Мадонна с пайковым хлебом

Сунув вязанье под мышку, нацедила из чайника воды, подала кружку Нине. Вода была теплой, невкусной, но Нина выпила ее, ей захотелось чаю — настоящего, с заваркой, — но попросить она стеснялась.

Алевтина Андреевна включила свет, села неподалеку, опять принялась вязать, стала расспрашивать Нину про мужа и когда ей рожать, время от времени поднимала на нее свои выпуклые глаза и снова опускала, считала петли.

— Ванин сказал, что выделит вам домик, — она называла так мужа: «Ванин», — получите карточки, вас прикрепят к военному распределителю, хотя, с другой стороны, в Саратове, вы говорите, у вас родные…

— Родные мужа…

— Ну, это все равно, в таком положении, конечно, лучше быть с родными…

Она говорила и говорила, а Нине казалось, что это в ее горле тугой жесткий комок, и она все глотала, глотала, никак не могла проглотить его.

— Тут вам решать, — заключила Алевтина Андреевна и опять подняла на нее свои выпуклые глаза.

Но Нина ничего сейчас решить не могла, отодвигала это на «потом», а может, думала она, все решится как-то само собой. Она всегда приходила к решениям трудно, ее тяготила необходимость самой делать выбор — даже институт за нее выбрал отец, сказал, что Бауманский — самый лучший, и тогда она отправила документы. Возможно, и сейчас отец пришлет какую-нибудь телеграмму или Рябинин придумает что-нибудь — время, считала, она, у нее еще есть.





14




Они сидели в комнате за большим круглым столом, покрытым розовой скатертью, и покрывало на кровати тоже было розовое, розовый абажур с бахромой висел над столом, от него по комнате разливался розовый свет, он бледнил лица и уютно освещал светлых тонов ковер на стене, и другую стену с портретами вождей, и старинную куклу с закрывающимися глазами, про которую Алевтина Андреевна говорила, что она «заграничная», и которая неизвестно кому принадлежала — Нина уже знала, что детей у Ваниных нет.

Ванин, невысокий седоватый крепыш с румяными щеками, писал за столом какой-то отчет, курил одну за другой папиросы; Алевтина Андреевна молча вязала, а Нина читала книгу — все того же Сенкевича.

Больше недели жила она здесь, на полигоне, так ничего и не решив, все почему-то ждала телеграммы от отца. Как-то Ванин взял ее на машине в город, она заскочила на главпочтамт, но для нее ничего не было, да она особенно и не надеялась: если отец и напишет, то скорее всего на адрес Рябинина, а для письме от Виктора было еще рано.

От него она получила единственное письмо перед отъездом из Москвы, письмо было из Молотова, он писал: «Стоило месяц обивать пороги военкомата, чтобы застрять в училище, этак и война кончится, и придется ходить в тыловых «крысах». Тогда она и дала ему телеграмму, чтобы писал в Ташкент, но когда-то еще придет письмо?

Через Ванина Рябинин передал ей, что на всякий случай навел справки — ни в Ташкенте, ни в его окрестностях семьи генерала Нечаева нет. Но Нина и без того знала, что нет, — те ее телеграммы и письмо отца на имя Людмилы Карловны до сих пор лежат на почте невостребованными.

Три раза в день красноармеец Харитон приносил с кухни судки с едой и уносил потом грязную посуду, он же колол дрова и топил печи, не занятая хозяйством Алевтина Андреевна целыми днями вязала, а потом Нина увидела, как она распустила готовый шарфик и начала вязать шапочку, — и поняла, что вяжет она без всякой практической цели, а просто для препровождения времени.

Постепенно Нина привыкла к здешнему размеренному быту и голосу этой женщины, но ее мучило вынужденное безделье и то, что эта женщина сидит тут ради нее; она радовалась, когда Алевтина Андреевна отлучалась в город, принималась наводить порядок, вытирала везде пыль, мыла легкие крашеные полы, намотав на щетку тряпку — сгибаться ей было трудно, — как-то раз хозяйка застала ее за этим занятием, сказала недовольно:

— Ах нет, не стоит, мы это делаем не так…

Но она не объяснила, как именно они делают, а прошла в комнату и, тяжко вздыхая, опять принялась вязать. И все чаще Нина ловила на себе нетерпеливый взгляд ее выпуклых холодных глаз и понимала, что она в тягость этой женщине. Вот и сейчас сидела она с книгой, скользила глазами поверх строк и думала: ноябрь на исходе и надо что-то решать, а я все тяну…

Нина все время ощущала какие-то враждебные токи, исходящие от Алевтины Андреевны. Она почему- то сразу — еще тогда, когда Алевтина Андреевна вошла в своей шубке и пуховом платке, — почувствовала эту враждебность и прониклась неприязнью к ней.

