Майор и волшебница

Она присела рядом со мной, крепко сжала странно холодными ладонями мои виски, притянула мою голову, впилась зубами в лоб – крепко, до боли. Я вытерпел, понимая, что все это неспроста, что сейчас произойдет нечто – это же была Линда с ее так и остававшимся во многом тайной бабушкиным наследством…

И нечто произошло.

Спальня исчезла. Не было спальни, и меня тоже не было – остались только мысли, а тела я не чувствовал. И домика не было, и городка – тот оторванный от тела разум, что от меня остался, летел невысоко, не выше метров десяти, над автобаном на юг. И автобан, и окрестности я видел – как угодно, только не глазами, но не в серебристом лунном свете, а в каком-то не особенно и ярком зеленоватом сиянии, идущем неведомо откуда.

Я ничему не удивлялся – некогда было. Подумал только: «Интересно, я могу быстрее?» – и помчался вперед прямо-таки со скоростью мощной машины на хорошей дороге, так что едва ли не моментально оказался у перекрестка. Скомандовал неведомо кому: «Медленно, совсем медленно!» – и пополз едва ли не со скоростью черепахи.

Они уже миновали перекресток, направляясь прямехонько к нашему городку, – а куда им еще было сворачивать, не в чистое же поле? Те два городишки их явно не заинтересовали, они целеустремленно перли на север, что было с их стороны не так уж глупо – как раз на севере они могли встретить своих. Правда, дорогу туда преграждала наша дивизия, но вряд ли они об этом знали…

Уже наловчившись отдавать мысленные команды кому-то неведомому – может, Линде, а может, и себе самому, – я отдал новую. И прошел над колонной на высоте метров трех со скоростью пешехода, так что прекрасно все рассмотрел. Двенадцать полугусеничных бронетранспортеров той же марки, что были у меня, с автоматами и двумя пулеметами каждый. Кузова сплошь набиты солдатами – сидят не только на лавочках вдоль бортов, но и на полу, так что ногу негде поставить. Все небритые, мятые, многие без касок и пилоток, но все с оружием, у нескольких даже фаустпатроны и пулеметы зажаты меж колен. Форма ваффен СС – обычная пехотная «фельдграу» и черный эсэсовский воротник со знаками различия и эмблемой дивизии – ага, бивали мы эту дивизию не так давно, и качественно бивали… В хвосте колонны, перед двумя замыкающими бронетранспортерами, шли два громадных трехосных тупорылых грузовика с брезентовым верхом и две закрытые штабные машины, прекрасно мне знакомой марки – «Хорьх-901», на которых у немцев младшие офицеры никогда не ездят. Идут медленно, не больше двадцати километров в час – осторожничают, гады, наверняка уже знают, что оказались в наших тылах, и куда откатились главные немецкие силы, тоже наверняка знают…

Я увидел все, что мне было необходимо. И уже привычно завопил мысленно: «Назад!» Вокруг сомкнулась тьма, осталось ощущение короткого стремительного полета (интересно, как это могло получиться, если тела я по-прежнему не чувствовал?) – и я вновь обнаружил себя лежащим поперек постели Линды, сидевшей рядом и смотревшей озабоченно.

– Получилось? – спросила она.

– В лучшем виде, – ответил я и сел. – Ты молодец, жуткий молодец…

Лоб ощутимо саднило, и когда я провел по нему ладонью, остался мазок крови – пустяк по сравнению с тем, что бывало. Линда сказала виновато:

– Обязательно нужно было смешать кровь, иначе ничего не получилось бы. Я сначала укусила себя… – Оттянула нижнюю губу, и там была кровь. – Очень больно, Теодор?

– Пустяки, – отмахнулся я. – До свадьбы заживет…

Действовать нужно было без малейшего промедления. Я прекрасно понимал, с кем столкнулся: в последнее время подобные цыганские таборы попадались не так уж редко. Остатки разгромленных немецких частей (иногда не такие уж малые числом) наугад пробивались к своим из окружений и маленьких «котлов», а то и просто отходили наобум Лазаря, не имея ни точных приказов, ни точных сведений о наших силах. Порой они вклинивались в наши расположения, а иногда – и мы неожиданно наталкивались на них, и возникали чуточку суматошные бои. Словом, все смешалось в доме Облонских, то есть нибелунгов, и это был лишний признак скорого конца войны…

В городке они будут самое позднее минут через сорок. Патрули и часовые их, конечно, обстреляют, и если они решат пробиваться с боем, а мы не успеем изготовиться к обороне – ох, нехорошо получится, очень даже нехорошо…

Не тратя время на одевание – не в институте благородных девиц, чай, я сгреб в охапку форму, сапоги и прочее. Линда, видя это, неуверенно взялась за свою гимнастерку, висевшую на спинке кресла.

