Майор и волшебница
Часть 11 из 24 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Оба радиста доложили почти что хором:
– Немцев к нам гонят!
– Ну, побачим, что там за хваткие ребятки… – сквозь зубы сказал Чугунцов.
Минут через десять они показались на равнине – бывшие сверхчеловеки, подзабывшие заветы дедушки Бисмарка и жестоко за это поплатившиеся. Картина была знакомая, такого мы уже в Германии насмотрелись: рысят табунком, высоко задрав руки, вид соответствующий, классические окруженцы: небритые, в мятых, испачканных землей мундирах с прилипшими сосновыми и еловыми иголками – ну конечно, спали на голой земле, наломав лапника для подстилки. Я их машинально сосчитал – четырнадцать. Только двое в пилотках, а один в каске, остальные с непокрытыми головами – и куда только подевались те самодовольные морды, что браво и весело катили по нашим дорогам летом сорок первого…
По бокам табунка быстрым шагом шло с полдюжины моих бойцов – и двое незнакомых мне крепких ребят с автоматами, такое впечатление, пасшие одного-единственного конкретного немца. Смершевцы, ясен пень, а немец, конечно…
– Вот он, Маркони хренов! – воскликнул Серега с нешуточным охотничьим азартом. – Ну, он у меня запоет, как птичка зяблик…
Действительно, за плечами у немца болталась, чувствительно поколачивая его по спине, рация защитного цвета – не бросил казенное имущество, аккуратист, страдальчески морщится, когда в очередной раз припечатывает между лопатками тяжелый короб рации, но рысит, стараясь не отставать от камрадов. Крови на нем не видно – и точно, полностью готов к употреблению. Как и обер-лейтенант, растрепанный, без фуражки, но целехонький.
– Ах, вот это кто… – присмотрелся Серега. – Тирольские стрелки. Ну да, эти могли взять наших – мужики серьезные… И явно из недавних знакомцев…
– Уж это точно, – сказал я. – Другим здесь и взяться неоткуда…
В самом деле, мужики были серьезные и опасные – часть наподобие егерей. Набирали их в Тироле, где изрядно гор и лесов, так что в свое время тамошние жители очень успешно вели партизанскую войну с Наполеоном. Среди тирольских стрелков хватало охотников (и браконьеров), контрабандистов и другого привычного к горам и чащобам народа. Вот только на голой равнине они особых преимуществ перед нашими не имели, и, продвигаясь в эти места, мы вдобавок ко всему растрепали этот самый полк тирольских стрелков, откатившихся в беспорядке. Ясно, откуда эти гаврики здесь взялись: большая часть уцелевших, перейдя по мосту, добралась до тех мест, где немцы сейчас лихорадочно налаживали оборону, а эти отстали, мы их обогнали, и они шмыгнули в лес. Частенько в Германии повторялось лето сорок первого, только с точностью до наоборот: теперь уже мы, быстро продвигаясь на танках и автомашинах, обгоняли отступавшего в беспорядке противника, попадавшего в большие и маленькие «котлы». Вполне возможно, они рассчитывали уйти горами, но плохо знали здешнюю местность, не имели карт и, должно быть, очень огорчились, обнаружив, что прилегающие к лесу скальные отроги непроходимы даже для тирольцев, если у них нет альпинистского снаряжения… А откуда оно у них? Вот и застряли. И если бы на них напоролась разведка…
Из леса двумя шеренгами выходили мои бойцы. Пленных сбили в кучку перед бронетранспортерами. Мы с Чугунцовым вылезли из кузова. Быстрым шагом подошел старший лейтенант Греков, командир первой роты (он же – Первый согласно нашему нехитрому радиокоду), явно чуточку взбудораженный, как часто бывает с людьми, вышедшими из боя. Являл он собою полную противоположность своей фамилии – курносый и веснушчатый светловолосый пензяк. Козырнул и стал докладывать по всем правилам.
