Львы умирают в одиночестве
Часть 6 из 18 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
– I’d like to see the church. I’m a tourist, staying in Smirna village.
Кажется, английского старуха тоже не поняла, но название деревни из моей речи уловила, и в глазах ее проскользнуло понимание. Толкнув дверь, она вышла вслед за мной на залитый солнцем двор, и здесь я смогла рассмотреть ее получше.
Старуха казалась древней, как сама церковь. Одета она была в холщовые штаны, блузу с закатанными рукавами, поверх же всего этого был повязан длинный, заляпанный краской рабочий фартук. Из-под покрывавшего голову платка выбивались седые волосы. Сморщенные жилистые руки сжимали несколько кистей, с которых, как я теперь заметила, капала вода. «Неужели эта женщина, которой, кажется, не меньше ста лет, сама расписывала храм?» – поразилась я. По всему выходило, что именно так и было.
Оглядев меня с головы до ног, старуха несколько раз повторила название деревни, в которой я остановилась, и махнула мне рукой в сторону дороги. Очевидно, она решила, что я, безмозглая туристка, заблудилась тут, среди холмов, и не знаю, как мне выбраться к человеческому жилью. Я не стала объяснять, что прекрасно знаю дорогу, просто поблагодарила, как смогла. И тогда старуха, снова взглянув на меня цепко и пристально своими жгучими глазами, вдруг улыбнулась. Бескровные губы ее растянулись в усмешке, и лицо немедленно преобразилось – стало каким-то даже ласковым, вокруг глаз залегли морщинки-лучики, крючковатый нос перестал так пугающе нависать. Тонкая, но сильная рука скользнула в карман фартука, и старуха вдруг извлекла оттуда белую булку, разломила ее пополам и протянула половину мне. А я вдруг в ту же секунду ощутила, что сильно проголодалась, хотя за минуту до этого вовсе не хотела есть. С благодарностью я откусила кусок ароматного белого хлеба, и старуха вдруг, все так же улыбаясь, погладила меня по голове своими огрубевшими от работы, пахнущими краской пальцами и снова махнула в сторону дороги, повторив название деревни. Я кивнула ей и пошла прочь. По пути, не удержавшись, оглянулась и увидела, что она все так же стоит у двери церкви и смотрит мне вслед странным, смутно-тоскливым взглядом.
Я снова выбралась на дорогу и пошла дальше по направлению к Смирне. Встреча со старухой как-то взволновала меня, поселила в душе неясное чувство тревоги, в истоках которого я не могла разобраться. Этот странный случай меня определенно обеспокоил, растормошил, подарил как будто бы некое предощущение, что что-то в моем существовании скоро изменится, пока еще самой мне неведомым образом.
Кто была эта старуха? Почему она одна расписывала местный храм? Что за горе согнуло ее спину? Что за чувство зажгло глаза темным огнем, таким молодым и живым на высохшем древнем лице?
Продолжая задаваться этими вопросами, я двигалась дальше и вскоре увидела любопытную сценку – одну из тех, что в первые мои дни здесь так поражали мое воспитанное Москвой существо. Чуть поодаль от обочины дороги росло раскидистое мандариновое дерево, все усыпанное круглыми рыжими плодами. Деревья эти сами по себе были зрелищем живописным и невольно поднимающим настроение. Мандарины, которые до сих пор я, городская жительница, видела только в сетках и ящиках и которые для меня всегда отдавали чем-то зимним, новогодним, холодно-снежным, здесь оказались совершенно живыми, южными, теплыми плодами. Деревья, на которых они росли, простирали к небу покрытые светлой корой ветки, но дотянуться никак не могли – ветки сгибались под тяжестью бесчисленных задорных, словно впитавших в себя самое солнце упругих «мячиков». Темно-зеленой листвы почти не видно было между ними, лишь изредка она сердито пробивалась на свет, топорщилась и гневалась на рыжих захватчиков. Они же, будто нахальные сорванцы, заполняли собой все вокруг, золотились на свету, срывались вниз и, подпрыгивая, катились по земле, непокорные и отчаянные.
Как раз возле такого дерева и разворачивалась сейчас представившаяся мне картина. Рядом, на траве, стояло несколько плетеных корзин, за ствол же держался какой-то мужчина, одетый в выгоревшую синюю майку и вытянутые на коленях трикотажные брюки. Мужчина ловко хватался загорелыми руками за ствол и тряс дерево, от чего мандарины срывались с веток и оранжевым дождем сыпались на траву. Он тогда прерывался на несколько минут, опускался на колени и принимался собирать осыпавшиеся плоды в корзины. Затем снова вставал на ноги и продолжал трясти.
Во всем этом не было бы ничего примечательного – ну подумаешь, крестьянин собирает урожай, – если бы не местный колорит, пропитывавший тут любое, самое обычное, бытовое действие. Велосипедист, обогнавший меня на дороге несколькими минутами ранее, был уже здесь. Остановившись чуть поодаль от дерева, он наблюдал за происходящим – то взглядывал на сборщика мандаринов, то, запрокинув голову, смотрел на крону и, наконец, не удержавшись, всплеснул руками и горячо заговорил. По интонации я поняла, что он, кажется, решил дать мужчине в трениках несколько дельных советов о том, как лучше трясти дерево. Тот обернулся к нему, выслушал его тираду и ответил – так же горячо и эмоционально. В первые мои дни здесь я поспешила бы отойти подальше, так как была бы уверена, что эти двое сейчас переругаются и подерутся. Ну а как иначе? Один человек занят делом, другой, совершенно незнакомый, начинает лезть с непрошеными советами. Очевидно же, что конфликта не избежать! Однако в этом и заключалось то отличие жизни здесь, которое так выбивало меня из колеи в первое время, – в людях не тлела наша привычная агрессия, раздражительность, готовность обрушиться на случайного встречного, неосторожно оказавшегося рядом. То самое подспудное довольство жизнью, о котором я уже говорила, окрашивало человеческое общение в совершенно иные тона. И я ничуть не удивилась, когда через несколько минут оба мужчины захохотали, сверкнув белыми зубами, и все так же весело продолжили перекрикиваться. Затем второй прислонил велосипед к стволу сосны, перешел дорогу и принялся на практике показывать первому, что именно он имел в виду.