С Ниной и раньше случалось такое. Например, в детстве, Нине было лет одиннадцать, когда (Отец впервые познакомил ее с Людмилой Карловной. Нина пришла к отцу в штаб корпуса — было это в Саратове, — отец стоял рядом с машинисткой, что-то диктовал ей. «А вот моя дочь», — сказал он, увидев Нину, и машинистка протянула ей руку. Нина запомнила серые усмешливые глаза и длинные малиновые ногти. Подумала: как она печатает с такими ногтями? «Людмила Карловна знает немецкий, ты можешь поговорить с ней», — улыбнулся отец. Но Нина молчала. Она еще не знала, что эта женщина войдет к ним в дом, займет место умершей матери, вообще ничего о ней не знала, но у нее сразу вспыхнула острая неприязнь, беспричинная и необъяснимая, и тягостное предчувствие, связанное с этой женщиной. Она стояла молча, смотрела в пол, понимала, что ставит отца в неловкое положение, но ничего поделать с собой не могла. И тогда заговорила Людмила Карловна, спросила по-немецки, как зовут, сколько лет, в каком классе учится… Нина уже три года занималась с учителем, все понимала и неплохо говорила, но сейчас тупо молчала, так и стояла с опущенными глазами. «Что ж ты, мне стыдно за тебя», — покачал головой отец, и она знала: надо хоть что-нибудь ответить, — но не могла. На нее нашел очередной «столбняк» упрямства — так называл это отец, — она словно бы замирала, и ничто не могло заставить ее проронить слово. «Она стесняется», — извиняюще сказала тогда Людмила Карловна, и отец повторил: «Стесняется» — и потрепал Нину по плечу.

Вот и сейчас Нина пыталась переломить себя, заставить проникнуться благодарностью, но ничего не получалось. Ей казалось, что Алевтина Андреевна догадывается о ее чувствах: когда они случайно встречались взглядами, словно обжигались друг о друга, сразу отводили глаза.





15




Оказалось, что в «свой» домик перейти пока нельзя, там надо было перекладывать печь, она внутри завалилась, и Нина осталась у Ваниных.

Днем ее развлекали дела, она убирала, стирала, научилась топить плиту, хотя далось ей это нелегко, раньше никогда топить не приходилось, и первый раз намучилась с этим: дрова были странные, перекрученные и кривые — теперь она знала, что это саксаул, — не лезли в топку и не рубились, а когда она все же втиснула их, не хотели загораться. Но потом она осилила эту науку, стала каждый день сама топить плиту, Харитон приносил дрова, она кипятила чайник, ставила кастрюлю с водой, мыла голову и сама мылась; на полигоне была баня, три дня в неделю были женскими, но теперь мыться в бане она стеснялась.

Алевтина Андреевна через день отлучалась в город, навещала городскую квартиру, и Нина любила эти дни, когда оставалась одна. В обед приходил Ванин, Харитон приносил судки, от них вкусно пахло, бока их были в жирных томатных потеках, они садились вдвоем за стол, Ванин — с газетами. Нина разливала борщ, Ванин читал ей военные сводки, они говорили о войне. Нина рассказывала про Москву, про беженцев и объявления на стенах вокзалов… Ванин говорил, что войне долго не бывать, что вот-вот остановят немцев и погонят назад, сказал же Сталин: «Пройдет полгодика, а может, годик…», а после войны непременно организуют специальную газету или службу розыска, чтобы все, кто растерял друг друга, могли найтись… Нине было утешительно все это слушать, она думала: Ванин военный, ему известно то, что неизвестно ей, она заранее радовалась, что разлученные войной соединятся, а сама она вернется в Москву и заживет прежней жизнью, и ждать этого не так уж долго. А пока надо терпеть.