Их там с офицером было двадцать девять. Четырнадцать сдались, в качестве импровизированного белого флага выставив на сухой ветке чью-то грязную майку. Надеялись, что наши поймут правильно – что и произошло. Правда, уточнил Греков, сдались поганцы не раньше, чем расстреляли все патроны. Двенадцать наши положили, троих зацепило тяжело, так что с ними возится врач (я, конечно, и это предусмотрел, за цепями шли врач и три фельдшера). Придется их, стервецов, на носилках тащить, как панов.
Краем уха я слышал, как слева примерно то же самое и почти теми же словами докладывает Чугунцову плечистый белобрысый старлей – видимо, тот самый Каштан. Правда, с учетом их специфики – Греков уже закончил и, выслушав мой приказ, отправился сажать свою роту на грузовики, а белобрысый добавил еще, что они никаких интересных бумаг у пленных не обнаружили.
Пленных поделили не совсем по-братски – как и следовало ожидать, радиста, а заодно обер-лейтенанта заграбастал себе Чугунцов, а вдобавок двух наугад выбранных, кто ближе оказался, солдат (для контрольного допроса, пояснил он, хотя я вопросов и не задавал). Остальные восемь солдат достались мне – вернее, Анжерову, который наличествовал тут же, сияя, как новенький полтинник, – кончилось его вынужденное безделье, работы привалило на весь оставшийся день, едва переваливший за полдень.
Я против такого дележа и не думал протестовать – все равно с результатами допросов смершевцы меня ознакомят как начальника дивизионной разведки, пусть и временного. Главное, лес был полностью очищен от немцев, и разведчикам на пути к заслону ничто больше не угрожает. Так что в городок я возвращался в распрекрасном настроении, быстро передавшемся Васе Тычко с Кузьмичом, которое усугублялось еще и тем, что наши потери оказались, смело можно сказать, несерьезными – два тяжелораненых и одиннадцать ранены легко, а убитых нет вообще. По сравнению с нашими прошлыми делами (как называли бои в старину) – право же, пустяк…
Вот только распрекрасное настроение мне чуточку подпортили четверо немцев, смиренно дожидавшихся в прихожей «герра коменданта» – стоя, конечно, сидеть там было не на чем, в единственном кресле устроился часовой, никак не склонный уступать его немчуре. Трое почти старики (всех относительно помоложе вымела под метелку тотальная мобилизация), и женщина лет сорока, которую я почему-то сразу мысленно окрестил «кабатчицей». Явно принаряжены в парадно-выходное, глядят искательно, подобострастно – и все, чуть что, готовы уверять, что они матерые антифашисты. Сколько мы уже встречали таких вот матерых антифашистов, просто удивительно, что при этаком их количестве фашисты продержались у власти аж двенадцать лет…
Не хотелось сейчас с ними возиться, разбирать их скучные и мизерные просьбицы. И я с внушительным видом сказал:
– Прошу прощения, сегодня, среда, неприемный день, – и добавил магическое для немцев словечко: – Таков порядок.
Подействовало, как крестное знамение на гоголевского черта. Не прекословя, потянулись к выходу. А я подумал, что, будучи молодым и начинающим бюрократом, допустил крупную ошибку: нужно было сразу вывесить на дверях объявление на немецком насчет приемных дней – скажем, три в неделю. И приемные часы установить скупо, чтобы меньше досаждали. Нужно будет срочно озаботиться… И прямиком направился в комнату Линды. Постучался. Она почти тут же откликнулась: «Войдите!» – по-русски, понятно, и так знала, что это кто-то из нас, и ее способности здесь ни при чем – ну какой немец осмелился бы болтаться по нашему домику и стучаться в двери? А часовой в прихожей на что?
Она сидела за столиком с какой-то книгой из библиотеки беглого доктора. На ней было другое платье, вишневого цвета, в белый горошек, нравившееся мне больше того, серого (о чем Линда уже знала). Серое, это уже я знал, было раза в два подороже, но все равно, по моему сугубому мнению, у него был какой-то чересчур уж казенный вид. И точно, оказалось, Линда в нем ходила в основном на всякие институтские официальные мероприятия.
Она встала, подошла, положила мне руки на плечи, поцеловала в губы – спокойно, без малейшей тревоги.
– Что, совсем за меня не беспокоилась? – спросил я шутливо.