За моей спиной зафырчал мотор. Оглянувшись, я увидела трясшийся на ухабах, еле ползущий в гору маленький грузовичок, в кузове которого был свален какой-то хозяйственный скарб. Грузовичок надсадно кашлял, хрипел, казалось, что он вот-вот развалится, однако все-таки снова и снова преодолевал каждую встретившуюся на пути кочку. Поравнявшись с мандариновым деревом, грузовичок затормозил. Из кабины выпрыгнул толстый бородатый грек, на ходу напялил на голову засаленную кепку и пыхтя, как и его заслуженный автомобиль, немедленно бросился к дереву. Остановившись возле велосипедиста, он, видимо, коротко расспросил его о происходящем, шагнул к стволу и тут же начал высказывать сборщику плодов свое мнение о том, как тому лучше разобраться с его делом. Тот и ему отвечал с улыбкой, тараторил что-то, пару раз стукнул кулаком по толстой ветке, отчего с нее сорвался мандарин и упал на землю прямо между ними. Все трое радостно гомонили, перекрикивали друг друга, взмахивали руками, явно никуда не спешили и наслаждались общением.
Я уже догадывалась, что будет дальше, и потому тоже остановилась, но подходить не стала, просто задержалась на противоположной стороне дороги – понаблюдать.
Через некоторое время у мандаринового дерева собралась настоящая толпа. Подъехала телега, запряженная лоснящейся гнедой лошадью. С телеги спрыгнул лохматый парень с голым загорелым торсом. Подхватив под мышки, он спустил на землю девчушку лет четырех в синих шортах и яркой маечке – то ли дочь, то ли младшую сестренку. Девочка что-то сказала ему, указала пальчиком на свой рот, и парень, вытащив из телеги бутылку воды, дал ее малышке. Та стала жадно пить, проливая воду на торчащий из-под задравшейся майки живот, парень же поспешил присоединиться к собранию.
Постепенно собралась большая компания: какой-то седой дед на ослике, двое братьев, похожих друг на друга, как две капли воды, юноша с отросшими почти до лопаток, собранными в небрежный хвост выгоревшими волосами. Все они толкались вокруг дерева, гомонили, предлагали свои варианты действий, задиристо спорили и зубоскалили. От всей этой картины веяло таким жизнелюбием, таким солнцем, теплом и благополучием, что мне начинало казаться, будто душа моя понемногу отогревается от стылых московских ночей.
Понаблюдав еще немного за спорами вокруг мандаринового дерева – в конце концов, один из молодых парней подсадил велосипедиста, и тот полез на дерево, продолжая что-то темпераментно вещать уже сверху, – я все же пошла дальше и вскоре увидела первые дома Смирны, где сняла жилье. Деревня располагалась на холме, полого сбегавшем к морю. Мощенные камнем узкие улочки, дремавшие сейчас в лучах ласкового солнца, беленые стены, крашенные синим и зеленым деревянные ставни, реечные навесы во дворах, густо увитые виноградом… Протяни руку – и в ладонь тебе ляжет теплая, пахнущая сладостью виноградная гроздь из прозрачно-зеленых или иссиня-черных ягод. Вокруг – черепичные крыши, укромные дворики, горшки с ярчайшей алой, розовой или белой геранью, примостившиеся в проулке машины и тележки, детские качели, спускающиеся на толстых веревках с ветки дерева, ленивые, никогда не нападающие на людей лохматые собаки, для которых местные жители всегда оставляли на улице миски с водой, чтобы животные не страдали от жары. А внизу – Эгейское море, такое же синее, как краска, покрывающая ставни и двери, такое же спокойное и ласковое, как вся окружающая жизнь, такое же древнее и всезнающее, как эта земля. И обманчивое – я уже успела это узнать за те дни, что провела здесь. Видела, как порой подманивает оно рыбаков и купальщиков своим кротким видом, чтобы затем вдруг ни с того ни с сего зареветь волнами, разразиться штормом, способным разбить в щепки любое неосторожно пустившееся в путь суденышко. Но сегодня все было тихо, и водная гладь ровная как блюдце.
Туристов здесь было немного. Большинство предпочитает веселиться в древней Хоре – столице острова Хиос. И все же то тут, то там на протянутых через дворики веревках сушились яркие полоски купальников и плавок, трепыхались на легком ветерке пляжные полотенца. В нижнем этаже дома, где я снимала комнату, находилась таверна «Парус». Держала ее та же семья, что владела и домом. Аглая – немолодая звонкоголосая женщина, заправлявшая всеми домочадцами с ловкостью и уверенностью опытного генерала армии, и ее многочисленные дети, часть из которых я даже не различала, очень уж они все были похожие – сильные, рослые, загорелые. Вроде бы две дочери Аглаи были замужем, одна жила где-то тут же, в деревне, вторая перебралась с мужем в город, еще одна, незамужняя, помогала матери, вместе с невесткой, женой старшего сына. Младший же сын Аглаи, тот самый Костас, рыбак, лодку которого я видела утром с холма, обеспечивал весь этот разноголосый табор плюс постояльцев вроде меня и забредших в таверну посетителей дарами моря – рыбой, моллюсками и осьминогами.
Сейчас у Аглаи уже вовсю шла готовка, из открытой настежь двери кухни аппетитно пахло жареной рыбой, слышно было, как шкворчит в сковороде масло, а невестка Аглаи (а может, и дочь, я так и не научилась их различать) встретилась мне на пороге с корзиной свежих овощей в руках.
– Как сегодня вода? – спросила она меня на плохом английском.
Я улыбнулась и ответила, что море очень теплое, но я купалась мало, больше сидела на берегу, дышала свежим воздухом, смотрела на мир вокруг.
– Все размышляете… – отозвалась та и улыбнулась мне как-то странно – снисходительно, но не обидно. Так могла бы улыбнуться мудрая мать чудачествам своего сына-подростка.
Я заказала камбалу с салатом, и вскоре передо мной на столе появился графин с домашним белым вином, корзинка с ароматным хлебом, миска салата – свежая зелень, продолговатые темные оливки, алые помидоры, белоснежные кубики сыра. Сковородку с золотистой поджаренной камбалой вынес сам Костас, поставил ее передо мной и задержался у стола, явно придумывая предлог, чтобы подсесть поболтать.
Мне и раньше приходило в голову, что я нравлюсь этому простому парню. Осознавать это было приятно – еще бы, ведь Костас, загорелый, мускулистый, с правильными чертами лица, не тронутыми налетом чего-то неприятного, злого, тщеславного, что так часто портит внешность моих московских друзей – был красив, как греческий бог. Лет ему было около тридцати, может, и тридцати пяти. В этом благословенном климате, в покое размеренной жизни, люди стареют куда медленнее, чем мы – вечно мучимые неврозами жители мегаполисов! Мне и самой нравилось разглядывать его открытое, тронутое бронзовым загаром лицо, прозрачные зеленые глаза, короткую светлую бородку, видеть улыбку, подкупающую своей искренностью и безыскусностью. Кажется, он немного робел при мне, порой смущался – и щеки его по-детски заливались алым цветом. Мне же было легко с ним, и я нередко заводила разговоры ни о чем – тем более что Костас, один из немногих здесь, свободно говорил по-английски. Остальные же перебивались необходимыми для успешного ведения туристического бизнеса ключевыми фразами, которые выговаривали с ласкающим мой музыкальный слух забавным акцентом.