После обеда Ванин укладывался ненадолго на кровать, шуршал газетами и покашливал — совсем как отец, — она вспоминала такой же домик на артполигоне под Саратовом, такую же казенную разбитую мебель с жестяными инвентарными номерами и как мама вечерами брала гитару и пела: «Вот вспыхнуло утро, румянятся воды-ы…»

К вечеру возвращалась Алевтина Андреевна, привозила новости, и все они были невеселыми, иногда — страшными: в городе орудует банда, ограбили женщину, а возле рынка нашли убитого милиционера…

Как он может с ней жить? — думала Нина и опять вспомнила мать с ее праздничным голосом, ее белые блузки, узкие ладони и длинные пальцы, перебиравшие гитарные струны…

Нина набрасывала пальто, выходила на желтое некрашеное крылечко. Снега давно не было, даже не верилось, что когда-то он сыпался с замутненного неба крупными липкими хлопьями, а сейчас небо было чистым, ярким, подсвеченным золотым закатом, в нем плыла одинокая птица, издалека доносилась музыка — наверно, играло радио, — и все это: небо, птица, музыка — заполняло Нину беспричинной торжественной радостью, и ей хотелось бесконечно долго стоять здесь, вдыхать колкий воздух с чуть уловимым запахом печного дыма…

Нина вспомнила то лето — ей было десять лет, она с отцом, Линой и пятилетним Никитой жили на полигоне, а мама уехала в деревню отца. Из той поездки она не вернется, но тогда никто этого еще не знал. Отец готовился л маневрам и дома почти не бывал. Перед маневрами сказал ей: «Помогай тут Лине управляться с Никитой, а если маневры пройдут успешно, я подарю тебе часы». Ручные часики в тот год были главной мечтой Нины, но отец говорил: «Рано!» И вдруг — пообещал! Целую неделю потом его не было, не приезжал даже ночью, и Нина знала, что он в поле, на маневрах, изо всех сил старалась помогать Лине, воспитывала Никиту, а это было нелегко. Никита был строптив и упрям, и всякий раз, ложась спать, Нина думала: хоть бы маневры прошли успешно! И вот настал день, когда к их домику, к Самому крыльцу, подкатило несколько машин, из них высыпали военные — в пыли, в выгоревших гимнастерках с пятнами пота на спине и под мышками, среди них Нина не сразу распознала отца — до того все казались одинаковыми. Отец сказал ей глухим севшим голосом, чтоб поторопила Лину с обедом да чтоб побольше на стол арбузов!


Потом она сливала им ковшиком из ведра на крутые заросшие затылки, на шеи с резкой полосой загара, на сметанно белые плечи и спины, ей было смешно, как одинаково вздрагивали они от холодной колодезной воды, как фыркали совсем по-лошадиному, она смеялась, и ей не терпелось спросить, как прошли маневры, но она понимала, что сейчас — не время, все они устали и голодны.

Она помогала Лине доставать из погреба арбузы — огромные, холодные, каждый — в обхват; голые по пояс мужчины встали цепочкой, принимали арбузы, перекидывали из рук в руки до самого крыльца, там забирал их отец, уносил в комнату.

Есть в такую жару они не захотели, а сперва принялись за арбузы, отец каждому дал по ножу, и каждый брал себе арбуз, холодный, в седых капельках росы, с треском взрезал макушку, потом рассекал на доли. Ели жадно, со всхлипами, до ломоты в зубах, с рук и подбородков текло, арбузный медовый запах разлился по комнате, поздние пчелы кружили над столом, Нина смотрела на них, и ей было весело, она чувствовала, как рвется из нее нетерпеливое счастье. Это было ее последнее счастливое лето, но она еще не знала этого, беспричинная радость охватила ее, она забыла и про маневры, и про часы, ей весело было смотреть на отца, как он лукаво подмигивал ей и влажная полоса блестела на его лице от уха до уха.

Наконец, утолив первую, самую жаркую жажду, они закурили, Никитка забрался к отцу на колени, спросил: «Ты стрелял?» Тогда Нина все вспомнила и тоже спросила: «А маневры прошли удачно?» И все засмеялись, а один, круглолицый, со щеточкой коротких усиков, сказал: «Гляди; какая у тебя, Нечаев, дочка сознательная!» Отец засмеялся: «Она не от сознательности, я ей часы обещал. — Потом повернулся к Нине. — А насчет маневров спроси вот у товарища…» Он назвал фамилию прославленного героя гражданской войны, о котором складывали легенды и песни.

Нина забыла и про свой вопрос, и про часы, смотрела на этого обыкновенного человека, который ничем не выделялся, сидел за столом, как все, в гимнастерке без ремня и портупеи, и обыкновенно ел арбуз. И тут Никитка вдруг спросил: «А чего ж вы тогда не похожи?» — «На кого?» Никитка сполз с отцовских коленей, побежал в другую комнату, принес книгу, открыл ее, ткнул пальцем в портрет: «А вот и не похожи!» Нина прямо обмерла от такой бестактности брата — как ему не стыдно?! А гость сказал виновато: «А ведь верно, не похож», — и все засмеялись. Они стали передавать друг другу книгу и долго смеялись, а потом «непохожий» герой весело взглянул на отца и сказал: «А часы, Нечаев, ты дочке все-таки гони!»