– Брось, – торопливо сказал я. – Нечего тебе там делать, ты свое сделала, и отлично… Оставайся здесь.

Выскочил из ее комнатки на первом этаже, кинулся к лестнице на второй этаж. С кресла в углу маленькой прихожей удивленно вскинулся часовой с автоматом – как уже повелось, охранявший не мою драгоценную персону, а дом, где стоял сейф с секретными документами дивизионной разведки. Представляю свой видок: в одном белье, босой, с охапкой одежды в руках и подсохшей кровью на лбу…

– Все в порядке, боец, – бросил я, пробегая мимо. – Поглядывай тут, потому как – боевая тревога…

Взбежал по лестнице, влетел в свой кабинет, свалил ношу на кожаный диван в углу и сел за стол. Снял трубку полевого телефона, вызвал дежурного по батальону и сказал спокойно (дело насквозь привычное, к чему нервничать или волноваться?):

– Боевая тревога батальону. Соблюдать полнейшую светомаскировку, городок должен казаться мирно спящим… Командиров подразделений – немедленно ко мне!

Столь же спокойно поговорил с дежурными штаба дивизии и в тех двух городках, обрисовал обстановку и сообщил о принятом решении. С чувством выполненного долга неторопливо повесил трубку – теперь какое-то время, пока не явятся командиры, можно было никуда не спешить. Оделся, обулся, затянул ремни. Чуть подумав, вышел в коридор, распахнул дверь, за которой квартировали Вася Тычко с Кузьмичом, и жизнерадостно рявкнул:

– Подъем! Боевая тревога! Самое интересное проспите, обормоты!

С немецких походных коек с похвальной быстротой взметнулись две фигуры в смутно белевшем исподнем, схватились за форму, лежавшую под рукой. Хлопнула входная дверь, по лестнице застучали сапоги – двое командиров, квартировавшие ближе всех ко мне, примчались первыми.

…Мы успели, справились быстро. Такие уж у меня были ребята, привыкшие ко всему на свете. Мешало, конечно, то, что нельзя было ни зажигать света в домах, ни включать фары машин, но полная луна на безоблачном, усыпанном крупными (какими они всегда бывают вдали от больших городов) звездами небе облегчила задачу. Так что «студеры» довольно ловко разворачивались задом, отъезжали на пару метров, когда артиллеристы, отцепив пушки и раздвинув станины, снова подъезжали, и из кузовов в лихорадочном темпе начинали выгружать снарядные ящики. Ну а я, как подобает орлу-командиру, старательно таращился в бинокль – и уже видел не далее чем в километре медленно надвигавшуюся колонну, уже вполне различимую в лунном свете на фоне светлого бетона автобана. Давно уже ходили слухи, что наши ученые изобрели какой-то бинокль, в который можно ночью видеть как днем, но опытные образцы пока что засекречены, и никто их собственными глазами не видел. Раньше бы им озаботиться, профессорам с доцентами…

Они теперь двигались еще медленнее, километров десять в час. Разведку, конечно, не пускали – у них не нашлось ни мотоциклов, ни легких машин, а посылать бронетранспортер – нашумит, привлечет внимание часовых, если в городе есть противник. Тоже не первый год воевали, гады, дело знали туго…

И вдруг колонна остановилась. Судя по шкале на одном из окуляров, до нее было чуть меньше километра. По своей оптимистической привычке всегда предполагать самое худшее, я подумал: они нас заметили. У полной луны не могло быть ни политических симпатий, ни антипатий, она равнодушно помогала как нам, так и им. Не могло так быть, чтобы у них не оказалось ни одного бинокля, и кто-то глазастый вполне мог с такого расстояния нас высмотреть. Мои четыре орудия стояли в тени крайних домов, но все же на открытой огневой позиции, и залегшая справа и слева пехотная рота с двумя «максимами» не окапывалась – не хватило бы времени. Могли рассмотреть и колонны грузовиков с пехотой, мои бронетранспортеры, разместившиеся в выходящих на автобан улочках, пусть и не у самых крайних домов. И сейчас, к бабке не ходи, кто-то, кто у них самый старший, лихорадочно принимает решение…