Но в этот момент, как назло, зазвонил мобильник. Костас, не желая мешать, отошел в сторону, я же вытащила телефон из кармана, увидела на экране номер Вадима и сама удивилась, какой тяжестью мне вдруг сдавило грудь. Будто бы мне удалось ненадолго сбежать из гнетущей действительности, окунуться в некий идеальный мир, но она тут же догнала меня и придавила словно каменной плитой.
– Ну как ты? – заговорил Вадим, когда я сняла трубку. – Когда возвращаешься?
– Пока не знаю… – ответила я так же, как отвечала все эти дни.
И буквально почувствовала, как где-то там, на другой стороне провода, заискрило раздражение.
– Послушай, так больше продолжаться не может, – отозвался Вадим. Голос его звучал глухо и неприветливо. – Я все понимаю, ты – творческая личность, я старался не давить, сколько мог. Но я тоже живой человек, я хочу какой-то определенности. Мы с тобой уже не так молоды…
– Я знаю все, что ты мне скажешь, – тоже начиная раздражаться, ответила я. – Ты хочешь дом, семью, уверенность в завтрашнем дне. Ты озвучил мне свои желания практически с самого начала и не устаешь о них напоминать. Но я же не обманывала тебя, я говорила, что мне нужно время.
– И я давал его тебе, давал больше, чем стал бы кто угодно другой. Но у меня все больше складывается впечатление, что ты и не хочешь ничего решать, что тебя вполне устраивает текущая ситуация. А я в ней оставаться больше не намерен. Реши что-нибудь, иначе я…
Я поняла, что могу наговорить лишнего. С языка моего уже готовы были сорваться жестокие и несправедливые слова, а потому я просто положила трубку, решив, что перезвоню, когда немного успокоюсь. Краем глаза успела увидеть на экране телефона новые фотографии от Макса. Кажется, вечеринка после удачного концерта пошла на второй круг. Макс писал мне какие-то полные орфографических ошибок и картинок пьяные признания. Отвечать на них я тоже не стала – просто отложила телефон и тяжело опустила голову на руку.
– У вас все в порядке? – тут же раздался над моим ухом осторожный голос Костаса. – Какие-то проблемы? Нужна помощь?
Я покачала головой и вдруг поняла, что если сейчас останусь одна, снова погружусь в проклятый морок, из которого бежала сюда. А потому попросила:
– Костас, посидите со мной, если вы не заняты.
И тут же смутилась, заметив, как искренне он просиял.
– Конечно, буду очень рад. Как вам камбала? Знаете, сегодня с рыбой было не очень, но…
Он принялся рассказывать мне о своих рыбацких буднях с таким увлечением и азартом, будто описывал захватывающие приключения. И я, слушая его, удивлялась этому его энтузиазму. Все мои московские знакомые – по большей части люди состоявшиеся, обеспеченные, живущие в одном из крупнейших и интереснейших городов мира, имеющие возможность в любой момент поехать в любую страну, улететь в другое полушарие, посещающие модные выставки, премьеры, порой даже ворочающие собственным бизнесом, постоянно жаловались на скуку, усталость, хандру. На то, как достала их рутина и однообразие повседневности. Этот же человек, изо дня в день выходящий в море на своей фырчащей стареньким мотором лодке, казался совершенно довольным жизнью и не испытывающим никакого сплина.
– Скажите, Костас, а вы живете здесь с самого рождения? – спросила я.
– Да, – кивнул он. – Здесь родился, здесь и в школу ходил. Правда, уезжал на несколько лет в Афины – учиться. Но мне там не понравилось – большой город, суета.
– В гостях хорошо, а дома лучше? – лукаво улыбнулась я.
– Мне нравится моя жизнь, – немного смущенно отозвался он и почему-то посмотрел на свои большие, крепкие руки. – Вам, наверное, кажется – что он может понимать, деревенщина? Так?
– Нет, – улыбнувшись, я покачала головой. – Если честно, я вам, Костас, ужасно завидую.
– За чем же дело стало? – весело отозвался он. – Не уезжайте, оставайтесь тут, с нами. Места в доме у нас хватит, а вам же тут нравится, сами говорили.
– И что я буду тут делать? – со смехом поддержала разговор я.
– Не знаю… – слегка растерянно протянул он. – Можете в море со мной ходить. Я вас рыбачить научу, хотите?
– Очень хочу, – честно призналась я. – Но боюсь, у меня не получится. Я как-то была на рыбалке – и за целый день поймала крошечную плотвичку.
– Это потому, что вас неправильные люди учили, – убежденно заявил Костас. – Со мной у вас так дело пойдет, не будете знать, куда рыбу девать.
– Уговорили, – кивнула я. – Завтра… Нет, послезавтра еду с вами на рыбалку. Только вы уж не обманите, возьмите меня с собой.
– Идет! – радостно поддержал Костас. – Только смотрите, я за вами часов в пять зайду, а то и раньше. Не проспите?
– Не просплю, – пообещала я и, помолчав, спросила: – Послушайте, Костас, раз вы тут с самого рождения живете, вы, наверное, всех в округе знаете.
– Есть такое дело, – кивнул он и подлил мне в стакан вина из графина. – А что?
– Я сегодня видела одну очень любопытную женщину, – призналась я. – И мне хотелось бы выяснить, кто она. Знаете, тут неподалеку от деревни есть маленькая древняя церковь?
Выгоревшие пшеничные брови Костаса сошлись над переносицей. Он запустил пальцы в мягкие волны светлых волос на макушке и как-то настороженно отозвался:
– Знаю.
– Я проходила мимо, и мне стало интересно посмотреть на храм поближе. Зашла туда и вдруг наткнулась на эту самую женщину. И, представьте себе, она, похоже, занималась ремонтом храма, белила стены, подновляла облупившиеся фрески. Она была там совсем одна – в таком-то возрасте! Но, как ни странно, мне показалось, что работа – притом нелегкая и выполняемая в полном одиночестве – не приносит ей усталости, а, наоборот, доставляет наслаждение. Вы, случайно, не знаете, кто эта пожилая женщина?
– Почему же? Знаю, – ответил Костас, помолчав и машинально погладив ладонью бородку. – Только история эта длинная. Вы уверены, что вам не скучно будет слушать?
