Майор и волшебница

– Выходит, зачисляем, – сказал я.

– Технические вопросы – конечно, на тебе, – сказал Чугунцов. – Форму ты ей в два счета подберешь, присягу она тебе зачитает в индивидуальном порядке, как старшему начальнику, красноармейскую книжку в штабе батальона выпишут. Фотографа, правда, нет, но это только офицерские удостоверения без фотографий недействительны, а рядовой и сержантский состав сплошь и рядом без них обходится. И будет у тебя внештатный переводчик по работе с немецким населением. В штатном расписании такой должности нет, ну да оно еще до войны составлялось…

– А потом? – спросил я. – Нам же не вечно тут сидеть, и чует моя душа, избавлюсь я скоро от комендантства…

– Ну, Федя! Ты да что-нибудь не придумаешь… Найдутся еще прорехи в штатном расписании, при солдатской смекалке да не найти… В общем, иди в седьмой кабинет, к Федосову, он тебе штампик поставит. Пока ты идешь, я ему позвоню, он на месте.

– Спасибо, Серега, – сказал я искренне. – В случае чего – за мной не заржавеет.

– Да ладно, – отмахнулся он. – Что поделать, если у человека – солнечный удар. А главное – с формальной точки зрения все в порядке. А самое главное, я тебе гарантирую: никаких «после войны разберемся»…

…Вот так и получилось, что через несколько часов, во второй половине дня, Линда вертелась перед большим, во всю стену, зеркалом докторши на втором этаже – уже в полной форме с гвардейским значком (наша дивизия стала гвардейской за Сандомирскую операцию), в аккуратных сапожках и пилотке; а в нагрудном кармане у нее лежала выправленная по всем правилам красноармейская кижка. Обмундирование ей не пришлось подбирать долго, она была высокая, ниже меня только на полголовы, крепенькая девушка, ничем не напоминавшая Дюймовочку, спортом занималась (велосипед и гребля на байдарке).

– Ну, и как впечатления? – поинтересовался я.

– Все очень необычно… Представляю, какое лицо стало бы у отца, если бы он меня увидел в форме русского гвардейца…

– Отругал бы?

– Честное слово, не знаю, – сказала Линда задумчиво. – Разве что за то, что я лезу в мужские дела – армия, по его представлениям, исключительно дело мужчин, а женщины допускаются разве что в роли сестер милосердия… а может, сказал бы: «Лучше с этими, чем с наци». Не знаю… Теодор, а меня будут учить стрелять?

– Если хочешь.

– Не хочется что-то…

– Ну, тогда не будут.

Я подошел к ней и сдвинул пилотку чуть набекрень:

– Вот это и есть гвардейский шик… Линда, мне кажется, ты чуточку сама не своя…

– Это от таких быстрых перемен в жизни. Я думала, ты подыщешь что-то более мирное, и вдруг – мундир, присяга… – Она открыто глянула мне в глаза. – Теодор, ведь присяга – очень серьезная вещь, ее полагается соблюдать, и изменять ей нельзя…

– Линда, – сказал я мягко. – Тебя ведь никто не неволил…

– Да, конечно. Просто… Просто все случилось так неожиданно. Я только сейчас подумала, что всю жизнь прожила, не принимая ничьей стороны, и вдруг, совершенно неожиданно приняла. И крайне серьезно: с военной формой, с присягой…

– Вот и молодец, – сказал я. – Сплошь и рядом в жизни в стороне не отсидишься. Особенно если ненавидишь наци.

– Теодор… Неужели после войны будет новая Германия?

– Обязательно, – сказал я. – Тебе ведь Вася давал читать газеты с выступлениями товарища Сталина?

– Давал…

– Вот видишь.

– Но после стольких разрушений и хаоса…

– Ты о Тридцатилетней войне что-нибудь читала?

– Конечно. У отца были книги.

– Вот видишь. В Тридцатилетнюю войну Германии пришлось в десять раз хуже. Мы и ее историю в военном училище проходили. И ничего, все как-то восстановилось. А потом пришел Бисмарк…

Про Бисмарка я ввернул нарочно, зная ее взгляды на эту персону. Подействовало, немножко повеселела. Спросила только:

– А как мне быть потом? Когда кончится война? Я ведь останусь солдатом…

– Недолго, – уверенно сказал я. – Вскоре после вой– ны начнется прямо-таки грандиозная демобилизация. Никакой официальной бумаги на сей счет нет, но ясно, что она будет. Армия военного времени слишком огромная, в мирное время попросту не нужна, да и не прокормишь… Вот под нее ты и попадешь.