Ну в конце концов мы их не собирались подпускать на расстояние броска гранаты – не сорок первый год. И парламентеров посылать не собирались – знали, как лихо палят по ним «ваффены». И вообще, у меня было изрядное превосходство и в живой силе, и в технике, и я намеревался его использовать на всю катушку, чтобы как можно быстрее покончить с этими «цыганами», которых никто не просил шляться по нашим тылам…

А потому я спокойно сказал старшему лейтенанту Кардашову, моему главному «богу войны»:

– Начали!

Ну а уж он подал уставную команду во всю глотку:

– Батарея, беглый огонь!

И грянули мои семидесятишестимиллиметровочки, поливая колонну осколочно-фугасными снарядами, так что душа радовалась. Грохот залепил уши, но я еще успел расслышать, как в ближайших домах за нашими спинами со звоном вылетают стекла. Там, впереди, на автобане блистали разрывы, на миг выхватывая из темноты то пятнистый бок бронетранспортера, то сигающие через борт фигуры, то «Хорьх» с разбитым вдребезги ветровым стеклом. В нескольких местах вспыхнули пожары – горели баки бронетранспортеров и грузовиков – Кардашов свое дело знал и главное внимание сразу уделил четырем замыкающим машинам, чтобы, загоревшись, загородили остальным путь к бегству. Что мы и могли вскоре наблюдать. Видно было в высоком пламени пожаров, как немцы бегут от них, залегают в нескольких метрах от автобана. Один целехонький бронетранспортер вдруг выломился из колонны, рванул по целине, но не в чисто поле, болван, а в сторону леса – точно, не было у них карт, не знали местности… Крайнее слева орудие взяло его в «вилку» и накрыло третьим выстрелом.

Получился хорошо налаженный хаос. Метрах в двадцати перед орудиями взметнулся рядок невысоких разрывов – ага, один из уцелевших бронетранспортеров (их еще оставалось четыре таких, смотри-ка, какие везучие!) попытался огрызаться из своей автоматки, но огнем сразу двух орудий ему быстро устроили детское наказание, и там, где он стоял, вспухли разрывы, оставив жарко пылающую груду разлохмаченного железа, и разбегающихся немцев на фоне пламени что-то не видно…

Как иногда бывает, показалось, что канонада длилась не менее часа, но, глянув на свои трофейные часы со светящимися стрелками – швейцарские, для подводников, лет тридцать после войны ходили, пока до них старший внук не добрался, – я убедился, что прошло всего семь минут…

Пора было переходить ко второму этапу, завершающему. Тем более что, как я убедился, глянув в бинокль, один «Хорьх» выгорел дочиста, а во втором только стекла повылетали, а это уже было интересно, в таких вот «Хорьхах» попадаются разные любопытные документы, да и кто-то из особо везучих пассажиров мог уцелеть…

«Богу войны», конечно, честь и почет, но заканчивать бой (правда, язык не поворачивался назвать это «боем», скорее уж сокрушительным блицкригом) всегда приходится «царице полей»… В уши словно ваты натолкали, не жалея, и я дернул Кардашова за рукав гимнастерки, выразительным жестом, скрестив руки в запястьях, приказал прекратить огонь. Он побежал вдоль орудий, так же, жестами, отдавая приказ своим батарейцам…

Пушки умолкли. Слух помаленьку возвращался. Мои пехотинцы не стреляли, а вот со стороны немцев послышалось несколько пулеметных и автоматных очередей – не особенно длинных, неуверенных каких-то, такое впечатление, выпущенных чисто машинально: из пулемета на таком расстоянии еще могли достать, а вот из автомата и пытаться нечего…


Я дал красную ракету, справа и слева заработали моторы. «Студебеккеры» с пехотой понеслись вдоль автобана к пожарищам, держась метрах в двухстах от них. Вот они остановились цепочками, я видел в бинокль, как из них выскакивают солдаты и тут же залегают, как вытаскивают из кузовов «максимы», как грузовики отъезжают, как проносятся все мои бронесилы и, рассредоточившись, отрезают фрицам дорогу к отступлению. Броня и люди замкнули немцев в надежный, глухой «мешок», а потом открыли плотный огонь из всего, что нашлось. Какой-то ухарь даже выпустил по ним два трофейных фаустпатрона – надо полагать, исключительно для морального воздействия. Один влепился в борт и без того качественно пылавшего бронетранспортера, а второй вообще разорвался метрах в десяти перед залегшими немцами.