Я отрицательно покачала головой и заверила его:
– Точно не скучно! К тому же я никуда не спешу. Если только у вас еще есть дела…
– Что же, тогда слушайте, – начал Костас и посмотрел куда-то поверх моей головы, видимо, стараясь тщательнее подобрать все же с трудом дававшиеся ему английские слова.
Голос его зазвучал протяжно, неспешно, словно он пересказывал мне народную легенду, много лет передававшуюся из уст в уста и оттого обретшую плавность повествования и обросшую поэтичными подробностями. И я, прислушиваясь к мелодике его речи, как будто бы погрузилась в транс, забыла о том, где нахожусь, перестала слышать смех играющих на улице детей, крики чаек, вдыхать запах жареной рыбы. Повествование захватило меня и перенесло в свой мир.
История эта началась много лет назад, на острове, очень похожем на тот, где мы находимся сейчас. Его омывало такое же ласковое море, обдували теплые ветра, под веселым солнцем вызревали виноград и оливки. А жизнь казалась легкой, счастливой и бесконечной. Разница состояла лишь в том, что остров этот – назывался он Бозджаада – принадлежал Турции, и жили там вперемешку греки и турки. История его сама по себе любопытна. В античные времена там жили греки, затем, в Средние века, остров подчинили себе венецианцы и построили на нем большую каменную крепость для контроля над проливами. Ну а после остров захватила Османская империя. Так и вышло, что на официально принадлежащем Турции острове жило множество греков, которым даже предоставлено было местное самоуправление. Греческие семьи сохранили свою культуру, традиции, и все же отношения между турками и греками были достаточно напряженные, с подспудным недоверием к иноверцам.
Вы, европейцы, наверное, мало знаете о греко-турецких отношениях, хотя история их, словно история двух одинаково вспыльчивых и горделивых братьев, состоит из чреды острых конфликтов и тесных сближений. Сейчас цивилизованные образованные греки и турки ладят нормально, хотя относятся друг к другу не без настороженности. Однако политические разногласия возникают и по сей день. В те же времена случалось такое, что турки и греки мирно существовали бок о бок, как уважающие друг друга соседи, но внезапно вспыхнувшая распря могла в считаные дни все разрушить.
Итак, на острове Бозджаада жила одна дружная греческая семья – мать, отец, двое сыновей и их сестра Калисто, прекрасная, как мраморная статуя из Парфенона. Все было поразительно хорошо в Калисто – медового цвета пышные волосы, глаза прозрачные, как морская волна, губы такие нежные и розовые, как лепестки олеандра, фигура легкая, тонкая и гибкая, словно виноградная лоза. Девушкой она была умной, ласковой, работящей, семью любила без памяти, помогала матери по дому. Но уж очень своенравным, страстным и упрямым характером ее наградила природа! Если решила что Калисто, то так тому и быть.
Кроме крутого нрава, судьба дала ей еще один удивительный дар – Калисто умела рисовать так, как не умел никто. Она рисовала с самого детства. Бывало – возьмет уголек и примется чертить что-то на беленой стене сарая. Отец уже соберется прикрикнуть на нее за то, что портит домашнее имущество, а потом как поглядит на выходящие из-под руки Калисто высокие обрывистые берега, укромные бухты и уплывающие вдаль корабли, так и засмотрится, так и забудет, что хотел наказать дочь.
Многих парней пленяла Калисто своей красотой, многие приходили к ее отцу просить руки дочери. Но только одного полюбила она всем сердцем – Ибрагима, парня из турецкой семьи, что жила по соседству. Ибрагим был хорош собой – высокий, стройный, с широкими плечами, сильными загрубевшими от работы руками. Он мог подхватить Калисто с земли и кружить, кружить в воздухе бесконечно, а потом, так и не запыхавшись, поставить на землю. Ибрагим был рыбаком, как и я. Каждое утро уходил он в море, Калисто же провожала его в едва теплящихся рассветных лучах, держала за руку и давала напутствие, чтобы вернулся он невредим.
Однажды налетел страшный шторм, много рыбачьих лодок прибило к берегу, расколотыми в щепки. Много рыбаков погибло. А Ибрагим пропал – не вернулся ни к вечеру, когда шторм утих, ни назавтра. Мать его выплакала все глаза, отец ходил чернее тучи. И лишь Калисто, спокойная, уверенная, продолжала выходить на берег и вглядываться в горизонт.
– Он не погиб, я знаю, – отвечала она. – Он вернется ко мне, ведь он обещал.
И только все чаще рисовала горбоносый профиль Ибрагима – то карандашом на листе, то краем морской раковины на песке.
Только через неделю вернулся Ибрагим, когда родня уже была готова совершить по нему джаназа-намаз – поминальную молитву. Калисто стояла на берегу, и море ласкало волнами ее босые ноги, а ветер трепал медовые кудри. Приложив ладонь к глазам, она вглядывалась в линию горизонта и вдруг радостно вскрикнула:
– Вон он! Плывет! Ибрагим!
– Господь с тобой, доченька, – охнула мать Калисто, пришедшая уговорить дочь смириться с утратой и вернуться домой. – Разум твой помутился. Там ничего нет.
– Нет, есть, есть! – упрямо качала головой Калисто.
И действительно, через некоторое время вдалеке показалась лодка. А вскоре уже можно стало рассмотреть Ибрагима, улыбающегося и машущего своей возлюбленной. Не успел он спрыгнуть с борта в воду, как Калисто кинулась к нему, обхватила руками шею, прижалась всем телом и заплакала. Только тут ясно стало всем, чего стоили ей эти семь дней, сколько сил потребовалось хрупкой девушке, чтобы не поддаться отчаянию и не поверить в гибель возлюбленного.
Позже Ибрагим рассказал, что лодку его штормом выбросило на берег в окрестности Айвалыка, а сам он ударился головой и потерял сознание. Какая-то местная старушка подобрала его, выходила, а муж ее помог ему починить лодку. Вот почему он так надолго задержался.
После этого случая родители Калисто и Ибрагима, хоть и не были в восторге от их связи – все же мусульманин Ибрагим решил взять в жены иноверку, христианку, – осознали, как велико чувство, связавшее их детей, и дали им разрешение пожениться. Конечно, по религиозным традициям они сочетаться браком не могли, но родственники согласились на гражданскую церемонию в мэрии.
Семьи начали готовиться к свадьбе. Уже назначен был день, приглашены родные с обеих сторон. Братья Калисто, хоть и противились происходящему, подчинились воле отца и помогали в организации торжества. Мать девушки шила ей белоснежное кружевное платье с летящей юбкой. Однажды Ибрагим пришел без предупреждения и, заглянув в комнату, увидел Калисто, стоящую у зеркала в свадебном платье – еще не готовом, скрепленном кое-где булавками. Невеста была так прекрасна, что у юноши перехватило дыхание.