– А зачем? – Линда подняла брови словно бы удивленно. – Я и так знала, что с тобой ничего не случилось. Я умею, – она чуточку помрачнела. – Вот когда разбомбили Кольберг и погибла мать… Меня это в поезде накрыло – в сердце будто иглу вонзили, на миг стало темно, слабость охватила и долго не проходила… Мы с ней давно были в сквернейших отношениях, но мать есть мать… – и тут же чуточку повеселела: – Зато я точно знаю, что отец жив. Только он, такое впечатление, в плену – вокруг него что-то вроде ограды, и он не может за нее выйти. Может, он и писал через Красный Крест, но у меня же теперь нет никаких адресов – институт закрылся, а в Кольберге больше нет ни почты, ни почтальонов… Будешь пить кофе? Я только что сварила, когда увидела, как ты возвращаешься домой…
– С удовольствием, – сказал я, присаживаясь за столик, и подумал, может, шутливо, а может, и нет: убереги меня, господи, от такой жены! Которая, изволите ли видеть, знает на расстоянии, где я, что я, не исключено, и с кем я…
– Все ведь кончилось благополучно, я так понимаю? – спросила Линда, наливая мне кофе. – От тебя радостью, как электричеством, бьет…
– Отлично кончилось, – сказал я. – Там был серьезный народ, тирольские егеря, около тридцати. Половина сдалась, а половину… Ну, на то и война… – Я помолчал и осторожно спросил: – Линда, а тебя нисколечко не напрягает, что там были немцы?
Она открыто глянула мне в глаза:
– Нисколечко, Теодор. Это были не те немцы. Это были немцы, которые забыли, чему учил Бисмарк, и это именно они довели Германию до такого состояния. А я люблю Германию, и мне больно видеть, как она лежит в руинах…
Я ей, разумеется, и не сказал, что тут присутствует определенная нелогичность: ее родной отец, хотя и держался таких же взглядов (и внушил их дочке с детства), как раз давненько уже пребывает среди «не тех» немцев, нацистского орелика на кителе носит, воюет исправно… хотя, похоже, отвоевался…
Словно угадав мои мысли (хотя вот этого она точно не умела), Линда сказала:
– В конце концов, я не приносила никакой присяги, а значит, и нарушать было нечего. Знаешь, мне иногда трудновато жилось на свете. Ненавидела наци… и ничего не могла сделать. Слышала, что есть какое-то подполье, но как туда попасть? И зачем? Листовки украдкой клеить? Я видела как-то одну на стене, успела прочитать. Слова хорошие, правильные, но листовками войну не выиграешь…
Будь на моем месте какой-нибудь особо упертый замполит, он наверняка закипел бы, как самовар, долго упрекал бы Линду в идейной незрелости, поминал Тельмана, немецкие советские республики и все такое прочее. Но только не я. Время от времени мы между своих, с оглядочкой обсуждали примерно то же самое – еще с сорок первого года, когда вопреки иным довоенным заверениям доблестный немецкий пролетариат не перешел на нашу сторону и не сверг Гитлера с его бандой, вообще вел себя совершенно не так, как в изданном перед войной (в серии «Библиотечка командира») романе Шпанова «Первый удар». Куда только подевалось то, что так восхищало нас в нашу пионерскую юность: колонны тельмановцев в юнгштурмовках, песня «Роте фане» и все прочее? Германский пролетариат не восстал против нацистов, немецкие советские республики продержались считаные недели… Нет, где-то были настоящие, убежденные антифашисты, я с несколькими общался в Германии, но почему-то их оказалось очень уж мало, и крушить Гитлера пришлось нам с союзниками… Линда смешливо фыркнула:
– Знаешь, Теодор, я однажды все же один-единственный раз побыла партизанкой. Правда. К нам в институт приехал выступать очень важный нацистский бонза из министерства пропаганды, такую ерунду нес, как все они… Ну вот. Когда он уезжал, я подошла к окну, посмотрела на его машину и испортила. Напрочь. Как они ни бились, завести его роскошный лимузин не сумели, и он уехал на одной из машин свиты. Взбешенный – с третьего этажа было видно. Но только это, по большому счету, комариный укус. И вот мне впервые в жизни представилась возможность сделать что-то серьезное против них… Все ведь было серьезно, Теодор?