Они сначала пытались отвечать – кто-то явно ими командовал, кто-то из командиров уцелел, но огонь становился все слабее и слабее: и потому, что их становилось все меньше, и оттого, что с патронами надо полагать, было небогато. Да и их командир должен был осознавать свое совершенно безнадежное положение…

Небо уже помаленечку серело, звезды тускнели, и луна, явственно побелевшая, клонилась к горизонту. Слух ко мне почти совершенно вернулся, и я вдруг понял, что происходит, – немцы перестали стрелять. Совсем. Догадываясь, что это означает, я выпустил две зеленые ракеты – приказ своим прекратить огонь. Ну, они постепенно и прекратили. Настала прямо-таки оглушительная, звенящая тишина. Как-то вяло догорала подбитая немецкая техника, и легонький восточный ветерок уносил на равнину ставший жидковатым дым и крупные хлопья копоти.

Ага, вот оно! Взялись за ум нибелунги: возле одного из трех уцелевших бронетранспортеров поднялся немец в расстегнутом кителе, с непокрытой головой, наискось держа белый лоскут на какой-то корявой палке. Очень похоже, что это был их старший – по обе стороны автобана стали подниматься в полный рост «ваффены», бросая оружие, старательно задирая руки до отпущенных природой пределов. И было их что-то уж слишком мало для такого количества машин – я ведь сам видел, что они в бронетранспортеры набились, как сельди в бочку. И сказал Кардашову:

– А хорошо твои ребята поработали, Костя, изрядно подсократили нибелунгов…

– Других не держим, – блеснул он великолепными зубами.

Я снова поднял к глазам бинокль. Обе наши густые цепи тоже встали в рост, подошли к немцам и, бесцеремонно подталкивая стволами и прикладами, сгоняли в два табунка по обе стороны дороги. Кто-то уже распахивал все четыре посеченные осколками дверцы уцелевшего «Хорьха». По-моему, не ребята из разведвзвода, а обычная пехота. Меня это ничуть не беспокоило: пусть нагребут какие угодно трофеи, каждый в батальоне знает: все немецкие документы следует выгребать до последней бумажки и доставлять куда следует… А этот, в расстегнутом кителе, точно, офицер – на правой петлице у него обычная эсэсовская геометрия – я не мог разглядеть, сколько там «кубиков», но, судя по тому, что они покрывают всю петлицу, должно быть пять, – а значит, подполковник. Тоже неплохо. Должен знать что-то для нас полезное, а если начнет запираться, Анжеров ему быстро напомнит, что его дивизия творила в Югославии – жгла села, расстреливая, а то и бросая в огонь их жителей, натворила массу других мерзостей, так что югославы прямо-таки жаждут душевно побеседовать с кем-нибудь с той же эмблемой на петлице, что у него, и особенно обрадуются офицеру…

…Анжеров никак не мог пожаловаться на судьбу – ему досталось целых тридцать восемь собеседников. Тирольцев давно уже отправили в лагерь для военнопленных, но камеры бывшего полицейского участка чуть ли не трещали по швам, не рассчитанные на такой наплыв постояльцев. Ничего, кое-как разместили. О лежачих местах для каждого и речи не шло – ничего, не баре, и сидячими обойдутся. Тот, в расстегнутом кителе, лысоватый, оказавшийся и в самом деле подполковником из штаба дивизии (и единственным офицером среди пленных, остальные четверо отправились в Валгаллу трудами Кардашова), поначалу склочно пытался качать права: почему его, старшего офицера, запихнули в камеру к рядовым, где даже прилечь негде, да и нары без матрацев? Но мы с Анжеровым немножко поговорили с ним про югославские дела, после чего он превратился во что-то близкое к медузе и перестал ныть о своих правах.