Кажется, английского старуха тоже не поняла, но название деревни из моей речи уловила, и в глазах ее проскользнуло понимание. Толкнув дверь, она вышла вслед за мной на залитый солнцем двор, и здесь я смогла рассмотреть ее получше.
Старуха казалась древней, как сама церковь. Одета она была в холщовые штаны, блузу с закатанными рукавами, поверх же всего этого был повязан длинный, заляпанный краской рабочий фартук. Из-под покрывавшего голову платка выбивались седые волосы. Сморщенные жилистые руки сжимали несколько кистей, с которых, как я теперь заметила, капала вода. «Неужели эта женщина, которой, кажется, не меньше ста лет, сама расписывала храм?» – поразилась я. По всему выходило, что именно так и было.
Оглядев меня с головы до ног, старуха несколько раз повторила название деревни, в которой я остановилась, и махнула мне рукой в сторону дороги. Очевидно, она решила, что я, безмозглая туристка, заблудилась тут, среди холмов, и не знаю, как мне выбраться к человеческому жилью. Я не стала объяснять, что прекрасно знаю дорогу, просто поблагодарила, как смогла. И тогда старуха, снова взглянув на меня цепко и пристально своими жгучими глазами, вдруг улыбнулась. Бескровные губы ее растянулись в усмешке, и лицо немедленно преобразилось – стало каким-то даже ласковым, вокруг глаз залегли морщинки-лучики, крючковатый нос перестал так пугающе нависать. Тонкая, но сильная рука скользнула в карман фартука, и старуха вдруг извлекла оттуда белую булку, разломила ее пополам и протянула половину мне. А я вдруг в ту же секунду ощутила, что сильно проголодалась, хотя за минуту до этого вовсе не хотела есть. С благодарностью я откусила кусок ароматного белого хлеба, и старуха вдруг, все так же улыбаясь, погладила меня по голове своими огрубевшими от работы, пахнущими краской пальцами и снова махнула в сторону дороги, повторив название деревни. Я кивнула ей и пошла прочь. По пути, не удержавшись, оглянулась и увидела, что она все так же стоит у двери церкви и смотрит мне вслед странным, смутно-тоскливым взглядом.
Я снова выбралась на дорогу и пошла дальше по направлению к Смирне. Встреча со старухой как-то взволновала меня, поселила в душе неясное чувство тревоги, в истоках которого я не могла разобраться. Этот странный случай меня определенно обеспокоил, растормошил, подарил как будто бы некое предощущение, что что-то в моем существовании скоро изменится, пока еще самой мне неведомым образом.
Кто была эта старуха? Почему она одна расписывала местный храм? Что за горе согнуло ее спину? Что за чувство зажгло глаза темным огнем, таким молодым и живым на высохшем древнем лице?
Продолжая задаваться этими вопросами, я двигалась дальше и вскоре увидела любопытную сценку – одну из тех, что в первые мои дни здесь так поражали мое воспитанное Москвой существо. Чуть поодаль от обочины дороги росло раскидистое мандариновое дерево, все усыпанное круглыми рыжими плодами. Деревья эти сами по себе были зрелищем живописным и невольно поднимающим настроение. Мандарины, которые до сих пор я, городская жительница, видела только в сетках и ящиках и которые для меня всегда отдавали чем-то зимним, новогодним, холодно-снежным, здесь оказались совершенно живыми, южными, теплыми плодами. Деревья, на которых они росли, простирали к небу покрытые светлой корой ветки, но дотянуться никак не могли – ветки сгибались под тяжестью бесчисленных задорных, словно впитавших в себя самое солнце упругих «мячиков». Темно-зеленой листвы почти не видно было между ними, лишь изредка она сердито пробивалась на свет, топорщилась и гневалась на рыжих захватчиков. Они же, будто нахальные сорванцы, заполняли собой все вокруг, золотились на свету, срывались вниз и, подпрыгивая, катились по земле, непокорные и отчаянные.
Как раз возле такого дерева и разворачивалась сейчас представившаяся мне картина. Рядом, на траве, стояло несколько плетеных корзин, за ствол же держался какой-то мужчина, одетый в выгоревшую синюю майку и вытянутые на коленях трикотажные брюки. Мужчина ловко хватался загорелыми руками за ствол и тряс дерево, от чего мандарины срывались с веток и оранжевым дождем сыпались на траву. Он тогда прерывался на несколько минут, опускался на колени и принимался собирать осыпавшиеся плоды в корзины. Затем снова вставал на ноги и продолжал трясти.
Во всем этом не было бы ничего примечательного – ну подумаешь, крестьянин собирает урожай, – если бы не местный колорит, пропитывавший тут любое, самое обычное, бытовое действие. Велосипедист, обогнавший меня на дороге несколькими минутами ранее, был уже здесь. Остановившись чуть поодаль от дерева, он наблюдал за происходящим – то взглядывал на сборщика мандаринов, то, запрокинув голову, смотрел на крону и, наконец, не удержавшись, всплеснул руками и горячо заговорил. По интонации я поняла, что он, кажется, решил дать мужчине в трениках несколько дельных советов о том, как лучше трясти дерево. Тот обернулся к нему, выслушал его тираду и ответил – так же горячо и эмоционально. В первые мои дни здесь я поспешила бы отойти подальше, так как была бы уверена, что эти двое сейчас переругаются и подерутся. Ну а как иначе? Один человек занят делом, другой, совершенно незнакомый, начинает лезть с непрошеными советами. Очевидно же, что конфликта не избежать! Однако в этом и заключалось то отличие жизни здесь, которое так выбивало меня из колеи в первое время, – в людях не тлела наша привычная агрессия, раздражительность, готовность обрушиться на случайного встречного, неосторожно оказавшегося рядом. То самое подспудное довольство жизнью, о котором я уже говорила, окрашивало человеческое общение в совершенно иные тона. И я ничуть не удивилась, когда через несколько минут оба мужчины захохотали, сверкнув белыми зубами, и все так же весело продолжили перекрикиваться. Затем второй прислонил велосипед к стволу сосны, перешел дорогу и принялся на практике показывать первому, что именно он имел в виду.