Она улыбнулась, явно успокоившись, опять повернулась к зеркалу. К моему превеликому облегчению, она так и не задала второго вопроса, логически вытекавшего из первого: «А как у нас будет после войны?» Разрази меня гром, если я знал! Тут таилось столько сложностей, что голова трещала, не в силах их умес– тить…

– Ну что? – спросил я, когда она вдоволь налюбовалась собой – стойкий оловянный солдатик. – Помнится, кто-то мне эксперимент обещал? Служебных дел пока нет, свободное время отыщется. Ребята как раз на полигоне, стрельбу с ходу отрабатывают…

– Поехали! – живо воскликнула Линда. – Мне самой интересно…

Чтобы не пижонить лишний раз «Адмиралом», я взял «Виллис» из хозяйства Сабитова (от которого все это время шли редкие, краткие, но насквозь деловые радиограммы – как и от Мазурова). Когда проезжали мимо церкви, Линда привычно перекрестилась. Я давненько уж знал, что в церковь ей ходить можно, принимает ее церковь – впрочем, и наш дед Парамон в церковь ходил, и еще некоторые из знатких, – хотя были и такие, что церковь десятой дорогой обходили. Как и церковный причт – их.

Прошлой ночью она рассказала, как получилось, что ей это досталось. И это так походило на то, что порой случалось у нас в деревне, – даже легонькая оторопь брала. Видимо, иные умения, как и законы природы, одинаковы под любыми широтами. Угол падения равен углу отражения что в Африке, что в Гренландии, что в Рязани. Так и здесь…

Была у нее бабушка, мать отца. Жила неподалеку от Кольберга, в таком же маленьком городишке, но у них никогда не бывала. Отец к ней часто ездил в гости, и мать всякий раз весь день после этого ходила злая, насупленная, сердитая. Из-за чего у них порой происходили ссоры – Линду всякий раз отправляли в ее комнату, еще с тех пор, как она была совсем маленькая, да и потом. Дети – существа любопытные, и кое-что Линде удавалось подслушать. Мать чаще всего повторяла «ведьма», «проклятье», «адское пламя». Отец отвечал, что все не так страшно, как ей представляется, иначе его мать не ходила бы в церковь, а раз церковь ее принимает, то все не так страшно. Однако мать, по словам Линды, была католичкой истовой, прямо-таки фанатичной, из тех, что живут по принципу «Шаг вправо, шаг влево считается побегом». И Линде категорически запрещала к бабушке ездить, хотя отец, когда они оказывались наедине, говорил с затаенной грустью: «Бабушка очень хочет тебя видеть, единственную внучку».


Запрет рухнул, когда Линде было четырнадцать лет – возраст, когда подростки особенно своенравные и дерзкие. Помог велосипед – мать удовлетворилась объяснением, что дочка отправляется на очередную тренировку. А она поехала знакомиться с бабушкой, не без некоторой робости – очень уж часто слышала с детства: «ведьма проклятая».

А оказалось – ничего страшного, самый обыкновенный домик, чистый и уютный, никаких ведьминских атрибутов, о которых Линда читала в сказках: ни хрустальных шаров, ни связок сухих трав под потоком, ничего такого. Даже кот был не черный, а рыжий. А бабушка Амалия оказалась милой, обаятельной старушкой, с которой было очень интересно разговаривать обо всем на свете.

Вот так года два с половиной и продолжалась эта потаенная дружба. К бабушке Линда привязалась (отец знал, да помалкивал). От бабушки Линда и услышала большую часть тех легенд, что нам тогда рассказы– вала.

Однажды бабушка Амалия опасно занедужила, и врач сказал, что с постели она уже не встает (Линде тогда было семнадцать). Тогда-то меж ними и состоялся откровенный разговор: бабушка призналась, что обладает кое-какими умениями, не имеющими ничего общего ни с колдовством, ни с черной магией, и не хочет уносить все с собой на тот свет, потому что людей, владеющих такими умениями, все меньше, чего доброго, не останется совсем, и она могла бы передать Линде часть, а то и все.

В жизни это может когда-нибудь пригодиться, уверяла бабушка, особенно в трудную минуту – она видит у Германии впереди немало трудных минут, хотя и не может описать точно грядущие беды. Но в одном уверена: трудные минуты будут…

Ну что вы хотите от семнадцатилетней девчонки с ветром в голове? Линду заботило одно: не закроет ли ей это умение дорогу в церковь? Бабушка успокоила: у ней и крестик на шее висит, и распятие на стене, и на мессы она ходит регулярно. Это не черная магия, здесь другое…

И Линда очень быстро согласилась – правда, принять не все. («Тогда показалось, что мне это не понадобится, – сказала она. – А сейчас – как знать, может, зря и отказалась».) Само по себе это выглядело ничуть не страшно и не диковинно: бабушка просто прикрыла глаза, крепко взяла Линду за руку, зашевелила губами – и по руке Линды разошлось приятное тепло, словно бы распространилось по всему телу, залило сердце и го– лову…

А потом оказалось, что Линда умеет многое из того, что умела бабушка.