– Серьезнее некуда, – сказал я. – Благодаря тебе остались живы девять отличных парней, и, скажу по секрету, перед ними стояла крайне серьезная задача… И приятные новости для тебя есть. Полностью готов план, как тебя легализовать, что ли. Стопроцентной гарантии дать не могу, но шансы огромные, верно тебе говорю…
– Правда, Теодор? – Ее лицо сияло радостью. – И я смогу быть с тобой в каком-то совершенно легальном качестве?
– Постараюсь изо всех сил, – сказал я и встал. – А сейчас извини, дела служебные зовут… Должна понимать, офицерская дочка.
– Конечно, – сказала она серьезно. – Конечно, иди, раз служба…
Я сделал шаг от стола… и остановился, вспомнив то, чему как-то и не придал значения сразу.
– Минутка у меня есть… – сказал я. – Линда… Значит, ты еще умеешь и машину испортить – вот так, взглядом, на расстоянии?
– Ну да, – просто сказала Линда. – Знаешь, что самое занятное? Это очень старый наговор, неизвестно с каких времен, когда никаких машин и в помине не было. Бросишь его – и у кареты или телеги колеса перестают вертеться, и ничего кучер с этим не поделает. Оказалось, и против машин прекрасно действует. Потом его, конечно, можно снять. – Она вновь фыркнула. – Но с машины того бонзы я все сняла только на следующее утро. Они всю ночь возились, при фонарях, искали поломку – и ничего, конечно, не нашли…
– А с танком так можешь?
– Никогда не пробовала. А ведь было бы интересно…
– Линда, – сказал я, – ты когда-нибудь мне расскажешь побольше… обо всем этом? А я тебе расскажу, что у нас до сих пор в сибирской глуши встречается.
– Правда, встречается?
– Ага, – сказал я. – Так расскажешь?
– Конечно, Теодор. – Она смотрела открыто, с той ласковой покорностью, что всякий раз волновала кровь. – Получается, ты у меня сейчас самый близкий человек…
До чего она сейчас была очаровательна и желанна… Увы, не всегда можно давать волю своим желаниям, тем более на войне. Так что я улыбнулся ей и побыстрее вышел, изо всех сил настраивая себя на деловой лад.
…Куда девать неожиданно свалившихся на голову восьмерых пленных, мы с капитаном Анжеровым не задумывались нисколечко. Удиравшие немцы, ничего не успевшие испортить в городке, оставили нам и идеально подходивший для наших целей объект – городской полицейский участок. Поскольку городок был райцентром и участок здесь был солидным – в два этажа, с нескольким кабинетами для чиновников, приличных размеров полицейской дежуркой и камерами в полуподвале, способными, судя по количеству нар, гостеприимно приютить человек двадцать. Достался он нам в целости и сохранности: все ключи камер на месте, даже парочка карабинов в оружейке осталась. Единственное, что прихватили с собой фрицы, удирая, – личные дела сотрудников, а вся остальная канцелярия осталась в полной неприкосновенности – как сказали обследовавшие здание Анжеров со смершевцем.
А вот гараж на три машины оказался пуст – судя по всему, при нашем наступлении они всем личным составом драпанули подальше от сложностей жизни. Приспособить его оказалось вроде бы не к чему, и он все эти дни простоял бесхозный, запертый своим собственным ключом (мы лишь предварительно забрали карабины и патроны из оружейки и содрали все портреты нацистских вождей вкупе с вывеской, украшенной ореликом со свастикой в когтях).
И вот – неожиданно пригодился. Еще когда возвращались с равнины, я выделил Анжерову четырех бойцов из разведвзвода на роль конвойной команды, а когда приехали в городок, отправил к нему одного из штабных писарчуков со стареньким, но работящим «Ундервудом» – этот писарчук уже не раз участвовал в допросах пленных, так что дело знал.