За моей спиной зафырчал мотор. Оглянувшись, я увидела трясшийся на ухабах, еле ползущий в гору маленький грузовичок, в кузове которого был свален какой-то хозяйственный скарб. Грузовичок надсадно кашлял, хрипел, казалось, что он вот-вот развалится, однако все-таки снова и снова преодолевал каждую встретившуюся на пути кочку. Поравнявшись с мандариновым деревом, грузовичок затормозил. Из кабины выпрыгнул толстый бородатый грек, на ходу напялил на голову засаленную кепку и пыхтя, как и его заслуженный автомобиль, немедленно бросился к дереву. Остановившись возле велосипедиста, он, видимо, коротко расспросил его о происходящем, шагнул к стволу и тут же начал высказывать сборщику плодов свое мнение о том, как тому лучше разобраться с его делом. Тот и ему отвечал с улыбкой, тараторил что-то, пару раз стукнул кулаком по толстой ветке, отчего с нее сорвался мандарин и упал на землю прямо между ними. Все трое радостно гомонили, перекрикивали друг друга, взмахивали руками, явно никуда не спешили и наслаждались общением.
Я уже догадывалась, что будет дальше, и потому тоже остановилась, но подходить не стала, просто задержалась на противоположной стороне дороги – понаблюдать.
Через некоторое время у мандаринового дерева собралась настоящая толпа. Подъехала телега, запряженная лоснящейся гнедой лошадью. С телеги спрыгнул лохматый парень с голым загорелым торсом. Подхватив под мышки, он спустил на землю девчушку лет четырех в синих шортах и яркой маечке – то ли дочь, то ли младшую сестренку. Девочка что-то сказала ему, указала пальчиком на свой рот, и парень, вытащив из телеги бутылку воды, дал ее малышке. Та стала жадно пить, проливая воду на торчащий из-под задравшейся майки живот, парень же поспешил присоединиться к собранию.
Постепенно собралась большая компания: какой-то седой дед на ослике, двое братьев, похожих друг на друга, как две капли воды, юноша с отросшими почти до лопаток, собранными в небрежный хвост выгоревшими волосами. Все они толкались вокруг дерева, гомонили, предлагали свои варианты действий, задиристо спорили и зубоскалили. От всей этой картины веяло таким жизнелюбием, таким солнцем, теплом и благополучием, что мне начинало казаться, будто душа моя понемногу отогревается от стылых московских ночей.
Понаблюдав еще немного за спорами вокруг мандаринового дерева – в конце концов, один из молодых парней подсадил велосипедиста, и тот полез на дерево, продолжая что-то темпераментно вещать уже сверху, – я все же пошла дальше и вскоре увидела первые дома Смирны, где сняла жилье. Деревня располагалась на холме, полого сбегавшем к морю. Мощенные камнем узкие улочки, дремавшие сейчас в лучах ласкового солнца, беленые стены, крашенные синим и зеленым деревянные ставни, реечные навесы во дворах, густо увитые виноградом… Протяни руку – и в ладонь тебе ляжет теплая, пахнущая сладостью виноградная гроздь из прозрачно-зеленых или иссиня-черных ягод. Вокруг – черепичные крыши, укромные дворики, горшки с ярчайшей алой, розовой или белой геранью, примостившиеся в проулке машины и тележки, детские качели, спускающиеся на толстых веревках с ветки дерева, ленивые, никогда не нападающие на людей лохматые собаки, для которых местные жители всегда оставляли на улице миски с водой, чтобы животные не страдали от жары. А внизу – Эгейское море, такое же синее, как краска, покрывающая ставни и двери, такое же спокойное и ласковое, как вся окружающая жизнь, такое же древнее и всезнающее, как эта земля. И обманчивое – я уже успела это узнать за те дни, что провела здесь. Видела, как порой подманивает оно рыбаков и купальщиков своим кротким видом, чтобы затем вдруг ни с того ни с сего зареветь волнами, разразиться штормом, способным разбить в щепки любое неосторожно пустившееся в путь суденышко. Но сегодня все было тихо, и водная гладь ровная как блюдце.
Туристов здесь было немного. Большинство предпочитает веселиться в древней Хоре – столице острова Хиос. И все же то тут, то там на протянутых через дворики веревках сушились яркие полоски купальников и плавок, трепыхались на легком ветерке пляжные полотенца. В нижнем этаже дома, где я снимала комнату, находилась таверна «Парус». Держала ее та же семья, что владела и домом. Аглая – немолодая звонкоголосая женщина, заправлявшая всеми домочадцами с ловкостью и уверенностью опытного генерала армии, и ее многочисленные дети, часть из которых я даже не различала, очень уж они все были похожие – сильные, рослые, загорелые. Вроде бы две дочери Аглаи были замужем, одна жила где-то тут же, в деревне, вторая перебралась с мужем в город, еще одна, незамужняя, помогала матери, вместе с невесткой, женой старшего сына. Младший же сын Аглаи, тот самый Костас, рыбак, лодку которого я видела утром с холма, обеспечивал весь этот разноголосый табор плюс постояльцев вроде меня и забредших в таверну посетителей дарами моря – рыбой, моллюсками и осьминогами.
Сейчас у Аглаи уже вовсю шла готовка, из открытой настежь двери кухни аппетитно пахло жареной рыбой, слышно было, как шкворчит в сковороде масло, а невестка Аглаи (а может, и дочь, я так и не научилась их различать) встретилась мне на пороге с корзиной свежих овощей в руках.
– Как сегодня вода? – спросила она меня на плохом английском.
Я улыбнулась и ответила, что море очень теплое, но я купалась мало, больше сидела на берегу, дышала свежим воздухом, смотрела на мир вокруг.
– Все размышляете… – отозвалась та и улыбнулась мне как-то странно – снисходительно, но не обидно. Так могла бы улыбнуться мудрая мать чудачествам своего сына-подростка.
Я заказала камбалу с салатом, и вскоре передо мной на столе появился графин с домашним белым вином, корзинка с ароматным хлебом, миска салата – свежая зелень, продолговатые темные оливки, алые помидоры, белоснежные кубики сыра. Сковородку с золотистой поджаренной камбалой вынес сам Костас, поставил ее передо мной и задержался у стола, явно придумывая предлог, чтобы подсесть поболтать.
Мне и раньше приходило в голову, что я нравлюсь этому простому парню. Осознавать это было приятно – еще бы, ведь Костас, загорелый, мускулистый, с правильными чертами лица, не тронутыми налетом чего-то неприятного, злого, тщеславного, что так часто портит внешность моих московских друзей – был красив, как греческий бог. Лет ему было около тридцати, может, и тридцати пяти. В этом благословенном климате, в покое размеренной жизни, люди стареют куда медленнее, чем мы – вечно мучимые неврозами жители мегаполисов! Мне и самой нравилось разглядывать его открытое, тронутое бронзовым загаром лицо, прозрачные зеленые глаза, короткую светлую бородку, видеть улыбку, подкупающую своей искренностью и безыскусностью. Кажется, он немного робел при мне, порой смущался – и щеки его по-детски заливались алым цветом. Мне же было легко с ним, и я нередко заводила разговоры ни о чем – тем более что Костас, один из немногих здесь, свободно говорил по-английски. Остальные же перебивались необходимыми для успешного ведения туристического бизнеса ключевыми фразами, которые выговаривали с ласкающим мой музыкальный слух забавным акцентом.