(Вот только подробно мне она ни о чем не рассказывала, только объясняла то, что я наблюдал и сам. «Нельзя, Теодор, – сказала она словно бы даже с некоторым сожалением. – Ты старше меня, нельзя ни передать, ни рассказать о том, чего ты еще не знаешь». Я не настаивал – еще в детстве, в деревне слышал о подобном правиле.)

Вот из-за этого у Линды вскоре и испортились напрочь отношения с матерью – она неосторожно применила при матери совершенно безобидную, можно сказать, бытовую штуку из бабушкиного наследства. Мать, конечно, все поняла. Из дома выгонять на все четыре стороны не стала (все же не те стояли сейчас времена), да и отец бы не одобрил, но с ней почти не разговаривала, увешала ее комнату крестиками и ладанками. («И еще много было всякого», – уклончиво сказала Линда.) Так что Линда была только рада уехать в Шпай– тен…

…Полигоном мы сделали обширный луг на западной окраине городка, уходящий в чистое поле, к далеким скальным отрогам. Казенно говоря, народнохозяйственного значения он не имел, и на изрядно перепаханной гусеницами и колесами земле на следующий год все равно вырастет свежая трава. Вот и сейчас на лугу крутились три наших «утюга», старательно отрабатывая атаку на окоп противника, – саперы его построили в точности как настоящий, по-немецки старательно выложенный бревнами. Ходы сообщения, пулеметные гнезда с грубыми макетами пулеметов, классический немецкий командирский блиндаж, три ряда проволочных заграждений…

Три бронетранспортера как раз разворачивались в противоположном углу полигона для новой атаки. В кузовах у всех, конечно, сидели по отделению бойцов, которых они должны были высадить у немецкого окопа, предварительно изничтожив огнем из автоматов колючую проволоку насколько удастся и подавив пулеметные гнезда. В сторонке на раскладном брезентовом стульчике сидел капитан Карцев, начальник моих бронетанковых сил. Он не обернулся к подъезжающему «Виллису» – не слышал его мотора за грохотом бронетранспортеров.

Чуточку неудобно было вносить сумятицу в учения собственного подразделения. Но, во-первых, это были рядовые учения, а во-вторых, эксперимент следовало провести – неизвестно, когда и где это могло пригодиться… Так что я остановил «Виллис» метрах в пятнадцати за спиной Карцева, выключил мотор и спросил Линду:

– Такое расстояние подойдет?

– Не знаю, получится или нет, но расстояние подходящее, – ответила она почему-то шепотом. – Тогда, в Шпайтене, я ему машину примерно с такого расстояния и испортила…

– Внимание! – сказал я, увидев, что Карцев переламывает ракетницу и вставляет в нее новый патрон. – Сейчас он даст ракету, и они пойдут. Берись за тот, что ближе к нам…

– Есть! – браво ответила Линда (как видно, уроки Васи Тычко не прошли даром).

Зеленая ракета! Бронетранспортеры пошли вперед ровной шеренгой, пока еще не стреляя, взметывая гусеницами весеннюю землю. Я искоса смотрел на Линду – лицо у нее стало напряженным, строгим, чуточку чужим, чуть побледнело…

Пять метров прошли, десять… Ближайший к нам бронетранспортер вдруг резко затормозил, и другие два обошли его, ушли далеко вперед, и только теперь стало слышно, что двигатель у него молчит. Над передней кромкой показалась голова водителя, он зачем-то ошалело таращился на борт, как будто там надеялся усмотреть причину аварии.

Я посмотрел на Линду – она сидела, откинувшись на спинку сиденья, прикрыв глаза, на лбу и на висках блестели бисеринки пота.

– Что? – воскликнул я тревожно.

– Ничего, успокойся. – Она открыла глаза, посмотрела на меня, даже бледно улыбнулась. – Все в порядке, просто силы тратятся, как если бы мешок с углем на третий этаж затащила… Увидеть чью-то смерть – не в пример тягостнее, такой разбитой потом себя чувствуешь, сердце заходится, ноги подкашиваются…

Ее голос и с самом деле звучал уже довольно бодро. Карцев, опрокинув стульчик, кинулся к затихшему бронетранспортеру, слышно было, как он ругательски ругает водителя, а тот уныло отлаивается, твердит: не поймет, в чем дело.