(Что интересно, среди пленных оказался с десяток легко раненных, легко передвигавшихся на своих ногах, а вот «тяжелых» не нашлось ни одного, хотя при таком обстреле они просто обязаны были быть. У меня были соображения на этот счет, продиктованные прежним опытом, но я, разумеется, не стал вдумчиво расспрашивать солдат – никогда этого не делал, зачем? Не было тяжелораненых – значит, не было, вот и весь сказ. Не скорбеть же об эсэсовцах, тем более таких, кроваво отметившихся в Югославии?)

После упоминания о Югославии подполковник запел, как соловей, но я ушел минуты через две – выяснил главное: как я и предполагал, ошметки дивизии после учиненного нами разгрома (при котором был убит их командир и еще несколько старших офицеров) кинулись спасаться в разных направлениях. А остальное меня совершенно не интересовало. Как не интересовали и найденные в «Хорьхе» документы – от одной из докучливых обязанностей, свалившихся на меня помимо моего желания, я оказался избавлен. Наконец-то прибыли кадры для полного укомплектования дивизионной разведки, собранные из всех армий фронта. И начальник теперь имелся, постоянный, не то что я.

А посему из моего кабинета уволокли железного мамонта с секретной документацией, и от домика исчез охранявший его часовой. Правда, комендантом городка я по-прежнему оставался, тут уж никто не собирался подыскивать мне замену. Но и с этим предстояло вскоре развязаться: вернулась группа Сабитова, не потерявшая ни одного человека. И принесла хорошие новости: судя по личным наблюдениям и допросам двух «языков» (которых тащить с собой на нашу сторону не стали, вполне хватило полученной от них информации), немцы не подозревали о концентрации у передовой наших танков. Если группа Мазурова вернется с тем же, наше наступление не за горами, и вряд ли мне придется комендантствовать где-нибудь еще…

Впрочем, с комендантством обстояло не в пример лучше, чем в первые дни, когда я отдувался в одиночку. В прихожей стоял солидный стол канцелярского вида с табличкой на нем: «Секретарь коменданта города» – на немецком, естественно. Стол Кузьмич с Васей привезли из ратуши, а табличку красиво исполнил Вася. По-немецки он знал слов двадцать, а писать не умел вообще, но Линда написала ему на бумажке, а он добросовестно и красиво скопировал. Сам он сидел тут же, в уголке, что было вовсе не лишней предосторожностью: вчера приперся дерганый лохматый экземпляр и с ходу заявил Линде: он, изволите ли видеть, изобретатель и придумал секретный луч, которым русские в два счета истребят с любого расстояния всю нацистскую верхушку, а также верховное командование и вообще всех, кого считают нужным. Каковой луч – точнее, чертежи лучеиспускательной машины, которые у него с собой, – он готов продать герру коменданту всего-то за пятьдесят тысяч марок золотом и чин генерала Красной армии. Линда, никогда раньше с такими персонажами не сталкивавшаяся, даже растерялась чуточку от его напора, но случившийся в прихожей Вася, узнав от Линды, в чем дело, в два счета спустил изобретателя с крыльца вместе с пухлой папкой чертежей смертоносного аппарата. После чего я определил его на постоянное дежурство в помощь Линде – мало ли какого еще психа могло занести?

Сама гвардии рядовой Линда Белова с деловым видом сидела за столом, а перед ней выстроилась чинная очередь из пяти немцев и одной дебелой немки, которую я уже видел здесь и мысленно окрестил «кабатчицей» (интересно, что нужно этой настырной бабе?). Пятый, седенький немец в тирольской шляпе с перышком, что-то ей вкручивал, как я расслышал, насчет своего кроличьего питомничка, чуть ли не через слово именуя ее «фрейлейн официр».

Линда меня заметила. Наука Васи Тычко не прошла даром – Линда вскочила, вытянулась по-уставному и браво отрапортовала:

– Товарищ комендант, веду прием посетителей! Происшествий нет!

Немцы и немка обернулись ко мне и самым почтительнейшим образом раскланялись.