Но в этот момент, как назло, зазвонил мобильник. Костас, не желая мешать, отошел в сторону, я же вытащила телефон из кармана, увидела на экране номер Вадима и сама удивилась, какой тяжестью мне вдруг сдавило грудь. Будто бы мне удалось ненадолго сбежать из гнетущей действительности, окунуться в некий идеальный мир, но она тут же догнала меня и придавила словно каменной плитой.
– Ну как ты? – заговорил Вадим, когда я сняла трубку. – Когда возвращаешься?
– Пока не знаю… – ответила я так же, как отвечала все эти дни.
И буквально почувствовала, как где-то там, на другой стороне провода, заискрило раздражение.
– Послушай, так больше продолжаться не может, – отозвался Вадим. Голос его звучал глухо и неприветливо. – Я все понимаю, ты – творческая личность, я старался не давить, сколько мог. Но я тоже живой человек, я хочу какой-то определенности. Мы с тобой уже не так молоды…
– Я знаю все, что ты мне скажешь, – тоже начиная раздражаться, ответила я. – Ты хочешь дом, семью, уверенность в завтрашнем дне. Ты озвучил мне свои желания практически с самого начала и не устаешь о них напоминать. Но я же не обманывала тебя, я говорила, что мне нужно время.
– И я давал его тебе, давал больше, чем стал бы кто угодно другой. Но у меня все больше складывается впечатление, что ты и не хочешь ничего решать, что тебя вполне устраивает текущая ситуация. А я в ней оставаться больше не намерен. Реши что-нибудь, иначе я…
Я поняла, что могу наговорить лишнего. С языка моего уже готовы были сорваться жестокие и несправедливые слова, а потому я просто положила трубку, решив, что перезвоню, когда немного успокоюсь. Краем глаза успела увидеть на экране телефона новые фотографии от Макса. Кажется, вечеринка после удачного концерта пошла на второй круг. Макс писал мне какие-то полные орфографических ошибок и картинок пьяные признания. Отвечать на них я тоже не стала – просто отложила телефон и тяжело опустила голову на руку.
– У вас все в порядке? – тут же раздался над моим ухом осторожный голос Костаса. – Какие-то проблемы? Нужна помощь?
Я покачала головой и вдруг поняла, что если сейчас останусь одна, снова погружусь в проклятый морок, из которого бежала сюда. А потому попросила:
– Костас, посидите со мной, если вы не заняты.
И тут же смутилась, заметив, как искренне он просиял.
– Конечно, буду очень рад. Как вам камбала? Знаете, сегодня с рыбой было не очень, но…
Он принялся рассказывать мне о своих рыбацких буднях с таким увлечением и азартом, будто описывал захватывающие приключения. И я, слушая его, удивлялась этому его энтузиазму. Все мои московские знакомые – по большей части люди состоявшиеся, обеспеченные, живущие в одном из крупнейших и интереснейших городов мира, имеющие возможность в любой момент поехать в любую страну, улететь в другое полушарие, посещающие модные выставки, премьеры, порой даже ворочающие собственным бизнесом, постоянно жаловались на скуку, усталость, хандру. На то, как достала их рутина и однообразие повседневности. Этот же человек, изо дня в день выходящий в море на своей фырчащей стареньким мотором лодке, казался совершенно довольным жизнью и не испытывающим никакого сплина.
– Скажите, Костас, а вы живете здесь с самого рождения? – спросила я.
– Да, – кивнул он. – Здесь родился, здесь и в школу ходил. Правда, уезжал на несколько лет в Афины – учиться. Но мне там не понравилось – большой город, суета.
– В гостях хорошо, а дома лучше? – лукаво улыбнулась я.
– Мне нравится моя жизнь, – немного смущенно отозвался он и почему-то посмотрел на свои большие, крепкие руки. – Вам, наверное, кажется – что он может понимать, деревенщина? Так?
– Нет, – улыбнувшись, я покачала головой. – Если честно, я вам, Костас, ужасно завидую.
– За чем же дело стало? – весело отозвался он. – Не уезжайте, оставайтесь тут, с нами. Места в доме у нас хватит, а вам же тут нравится, сами говорили.
– И что я буду тут делать? – со смехом поддержала разговор я.
– Не знаю… – слегка растерянно протянул он. – Можете в море со мной ходить. Я вас рыбачить научу, хотите?
– Очень хочу, – честно призналась я. – Но боюсь, у меня не получится. Я как-то была на рыбалке – и за целый день поймала крошечную плотвичку.
– Это потому, что вас неправильные люди учили, – убежденно заявил Костас. – Со мной у вас так дело пойдет, не будете знать, куда рыбу девать.
– Уговорили, – кивнула я. – Завтра… Нет, послезавтра еду с вами на рыбалку. Только вы уж не обманите, возьмите меня с собой.
– Идет! – радостно поддержал Костас. – Только смотрите, я за вами часов в пять зайду, а то и раньше. Не проспите?
– Не просплю, – пообещала я и, помолчав, спросила: – Послушайте, Костас, раз вы тут с самого рождения живете, вы, наверное, всех в округе знаете.
– Есть такое дело, – кивнул он и подлил мне в стакан вина из графина. – А что?
– Я сегодня видела одну очень любопытную женщину, – призналась я. – И мне хотелось бы выяснить, кто она. Знаете, тут неподалеку от деревни есть маленькая древняя церковь?
Выгоревшие пшеничные брови Костаса сошлись над переносицей. Он запустил пальцы в мягкие волны светлых волос на макушке и как-то настороженно отозвался:
– Знаю.
– Я проходила мимо, и мне стало интересно посмотреть на храм поближе. Зашла туда и вдруг наткнулась на эту самую женщину. И, представьте себе, она, похоже, занималась ремонтом храма, белила стены, подновляла облупившиеся фрески. Она была там совсем одна – в таком-то возрасте! Но, как ни странно, мне показалось, что работа – притом нелегкая и выполняемая в полном одиночестве – не приносит ей усталости, а, наоборот, доставляет наслаждение. Вы, случайно, не знаете, кто эта пожилая женщина?
– Почему же? Знаю, – ответил Костас, помолчав и машинально погладив ладонью бородку. – Только история эта длинная. Вы уверены, что вам не скучно будет слушать?
Я отрицательно покачала головой и заверила его:
– Точно не скучно! К тому же я никуда не спешу. Если только у вас еще есть дела…
– Что же, тогда слушайте, – начал Костас и посмотрел куда-то поверх моей головы, видимо, стараясь тщательнее подобрать все же с трудом дававшиеся ему английские слова.
