательную жизнь сторонившийся любой политики, даже никогда не ходил на выборы – они в Веймарской республике случались так часто, что многих это раздражало. Но я вам сейчас скажу чистую правду и прошу мне верить. Сразу, как только фюрер полез в Россию, я был убежден, что он сломает там зубы. Я, как географ, всю жизнь имел дело с картами. Достаточно взглянуть на карту России и сравнить ее с Европой, чтобы понять: завоевать Россию невозможно. Даже великий Наполеон надорвался…

Линда его понимала и так, а Васе и Кузьмичу я перевел. Кузьмич по своему обыкновению невозмутимо промолчал, а Вася прокомментировал:

– Идеологически, конечно, совершенно неподкованный старикан, но, в общем, мыслит в правильном направлении…

А седенькая, субтильная фрау Эльза даже пошутила с некоторой грустью:

– Значит, теперь у нас какое-то время будет, как это в рассказе Зощьенко? Ком-му-на-ль-ная квартира? Ну, что поделать – война…

(Вот, к слову: я только в Германии и узнал, что там до войны много переводили Зощенко. Что меня немного удивило, я раньше полагал, что понять и оценить юмор Зощенко может только советский человек. А вот поди ж ты, переводили и активно читали – в том числе, как я узнал уже после войны, колченогий брехун доктор Геббельс. Не знаю, было ли это известно самому Зощенко, но вряд ли бы он обрадовался этакому читателю. Как вряд ли обрадовался бы Жюль Верн, доведись ему каким-то чудом узнать, что он числится среди любимых писателей субъекта по имени Генрих Гиммлер…)

Линду старички искренне принимали за русскую и, упоминая о ней при мне, всегда говорили не иначе, как «ваша юная очаровательная супруга». Мы, конечно, и не думали их разубеждать, нас это откровенно забавляло. А как-то ночью Линда рассказала: пару раз упомянув при ней обо мне, всякий раз называли меня «ваш супруг, фрау Линда».

– Вот видишь, – сказал я. – Это судьба. Пора тебе как следует подумать над моим предложением…

– А почему ты решил, что я о нем не думаю, Теодор? Или забыла? – сказала она со столь дразнящей улыбкой, что всякие разговоры как-то сами собой прекратились.

В другой раз при упоминании о Линде фрау Эльза сокрушенно сказала мне:

– Герр майор, до чего же все-таки ужасная вещь – нынешняя война… Даже молодые женщины должны надевать форму… Сколько ваших – и наших – девушек стали солдатами… Хорошо еще, что обе наши с Максом дочери уже в том возрасте, что мобилизации не подлежат, даже тотальной. А я ведь помню времена, когда женщины были исключительно сестрами милосердия…

В данном конкретном случае она, безусловно, попала пальцем в небо – о чем я ей, разумеется, не сказал. Безусловно, для Линды наша военная форма была в тысячу раз лучше, чем ее прежнее положение бесприютной оголодавшей беженки со всеми вытекающими отсюда опасностями…

А в общем, времена стояли спокойные. Наступления не предвиделось, но хлопот у меня было по горло. Потому что занимался тем, из-за чего, как не раз прежде случалось, командиры полков меня тихо ненавидели, хоть и держали свои эмоции при себе.

Потери у меня в батальоне после той атаки были серьезные – девяносто семь человек рядового и сержантского состава и четверо офицеров (я, кажется, уже говорил: по потерям разведбаты только штрафникам уступали). А все сложности с командирами полков проистекали оттого, что я потери восполнял совсем не тем методом, что они, не обычными способами, что были в ходу. Я-то как раз забирал людей из наших полков, причем каждую кандидатуру рассматривал персонально. Старался брать самых лучших – обстрелянных, давно воевавших и хорошо себя проявивших, с наградами или благодарностями от Верховного. И естественно, командирам полков чертовски не нравилось, что у них беззастенчиво грабастают лучших (да и всем прочим – батальонным, ротным, взводным). Положа руку на сердце, мне бы на их месте это точно так же не нравилось, и мне всегда было перед ними самую чуточку неловко. Но что я мог поделать, если такова уж специфика моего батальона? И что они могли поделать, если и сейчас, как всегда в таких случаях, был прямой приказ комдива: штабам полков и батальонов всячески мне содействовать в отборе лучших? А также политрукам и комсоргам…

Вот и сегодня я с не самым легким сердцем отправлялся на очередной «рекрутский набор». А вот встретивший меня в прихожей Вася Тычко, наоборот, прямо-таки сиял (хотя все последние дни ходил слегка смурноватый – из-за чужой медали).

– Ты чего такой веселый? – спросил я, не торопясь выходить из дома.