– Продолжайте, рядовой, – сказал я и пошел на второй этаж, к себе в кабинет. Там, усевшись за стол, оперся на него локтями и стиснул руками голову – ходят слухи, что именно такая поза крайне способствует интенсивности мышления. А мне сейчас как раз требовалось проявить максимум сообразительности…

Если взглянуть со стороны, великолепно себя проявил майор Седых Федор Иваныч, орел степной, казак лихой: вовремя засек немецкую колонну, мастерски взял в «мешок» и большей частью в сжатые сроки истребил. Немцев там ехало что-то около ста семидесяти – точного числа подполковник не знал, потому что орлы мух не ловят. Он был в штабе какой-то шишкой, а мелочами вроде списка личного состава занимался штабной же лейтенантик, сгоревший со всеми своими бумагами во втором «Хорьхе». В любом случае счет получается разгромный – в плен «ваффенов» попало только тридцать восемь, а остальные быстренько отправились к каким-то там своим языческим богам (Чугунцов рассказывал как-то, что СС христианство отвергают, зато вовсю практикуют языческие культы, процветавшие в то время, когда их предки щеголяли в звериных шкурах, – и то же рассказывала Линда, еще и по этой причине крепенько не любившая черных). Что до моих потерь, их потерями-то называть смешно: девять легкораненых. Кореш из штаба дивизии уже звонил и по секрету сообщил, что комдив крайне доволен, и вскорости непременно воспоследуют награды главным участникам, и в первую очередь мне.

Великолепно дела обстоят вроде бы? А вот ничего подобного, совсем наоборот – очень скверно они обстоят…

Мне сегодня же предстоит написать подробное донесение комдиву. И в нем, хоть ты лоб себе разбей, никак нельзя обойти коварнейший для меня вопрос: как же так получилось, что я, орел степной, казак лихой, обнаружил вражескую колонну? Да посреди ночи? Да километрах в десяти от городка, так что хватило времени поднять батальон по тревоге и занять позиции? Просто необходимо это обстоятельство подробно отразить…

Представляете мое отчаянное положение? Правду писать нельзя. В разговоре один на один с комдивом можно было и выложить: уж он-то поверит, помнит Полесье, как и Радаев с Чугунцовым. Ничуть не удивился бы. Но здесь другой случай. В прошлом году в Полесье мы либо не писали никаких бумаг, либо написали исключительно с материалистической точки зрения. Но тогда ситуация позволяла, а сейчас никак не позволяет…

Ничего не остается, как, выражаясь фигурально, пожертвовать собой. Не в прямом смысле, конечно: просто посадить пятно на безупречную доселе репутацию…

Идея понемногу формировалась, так сказать, обретала плоть и кровь…

Дело выглядит так: в донесении я обойдусь парочкой обтекаемых фраз, а при личном докладе комдиву с глазу на глаз выложу всю «правдочку». Не буду скрывать, товарищ генерал-майор: есть у меня постоянная подруга из военнослужащих девушек, переводчица. Между прочим, там все настолько серьезно, что мы в скором времени собираемся вам заявления подавать с просьбой оформить законный брак. Ну вот, и решил я в ту ночь покатать ее с ветерком по великолепному немецкому автобану. Красивущая ночь выдалась – полнолуние, на небе ни облачка. И далее, потупясь, продолжаю с виноватым видом: а ночь была такая звездная, что я ей даже стихи читал: «Открылась бездна, звезд полна, звездам числа нет, бездне – дна…» Хорошая такая романтическая деталь, верно? И глаза покаянно в пол…

Словом, сели мы в моего «Адмирала», и притоптал я газ. Так увлеклись, что отъехали довольно далеко за перекресток. И увидел я издали на светлом бетоне какую-то темную полосу – длинную, движущуюся. Торможу, хватаю бинокль – у меня отличный десятикратный «Цейс», в Сандомире достался. Мать твою, немцы! Никаких сомнений, немцы! Сторожко так идут, на малой скорости, ясно, что очередные окруженцы, мало ли таких было? Разворачиваюсь – и на полной скорости в городок. Ехали они медленно, я успел поднять батальон, занять позиции. Ну а дальше можно уже писать чистую правду. Придется, не исключаю, Линду засветить как свидетельницу, но это вряд ли – комдив, штабс-капитан к семнадцатому (а на Первую мировую ушел осенью четырнадцатого семнадцатилетним «вольнопером»), до столь пошлых кухонных разборок опускаться не станет, это вам не замполит Карачаров, которого хлебом не корми, дай все подробности обсмаковать и всех замешанных выспросить…

И чем все это для меня кончится? Да ничем, собственно. Пожалуй, даже без пятна на репутации обойдется – это как раз тот случай, когда победителей не судят. Ну, обматерит меня комдив легонечко, с глазу на глаз, спросит разве что: не вру ли, что и в самом деле все серьезно? А я, ничуть не кривя душой, отвечу: серьезней некуда, скоро придем с заявлениями…