– Запускай его, – сказал я Линде. – Не диверсанты ж мы, чтоб учения срывать, да еще в родном батальоне…

– Есть, – сказала она. – Снимать гораздо легче, чем бросать. В самом деле, бросая взгляд на незадачливый бронетранспортер, ставший объектом абсолютно ненаучного эксперимента, она уже не выглядела ни бледной, ни уставшей. Бронетранспортер взревел, окутался дымом из выхлопной трубы и, повинуясь яростному жесту Карцева, понесся наверстывать упущенное.

И я подумал: зря мы тогда пацанами в деревне не верили рассказу про то, как дед Парамон однажды остановил в чистом поле одним из своих наговоров колчаковский броневик (расскажу я вам потом и эту историю). А оказалось, чистая правда.

Перестают вертеться колеса у телеги, хоть ты тресни. И не имеет значения, мужицкая это телега, господская карета или полугусеничный бронетранспортер… Или колчаковский броневик какой-то буржуазной марки, в конце концов подорванный партизанами самодельной миной.

…Ночью, после неизбежного и приятного обоим, с яростной нежностью уносившего на седьмое небо, расслабленный, ленивый разговор как-то сам собой перешел на умения. Линде особенно рассказывать было нечего: бабушка свои умения старалась не выказывать. «Не те сейчас времена, Линда», – говаривала она. И я ее вполне понимал, старушку: середина двадцатого века, тихий скучный городок в немецком захолустье – не то время и не то место, чтобы демонстрировать, скажем так, не вполне обычные способности. Ведьм давно уже не жгут, колдуний тоже, но предсказать, как ко всему этому стали бы относиться окружающие, трудно. Вот лечить – лечила, снимала зубную боль, заговаривала кровь из глубоких порезов, вправляла грыжу у младенцев так, что она уже больше никогда не выпадала. Давным-давно местные подобрали ей определение «знахарка» и на этом успокоились. Знахарка, по здешним понятиям – это было что-то безобидное и даже полезное. А ко всему, что, по их мнению, как-то соприкасалось с колдовством или ведовством (кстати, никогда не мог понять, в чем разница), здесь относились, пожалуй, как лет триста назад. Разве что не жгли на кострах и не волокли в инквизицию за полным отсутствием таковой. Однако, если в таком вот маленьком городишке все жители ополчатся против знаткого человека, жизнь у него будет нелегкой, придется перебираться куда-нибудь подальше, где его никто не знает… Что уж далеко ходить, если мать Линды не раз ее допекала, требуя на полном серьезе уйти в монастырь, чтобы замолить грех ведовства. Хорошо еще, что в Шпайтен ей дали направление, когда отношения не накалились до предела…

Самое интересное, что местный священник не испытывал к ней ни злобы, ни даже неприязни, допускал и к мессе, и к исповеди. А однажды сказал:

– Что случилось, дочь моя, то случилось. Обещай только, что никогда не употребишь свое умение во зло.

И Линда поклялась на нательном крестике…

По вполне понятным причинам свои умения она никогда не применила – кроме одного случая, когда была неосторожной, и мать обо всем догадалась. И того случая, когда испортила машину геббельсовского заместителя, справедливо полагая, что злом это не назовешь. И еще одного – когда пьяные солдаты тащили в грузовик красивых беженок.

– А я-то ломал голову, как ты тогда уцелела, – усмехнулся я. – Они наверняка увидели вместо тебя какую-нибудь старуху…

– Дряхлую, омерзительную старуху, – со смехом подтвердила Линда. – В жутких отрепьях, бородавках, беззубую… А как было у тебя?

Ну, мне было о чем порассказать. О нашей затерянной в тайге деревушке, о наших знатких людях, творивших иногда добро, а иногда зло, о разных случаях, иногда даже забавных, а иногда совсем нет – вроде истории с дедом Парамоном и колчаковским броневиком, в которую я теперь верил всецело после того, что сам видел на «полигоне». Линда слушала прямо-таки завороженно, округлив глаза.

– О многом впервые слышу, а кое-что словно прямиком взято из нашей жизни, – сказала она наконец. – Конечно, из той, потаенной, о которой знают только люди вроде бабушки и меня… Теодор… Можешь ответить честно?

– Конечно. Если только речь не пойдет о военных тайнах.

– Зачем мне твои военные тайны… Теодор, ты вырос в такой деревне, где это считалось самым будничным делом и ни от кого не скрывалось… Ты сам, случайно, не умеешь… чего-нибудь такого?