– Да понимаете, товарищ майор… Когда Линда завтрак вам готовила, мы с ней немного поболтали, так, о всяких пустяках. Она спросила, кем я буду после войны, останусь в армии или нет. Я ей честно сказал, что к кадровой службе как-то особых симпатий и призвания не испытываю. Хочу вернуться на завод. А еще хочу стать мотогонщиком, все силы приложу, чтобы – с призами и медалями. И добавил – ну, шутливо, ясное дело, – что до конца войны надо еще дожить. А она посмотрела этак серьезно, будто в душу смотрит – она умеет, сами прекрасно знаете, – и говорит, словно чеканит: «И думать об этом не смей, ты доживешь до конца войны, тебя даже не ранят». Ну я, честно признаюсь, обрадовался не на шутку. Уж если Линда сказала – дело верное…

Коли уж разговор зашел о Линде… Уже в машине я подумал, что с ней пора что-то придумать. Уже несколько дней она, как писали в старых романах, была без места. Когда я перестал – слава те, господи! – быть комендантом, автоматически и она перестала быть помощницей коменданта по работе с местным населением, как и было записано в ее красноармейской книжке. Оказалась в подвешенном состоянии, чего с военнослужащим любого пола быть не должно. Пока что мне про это в штабе дивизии ничего не говорили, но вскоре непременно спросят: а почему это у вас рядовой Белова болтается без дела? И ответить мне будет не-чего.

И совершенно некуда ее пристроить своей властью. Не в стрелковую ж роту. В штабе батальона нет ни единой вакансии, даже типа третьего помощника младшего писарчука. То же самое в моих тыловых службах (и там и там пустыми свободные стулья остаются очень недолго). Самое скверное в этой ситуации то, что она, как рядовой Красной армии, стала крохотной шестереночкой громадного механизма, где все шестеренки, от больших до малюсеньких, обязаны прилежно вертеться согласно уставам. Какой-нибудь зоркоглазый кадровик из штаба дивизии рано или поздно обязательно углядит – не по злому умыслу, а оттого, что службист ретивый и параграфы соблюдает не хуже немцев. Определит ее в дивизию, в медсестры или телефонистки – и мое мнение при этом учитываться не будет. Разве что снова лететь к Чугунцову, в ножки пасть, но неизвестно, будет ли от этого толк…

Только это и отравляло мне жизнь. А в остальном она текла мирно и размеренно.

И вдруг всё взорвалось…

Вася Тычко появился у меня в кабинете с видом несколько странным – некоторые беспокойство и тревога в лице присутствовали. Сердце у меня легонько екнуло в предчувствии чего-то нехорошего…

– Беда тут небольшая, товарищ майор, – сказал он каким-то странным голосом, прежде чем я успел задать вопрос, и продолжал, предварительно оглянувшись на плотно прикрытую добротную немецкую дверь. – Меня тут майор Чугунцов из Смерша допрашивал. К ним не вызывал – подстерег на улице и позвал к себе в машину. Он там один был… И с ходу спрашивает: а скажи-ка, орел боевой, что за поручение комбата ты выполнял в ту ночь, когда немецкую колонну обнаружил? Только имей в виду: и майор Гальперин, и майор Удовинцев (это комендант того, второго городишки) в один голос твердят, что тебя в ту ночь у них и в помине не было…

– А ты?

– А я молчу, как рыбка карась… – уныло сказал Вася. – Ни вы, ни я понятия ж не имели, что будет проверка… А он засмеялся и говорит: умница, что не пытаешься ничего с ходу придумать, а то в таких случаях люди моментально запутываются и влипают по самую макушку. Берет планшет, дает мне подмахнуть подписку о неразглашении, а потом весело так говорит: свободен. Ну, что сидишь? Свободен! Я вылез и пошел, как чумовой…

– И всё?

– Ага, – сказал Вася.

– Значит, никаких протоколов не вел?

– Никаких. Но подписка ихняя, настоящая, по всей форме составлена. Мне такие пару раз подписывать приходилось, только, слава богу, не после допросов, а в обеспечение полной секретности данной операции. Ну, вы не хуже меня такие знаете, а пожалуй, что и лучше даже…

Ни черта я не понимал, знал одно: это никак не походило на их обычные допросы: ни вызова, ни протокола, одни слова, которые к делу не подошьешь, уж Сереге ли не знать? Правда, подписка – а она у них жутковатая, – я их и в самом деле давал больше, чем Вася. Все на одну колодку: в случае разглашения – военный трибунал. И ведь все равно пришел и рассказал – доверяет мне, как я ему. А я вот…

– Извини, Вася, – сказал я тоном, каким майору и комбату вообще-то не полагается говорить со своим ординарцем, пусть и старшиной. – Получается, втравил я тебя в поганую историю…

– Да ерунда, товарищ майор, – сказал Вася с ноткой обычной бесшабашности. – Не такая уж она поганая. Это я у него в машине ушами хлопал, как ишак бухарский, а потом посидел на лавочке, покурил, пришел в себя и придумал замечательную штуку. Непробиваемую! Значит, чистая правдочка выглядит так… Чудесная ночь стояла, лунная, на небе ни облачка, звездульки поэтически блещут… Грех в такую ночь тупо ухом подушку давить. Ну, я и решил: вы все равно… спите (в его глазах мелькнула искорка-смешинка), и никому до меня дела нет. Поговорил с Кузьмичом: ты, что ли, говорю, молодым не был, неужто не поймешь? Он меня ядрено выматерил, но ключи дал, сказал только: если на машине будет хоть царапинка, он мне самолично голову отвинтит, не вмешивая начальство. Вывел я «Опеля», заехал за Галочкой из медсанбата, и прокатились мы с ветерком до самого перекрестка. Только я хотел машину на обочину поставить, гляжу – мама родная, немцы! Помчался к вам… А дальше идет чистейшая правда: подняли вы батальон по боевой тревоге, расхлестали фрицев как бог черепаху…