Стук этого «Ундервуда» я и услышал, едва вошел в маленькую приемную. Войдя в кабинет, увидел еще одну давно знакомую по Германии картину: сидевший перед Анжеровым на краешке казенного стула рослый тирольский стрелок, белобрысый и конопатый, съежился, словно стараясь стать меньше ростом и пожиже комплекцией (хотя мог бы, пожалуй, одной рукой «сорокапятку» катить), смотрел искательно, вдохновенно повествовал, как он на выборах в рейхстаг трижды подряд голосовал за коммунистов, а потом не мог это делать по чисто техническим причинам: клятые нацисты запретили все партии, кроме собственной, а заодно и голосование. Но в глубине души… о, в глубине души он всегда оставался убежденным коммунистом и страшно рад, что наконец-то попал к советским товарищам и больше не придется воевать за проклятого Гитлера, которому, разумеется, капут… И все такое прочее.
Анжеров слушал его с безучастно-терпеливым видом – наслушался таких арий изрядно. Зато часовой у двери – Леха Шеболдаев из разведвзвода – сразу видно, величайшим усилием воли удерживал улыбку во весь рот, памятуя, что часовой должен оставаться невозмутимым. Ему-то такие душещипательные арии были в новинку.
Я заметил, что писарчук напечатал пару строчек, а потом перестал. Ну конечно, не впервые вел протоколы допросов, записал имя-фамилию, номер части и еще несколько деловых подробностей. И прекрасно знал, что не стоит вносить в протокол эту муть, которую одни насмешливо называли «лирикой», другие – «увертюрой».
А еще я заметил на левом рукаве у тирольца бронзовый щиток, который немцы давали участникам боев в Крыму. Зашел за стол и встал рядом с Анжеровым, чтобы посмотреть, какие перья таскает эта птичка и что у нее за душой.
Да уж, симпатии к коммунистам налицо… Иконостас внушительный. Железный крест второго класса, крест «За боевые заслуги» с мечами, медаль за зимнюю кампанию 1941/1942 года (ага, посчастливилось унести ноги из-под Москвы и ничего себе не отморозить – сами немцы промеж себя называли эту медалюшку «медаль мороженого мяса»). Знак за индивидуальные штурмовые атаки, золотой знак за штурмовые атаки (его давали и за участие в определенном числе боев, и немалом) золотой знак «За ранение» (значит, ранен как минимум четыре раза). И в завершение – власовская медаль на ленточке – значит, и с этой сволочью где-то пересекался…
Анжерову явно эти арии надоели, как любому на его месте. Обращаться с таким народом он давненько навострился, а потому, вмиг сменив безучастие на самую что ни на есть яростную рожу, взревел:
– Хватит мне тут вкручивать! Ты у нас такой и не сотый даже! Может, у тебя и членский билет компартии в голенище зашит? Если да, доставай. Если нет – прикажу вывести во двор и расстрелять к чертовой матери!
И мигнул Лехе. Тот – несомненно, была предварительная договоренность – громко лязгнул затвором автомата. А капитан Анжеров со столь же грозным лицом запустил длиннющую матерную тираду – он и этому научился за войну, вплетал и фразочки из швабского диалекта, и из баварского, и, может быть, из тирольского. Немец съежился на жестком полицейском стуле, словно больной ежик. Я смотрел на Анжерова с некоторым восхищением: культурный ленинградский мальчик из интеллигентной семьи, закончил престижный иняз, родители надеялись, что сын станет крупным языковедом, но грянула война… А она сплошь и рядом огрубляет и культурных ленинградских мальчиков.
Подействовало, конечно. Немец, пугливо косясь на Леху, стал заверять, что больше не будет и всецело к услугам господина офицера. Чтобы закрепить успех, Анжеров объявил: пленных из его части у нас достаточно, так что никто не будет с ним носиться, как с хрустальной вазой. Другие наверняка окажутся словоохотливее и мозги пудрить, выставлять себя матерыми антифашистами вряд ли станут.