Потом, когда она выросла и оглядывалась на прошлое, у нее всегда возникало ощущение, что тот день отчеркнул, подвел черту под счастьем ее детства. Может, потому тот день и запомнился.

Сейчас она стояла на крыльце, смотрела вдоль вечерней улицы с рядами одинаковых домиков, и ей померещился запах арбузов.

Но это был просто запах свежего ветра. В низком черном небе висели крупные чистые звезды, она увидела ковш Большой Медведицы — других созвездий не знала, — вспомнила, как Виктор учил ее искать Полярную звезду.

Они долго стояли тогда у общежития на Бригадирском, где жила Нина, и вдруг он сказал: «Пошли ко мне. Ребята у Олега на дне рождения, может, там и заночуют…» От этих слов Нине стало ознобно и страшно, она знала, что пойдет и что там сегодня все у них случится, она понимала, что и он знает это, — не смотрит в ЛИЦО, стоит, курит, прикусывает и рвет мундштук папиросы…

Они поехали в Лефортово, и там она сдала вахтерше свой студенческий билет, вахтерша сказала: «До двадцати трех, не позже!»

Они вошли в комнату с тремя кроватями, Виктор помог ей снять плащ, от смущения стал заводить патефон, поставил какую-то пластинку — кажется, это был Утесов, — спросил: «Есть хочешь?» Она есть не хотела, стала разглядывать книги на этажерке, но это все были учебники, он подошел и обнял ее, стал целовать шею, плечи, запалено выговаривая: «Моя маленькая… Моя беленькая…»

Потом она лежала, потрясенная случившимся, чувствовала под щекой его горячее плечо, он перебирал пальцами ее волосы, целовал их…

«Что будет?.. Что теперь будет?» — билось в ней, кажется, она произнесла это вслух, и он сказал: «Ничего страшного, утром заберу твой студбилет». И оттого, что он не понял ее, она заплакала, уткнувшись ему в шею, он ладонями стирал ее слезы, целовал глаза.

Рано утром он пошел «выручать» студбилет, она ждала его в коридоре. Увидела, как идет он, слегка косолапя, еще издали показывая ей коричневые корочки: «Я ей сказал, что ты моя жена».

В гулком пустом трамвае возвращалась она к себе, стараясь придумать, что сказать девчонкам. Так ничего и не придумала. Девчонки еще спали, только Маруся, завернувшись в одеяло, сидела на кровати. Когда вошла Нина, она ничего не сказала, ни о чем не спросила, только посмотрела на нее и легла, отвернувшись к стене.

…Нина опять запрокинула голову, посмотрела на Полярную звезду — вдруг и он сейчас смотрит на нее?.. Но может, там, в Молотове, небо покрыто тучами, а может, он уже и не в Молотове… Где же он? Что с ним? Как могу я так долго жить без него?

Она пыталась сейчас вспомнить его лицо, ей не удалось, опять виделись отдельные черты — что, если я никогда больше его не увижу?.. Никогда не получу от него письма?

Зачем я здесь, среди чужих людей?.. Почему не еду в Саратов, где его любят и тоскуют по нем так же, как я?.. Где все о нем знают…

Она заплакала, повторяя: «Никогда… Никогда…» Она уже не помнила, откуда выплыло это слово, оно пронзило ее безнадежностью, она плакала, вслушиваясь в его звучание: «Ни-когда!.. Ни-когда!..»





16




И опять ночами она прислушивалась к перестуку колес, задыхалась от махорочного дыма и запаха горелого угля, без конца клацали двери, гулял сквозняк, э соседнем купе кто-то храпел и плакал ребенок. Опять они подолгу стояли на разъездах, их обгоняли эшелоны с платформами, на платформах высились громады неопределенных очертаний, покрытые брезентом в грязных разводах. И навстречу мчались странные, похожие на призраки поезда, обросшие сосульками, заснеженные, с черными окнами, неизвестно, откуда они появлялись и куда исчезали.

Она ехала в Саратов. Все осталось позади: звонки Рябинина, уговоры, настойчивые советы показаться врачу, подготовленный домик с переложенной печью и заново выбеленными комнатками… Все это было уже позади.

Она ехала в Саратов и старалась теперь думать о людях, у которых жила, с теплотой и благодарностью.