Голос его зазвучал протяжно, неспешно, словно он пересказывал мне народную легенду, много лет передававшуюся из уст в уста и оттого обретшую плавность повествования и обросшую поэтичными подробностями. И я, прислушиваясь к мелодике его речи, как будто бы погрузилась в транс, забыла о том, где нахожусь, перестала слышать смех играющих на улице детей, крики чаек, вдыхать запах жареной рыбы. Повествование захватило меня и перенесло в свой мир.
История эта началась много лет назад, на острове, очень похожем на тот, где мы находимся сейчас. Его омывало такое же ласковое море, обдували теплые ветра, под веселым солнцем вызревали виноград и оливки. А жизнь казалась легкой, счастливой и бесконечной. Разница состояла лишь в том, что остров этот – назывался он Бозджаада – принадлежал Турции, и жили там вперемешку греки и турки. История его сама по себе любопытна. В античные времена там жили греки, затем, в Средние века, остров подчинили себе венецианцы и построили на нем большую каменную крепость для контроля над проливами. Ну а после остров захватила Османская империя. Так и вышло, что на официально принадлежащем Турции острове жило множество греков, которым даже предоставлено было местное самоуправление. Греческие семьи сохранили свою культуру, традиции, и все же отношения между турками и греками были достаточно напряженные, с подспудным недоверием к иноверцам.
Вы, европейцы, наверное, мало знаете о греко-турецких отношениях, хотя история их, словно история двух одинаково вспыльчивых и горделивых братьев, состоит из чреды острых конфликтов и тесных сближений. Сейчас цивилизованные образованные греки и турки ладят нормально, хотя относятся друг к другу не без настороженности. Однако политические разногласия возникают и по сей день. В те же времена случалось такое, что турки и греки мирно существовали бок о бок, как уважающие друг друга соседи, но внезапно вспыхнувшая распря могла в считаные дни все разрушить.
Итак, на острове Бозджаада жила одна дружная греческая семья – мать, отец, двое сыновей и их сестра Калисто, прекрасная, как мраморная статуя из Парфенона. Все было поразительно хорошо в Калисто – медового цвета пышные волосы, глаза прозрачные, как морская волна, губы такие нежные и розовые, как лепестки олеандра, фигура легкая, тонкая и гибкая, словно виноградная лоза. Девушкой она была умной, ласковой, работящей, семью любила без памяти, помогала матери по дому. Но уж очень своенравным, страстным и упрямым характером ее наградила природа! Если решила что Калисто, то так тому и быть.
Кроме крутого нрава, судьба дала ей еще один удивительный дар – Калисто умела рисовать так, как не умел никто. Она рисовала с самого детства. Бывало – возьмет уголек и примется чертить что-то на беленой стене сарая. Отец уже соберется прикрикнуть на нее за то, что портит домашнее имущество, а потом как поглядит на выходящие из-под руки Калисто высокие обрывистые берега, укромные бухты и уплывающие вдаль корабли, так и засмотрится, так и забудет, что хотел наказать дочь.
Многих парней пленяла Калисто своей красотой, многие приходили к ее отцу просить руки дочери. Но только одного полюбила она всем сердцем – Ибрагима, парня из турецкой семьи, что жила по соседству. Ибрагим был хорош собой – высокий, стройный, с широкими плечами, сильными загрубевшими от работы руками. Он мог подхватить Калисто с земли и кружить, кружить в воздухе бесконечно, а потом, так и не запыхавшись, поставить на землю. Ибрагим был рыбаком, как и я. Каждое утро уходил он в море, Калисто же провожала его в едва теплящихся рассветных лучах, держала за руку и давала напутствие, чтобы вернулся он невредим.
Однажды налетел страшный шторм, много рыбачьих лодок прибило к берегу, расколотыми в щепки. Много рыбаков погибло. А Ибрагим пропал – не вернулся ни к вечеру, когда шторм утих, ни назавтра. Мать его выплакала все глаза, отец ходил чернее тучи. И лишь Калисто, спокойная, уверенная, продолжала выходить на берег и вглядываться в горизонт.
– Он не погиб, я знаю, – отвечала она. – Он вернется ко мне, ведь он обещал.
И только все чаще рисовала горбоносый профиль Ибрагима – то карандашом на листе, то краем морской раковины на песке.
Только через неделю вернулся Ибрагим, когда родня уже была готова совершить по нему джаназа-намаз – поминальную молитву. Калисто стояла на берегу, и море ласкало волнами ее босые ноги, а ветер трепал медовые кудри. Приложив ладонь к глазам, она вглядывалась в линию горизонта и вдруг радостно вскрикнула:
– Вон он! Плывет! Ибрагим!
– Господь с тобой, доченька, – охнула мать Калисто, пришедшая уговорить дочь смириться с утратой и вернуться домой. – Разум твой помутился. Там ничего нет.
– Нет, есть, есть! – упрямо качала головой Калисто.
И действительно, через некоторое время вдалеке показалась лодка. А вскоре уже можно стало рассмотреть Ибрагима, улыбающегося и машущего своей возлюбленной. Не успел он спрыгнуть с борта в воду, как Калисто кинулась к нему, обхватила руками шею, прижалась всем телом и заплакала. Только тут ясно стало всем, чего стоили ей эти семь дней, сколько сил потребовалось хрупкой девушке, чтобы не поддаться отчаянию и не поверить в гибель возлюбленного.
Позже Ибрагим рассказал, что лодку его штормом выбросило на берег в окрестности Айвалыка, а сам он ударился головой и потерял сознание. Какая-то местная старушка подобрала его, выходила, а муж ее помог ему починить лодку. Вот почему он так надолго задержался.
После этого случая родители Калисто и Ибрагима, хоть и не были в восторге от их связи – все же мусульманин Ибрагим решил взять в жены иноверку, христианку, – осознали, как велико чувство, связавшее их детей, и дали им разрешение пожениться. Конечно, по религиозным традициям они сочетаться браком не могли, но родственники согласились на гражданскую церемонию в мэрии.
Семьи начали готовиться к свадьбе. Уже назначен был день, приглашены родные с обеих сторон. Братья Калисто, хоть и противились происходящему, подчинились воле отца и помогали в организации торжества. Мать девушки шила ей белоснежное кружевное платье с летящей юбкой. Однажды Ибрагим пришел без предупреждения и, заглянув в комнату, увидел Калисто, стоящую у зеркала в свадебном платье – еще не готовом, скрепленном кое-где булавками. Невеста была так прекрасна, что у юноши перехватило дыхание.