Это тирольца, похоже, и добило. Он заискивающим тоном попросил сигаретку и получил немецкую «Юно». (Кто бы тратил на этакую публику трофейные французские? Самим мало.) И дальше уже говорил исключительно по делу, отвечал на вопросы, иногда с лишними, совершенно неважными подробностями, – что Анжеров всякий раз решительно пресекал. Разливался соловьем.
Как я и предполагал с самого начала, история оказалась банальна, мы их попросту обогнали на танках и автомашинах, отставших от того самого, изрядно нами подрастрепанного полка тирольских стрелков. Причем виновником того, что они угодили в столь унылое положение, оказался обер-лейтенант. Вместо того, чтобы в темпе уходить лесом параллельно нашим колоннам (в этом случае был бы нешуточный шанс добраться до своих), этот Наполеон доморощенный вбил себе в голову, что следует задержаться примерно посередине леса, напиться как следует, наполнить фляги из ручья, а потом уходить горами – тирольцы мы или нет? Кое-кто заикнулся было, что карты этих мест у них нет, но эти робкие возражения обер пресек в корне. Вот только как они ни тыкались у отрогов, к вечеру выяснилось, что они на всем протяжении непроходимы даже для тирольцев. Только тогда обер-лейтенант, сделав вид, что ничего особенного не произошло, отдал приказ выходить лесом, но там уже стоял наш серьезный заслон, и обер не решился прорываться с боем.
Что за сокровище им досталось в командиры в лице обера, выяснилось очень быстро. Пленный о нем отзывался в самых матерных выражениях, прямо-таки с лютой злобой, и на сей раз, как мы с Анжеровым быстро поняли, нисколечко не врал. Оказалось, это ни с какого боку не строевик, а так называемый «офицер пропаганды» их роты. Мы уже сталкивались с этой разновидностью фауны, которую фашисты на последнем этапе войны стали массово запускать в войска. Довольно часто это были цивильные нацистские функционеры, удостоившиеся военного мундира и офицерских погон. В армии их ненавидели все, от офицеров до солдат. На передовую они старались не лезть, отирались в безопасном от нее отдалении, зато зорко следили за моральным и политическим духом солдат, толкали идеологически правильные речи, раздавали охапками агитационные брошюры, вынюхивали «паникеров и пессимистов, не верящих в гений фюрера и победу Великой Германии», усердно стучали на таковых, так что немало народу из-за них угодило в штрафную роту, а то и под расстрел. Одним словом, та еще сволочь, всем свиньям свиньи…
Двое его старых знакомых, еще по гражданке, как-то отвели его в сторонку, благо в чащобе это было нетрудно проделать, и завели откровенный разговор: не пристукнуть ли украдкой своего «великого стратега» и не пройти ли сдаться русским? Дураку ясно, что война кончена, вокруг дезертирство, разгром и беспорядочное отступление (они здесь, герр офицер, в моей камере, могут подтвердить!). Вдобавок этот идиот приказал сидеть на одном месте, ведь только там есть вода, – и оттуда же взывать по радио о помощи. Они-то, старые солдаты, отлично понимали, что никто их спасать не будет, и предупреждали обера, что русские могут их в конце концов и запеленговать. На что обер надменно ответил: он не верит, что эти монгольские варвары способны освоить сложное искусство пеленгации, такое по плечу лишь высшей расе. И передачи продолжались…
Тиролец честно признался: обера они не пристукнули исключительно потому, что опасались непредсказуемых последствий. Всем троим заговорщикам было за сорок, многое они в этой жизни понимали и не сомневались, что старослужащие, примерно их ровесники, такую идею только поддержат. Но, увы, их было раза в два меньше, чем стрелков из недавнего пополнения, а это был совсем другой народ: сопляки с мозгами, набитыми тем, что им натолкал туда гитлерюгенд, многие смотрели оберу в рот, тоже талдыча о неминуемой победе Германии благодаря чудо-оружию, которое уже готово на секретных заводах и вот-вот разнесет в пыль и жидовско-монгольские орды и западных плутократов. Обнаружь они, что «старики» прикончили командира и собираются сдаться, кончилось бы кровью…
Радиограммы? Об их содержании наш пленный ничего не знал, но по некоторым обмолвкам обера и радиста предполагал, что речь шла о тех самых призывах о помощи. Раз только он слышал, как обер велел, радисту передать, что поблизости дозор обнаружил трех черт-те как обмундированных чужаков и велел их ликвидировать. Все равно, судя по отсутствию погон у двоих, это были презренные дезертиры, ничего другого и не заслуживающие, – а третий, судя по форме, вообще недочеловек-славянин, тоже явный дезертир.