Комдив, между нами говоря, и сам по этой части был не без греха – вся дивизия знала, какие отношения его связывают второй год с лейтенантом медслужбы Танечкой Булатовой. Ну а что? Он мужик холостой, да и Танечка – не прошмандовка какая-нибудь, правильная была девочка. Пошли даже слухи, что они пожениться хотят, – и после Победы поженились, кстати. Да что там, если вспомнить командующего нашим фронтом и ту знаменитую артистку… Ага, улыбаетесь? Значит, знаете эту историю. Вообще наш фронт в этом отношении был, можно так сказать, либеральным, что ли. Главное, чтобы это был не просто блуд, а именно что роман. Не то что у Жукова – это ж он, мясник хренов, издал однажды драконовский приказ: всех ППЖ немедленно с глаз долой. Только вот свою при себе оставил, да еще пригоршню орденов ей навешал – боевых! Большая сука, между нами говоря, был Георгий Константиныч – не то что наш маршал, которого весь фронт искренне любил. И кстати, ни наш маршал, ни наш комдив своим подругам даже значка «Отличный повар» не прицепили…

Ладно, я опять отвлекся… В общем, идея была отличная и великолепно все объясняла, очень жизненно и реалистично, и не грозила ровным счетом никакими неприятностями ни мне, ни Линде.

Аппетит, как говорится, приходит во время еды. И когда я этот план обдумал во всех деталях и подробностях, вдруг, совершенно неожиданно, как-то толчком, родился новый. Еще надежнее!

А почему непременно я должен был катать девушку, в чем потом с грустной харей оправдываться, малость подпортив себе этим победу? Не особенно подпортив, но все-таки…

Почему немецкую колонну не мог заметить кое-кто другой?!

Значит, так: понадобилось мне посреди ночи послать ординарца к «коллеге» – коменданту того городка, что отстоял от автобана на километр. Он был вроде меня: оказался там самым старшим по званию офицером, припрягли его, раба божьего, как и меня. Пустяковое было дело, но утром требовало немедленного решения, вот я и хотел попросить совета. Сел Вася на мотоцикл из моего хозяйства и поехал. А что не ехать? Ночь лунная, дорога великолепная, территория прочно наша. Разбудил Вася коменданта, передал мою записочку, взял ответ и поехал назад. И только собрался вырулить на перекрестке на главный автобан – справа немцы, совсем близко! Вася не первый год воюет, солдат справный и хваткий, так что не потерял ни секунды: погасил фару, развернулся, выехал в чистое поле и что есть мочи погнал в городок. Пересеченки там особой нет, равнина почти как стол, мотоциклист он хороший, еще до войны увлекался, так что домчал благополучно. Ну а далее – в полном соответствии с правдой.

Жирный плюс именно такой версии: сто процентов, никто не станет копаться в таких вот мелких подробностях, я это прекрасно знал по опыту. Никто не будет расспрашивать ни Васю, ни майора медслужбы Гальперина, того коменданта поневоле. Ординарец, будучи отправлен с поручением, внезапно обнаружил… И всё, этого достаточно. Ординарцы для того и существуют, чтобы посылать их с поручениями, а поручения случаются и посреди ночи как крупные, так и мелкие. Сто раз подобное случалось, проверено…

Гальперина я, понятно, ни во что посвящать не собирался, а вот Васе придется на всякий случай подробно растолковать его задачу. Кого-то другого я бы впутывать в такое поостерегся, но в Васе был уверен абсолютно: давно его знал, парень надежный, доверять можно, не подведет и будет держать язык за зубами. И ни в какие секреты его посвящать не надо: сказать со значительным видом: «Вася, так надо для дела», и ему будет достаточно…

Так, как я планировал, и произошло: позвал Васю и обрисовал ему задачу, добавив тем самым внушительным тоном: «Вася, так надо для дела». Он спокойно сказал:

– Понял, товарищ майор. Гальперин в курсе?

– Нет, – сказал я. – Но кто ж вас спрашивать будет? А если и будут, то только одного тебя. Ну, ты ж не подведешь?

– Будьте спокойны, товарищ майор, не подведу, – сказал он так же спокойно.