Ей казалось, что она движется к концу своих нелепых скитаний. Конечно, не так она мечтала познакомиться с родными Виктора — родителями и сестрой: в июле они собирались прикатить в гости с московскими деликатесами — с апельсинами и шоколадными наборами в разноцветной фольге, с дунайской селедкой, — война перечеркнула мечты и планы, и она едет почти нахлебницей: в сумочке у нее всего сто рублей, ни денежного аттестата от Виктора, ни хлебных карточек и скоро на руках будет ребенок. Но ведь это и их ребенок, их внук, и скоро Виктор вышлет ей аттестат, а отец, конечно же, пришлет денег… Нет, это ее не пугало. Гораздо больше заботила пересадка в Илецке: предстояло вынести вещи, которых не стало меньше, и закомпостировать билет. А еще дать телеграмму-«молнию», чтобы ее встретили.

Синий рассвет сочился в окно, и все за окном казалось синим: снег на земле и на крышах домов, стены пристанционных построек, небо и лица людей на платформах: поезд вяло тащился к станции Челкар, приостанавливался, трогался рывком и опять шел, лениво стуча колесами.

Топили плохо, у Нины опять мерзли колени, она никак не могла заснуть, дремала и часто вскидывалась, жалили беспокойные мысли, и главная — о пересадке. Она пыталась думать о приятном — как приедет и ее встретят, как они узнают друг друга… И как потом поедут через город, который она почти совсем забыла… Это был город ее детства, отец здесь служил, она училась тут со второго по седьмой класс, нигде так долго они не жили, и Нина всегда думала о Саратове, как о своей маленькой родине, другой у нее не было. Она родилась на дорогах гражданской войны, где-то под Владивостоком, ее увезли оттуда двухлетней, больше она там не бывала. Все самое значительное, главное в ее детстве случилось тут, в Саратове, здесь оставались подруги — Ира Дрягина и Лида Лаврентьева, по-школьному Лавро, и Нина знала, что Лавро — в Ленинграде, учится в университете, а Ира — в Саратовском сельхозинституте, так что они вполне могут встретиться. Нина пыталась вспомнить, где эта улица со странным названием «Бабушкин взвоз», на которой живет Ира, представила себе горбатую крутую улицу, с которой катились они на санках до самой Волги, но где она находится, так и не вспомнила.

За окном посветлело, поезд дернулся раз-другой и остановился. Пассажиры с чемоданами, корзинами и узлами забили проход, и Нина долго ждала, пока проход освободится, ей надо было в туалет, но проводника в вагоне уже не было, он разговаривал с кем-то на перроне. Нина сунула в сумочку мыльницу и тоже спустилась на перрон.

Проводник не знал, сколько будут стоять, но полагал, что долго.

— Вон сколько их тут накопилось! Сперва энтот на Москву отойдет, потом энтот на Ташкент, а уже после мы…

На Москву! Он сказал, на Москву! Ее прямо жаром обдало от мысли, что вот этот самый обыкновенный поезд через несколько дней будет в Москве. Из окон смотрели пассажиры — счастливые, они едут в Москву! И ей захотелось вдруг в Москву, сама не знала почему, ведь сейчас у нее там никого не было, но, может, отец все еще в Москве, вдруг и Виктор там, ведь все дороги ведут через Москву!

— Барышня, надолго не пропадайте! — крикнул вдогонку проводник.

Чтобы попасть в пристанционный туалет, ей надо было перелезть через два состава, и первым стоял тот, московский. Она уже научилась лазить через поезда и сейчас, с трудом преодолев высокую подножку, оказалась в тамбуре, даже постояла там, как бы примериваясь к мысли: вот бы остаться! Открылась дверь, вышел военный, Нина увидела, что в вагоне одни военные, четверо играли на чемодане в карты. Тот, что вышел, посмотрел на Нину, разминая папиросу, закурил.

Она спустилась с другой стороны вагона, потом с таким же трудом перелезла через второй поезд — на Ташкент — и оказалась на перроне перед небольшим розовым вокзалом с обвалившейся местами штукатуркой; бросались в глаза две длинные стрелы вразлет под самой крышей: налево — «Камера хранения», направо — «Туалет».

Она пошла направо, выстояла длинную очередь, здесь было много детей, они плакали, гулко, как в бане, плыли звуки, запах хлорки разъедал глаза, старая женщина чесала густым гребешком девочке волосы, била на гребешке вшей, смывала под краном… Нину стало тошнить, она старалась не смотреть ни на что, но это было трудно, и она часто выбегала, чтобы отдышаться, опять возвращалась в едкие пары хлорки.