Нет, наш тиролец никого из них не убивал (по крайней мере, так он клялся и божился), он вообще стоял тогда в боевом охранении, поодаль, и сменился, когда их уже закапывали…
Разведка за пределами леса? Нет, никакой разведки они не вели – очень уж близко от опушки проходил автобан, где постоянно ездили русские машины, могли и заметить. В конце концов, не было приказа вести разведку. Тиролец, хитро посверкивая глазками, добавил: даже если такой приказ и пришел, обер-лейтенант выполнять его не стал, опасаясь за свою драгоценную шкуру. Мало ли отговорок в такой ситуации можно придумать.
В общем, он пел что твой Шаляпин. И я в который раз вспомнил тех редких пленных, что доводилось видеть летом сорок первого. Да, те были совсем другими: самоуверенные, даже нахальные. Один рыжий фельдфебель-сапер заявил даже:
– Плен – иногда неизбежность на войне. Господа офицеры, я с начала войны трижды был в плену: в Польше, во Франции, в Югославии, и самый долгий длился три дня. Так что и у вас не задержусь.
Правда, когда ему объяснили, что он и в самом деле у нас не задержится, хотя и по совершенно другим причинам, и повели на расстрел, рыжий, убедившись, что с ним не шутят, стал очень словоохотливым и быстро выложил то, что нас интересовало…
Когда Анжеров закончил с тирольцем, я уехал к себе. Не было смысла там больше оставаться. Остальные будут рассказывать примерно то же самое, все, что мне требовалось, я узнал, а остальное узнаю от смершевцев.
…Разведка, все девять человек, ушла по безопасному теперь лесу ближе к сумеркам – чтобы с темнотой пройти через заслон, как обычно, в совершеннейшую неизвестность. Сабитов должен был вернуться через сутки, Мазуров – через трое. Я часа два проторчал на передке, и на той стороне все было спокойно. Вернулся домой, где в гостиной уже развернули рацию для связи с группами, и две радистки должны были дежурить посменно по двенадцать часов.
Первым откликнулся Сабитов – перешел благополучно, не замечен, начинают поиск. Часом позже отозвался Мазуров – то же самое. Теперь должно было наступить долгое радиомолчание – им полагалось докладывать только в случае чего-то экстренного, по четко оговоренному списку. Время подходило к полуночи, и можно было со спокойней совестью отправляться спать – истины ради, не в свою комнату.
(Между прочим, дежурившая первой Надя Корнеева определенно уже прослышала что-то о нас с Линдой – с очень уж подчеркнутым безразличием она с Линдой общалась. Ну, тут уж ничего не поделаешь – пополз слушок по батальону. В конце концов не я первый, не я последний. Главное, чтобы Линду принимали именно что за хозяйку дома. Те, кто знал, что обстоит несколько иначе, так и будут помалкивать.)
…Ну а на следующее утро я поехал к Чугунцову в один из соседних городков, где расквартировалось управление дивизионного Смерша. Конечно, предварительно созвонившись и в заключение спросив, сможет ли он выкроить время, кроме обсуждения служебных дел, на мой чисто личный вопрос, который можно обсудить быстро. Чугунцов сказал, что сможет. По-моему, в его голосе явственно звучало любопытство: впервые за полтора года совместной службы я к нему обращался с личным вопросом. Ну а на хозяйстве, то есть поблизости от радистки, оставался Анжеров, успевший допросить всех пленных (повторявших с небольшими вариациями то, что я уже слышал от тирольца). В конце концов мне самому не было нужды сидеть у рации, как пришитому, коли есть ничем не занятый подчиненный, которому можно это перепоручить, да и копии протоколов допросов следовало отвезти Чугунцову.