Любовь с чистого листа

Но все же я раскрываюсь.

– Она моя лучшая подруга. Мы вместе выросли.

– Это, должно быть, здорово. Быть здесь с кем-то знакомым по дому. С кем-то близким. – Его голос звучит слегка меланхолично, интересно, много ли из его ненависти к Нью-Йорку вызвано именно этим – отсутствием рядом кого-то из большой и людной семьи, по которой он скучает?

– Это было здорово. Но… скоро она переедет жить с парнем. – Я смотрю на улицу. – В этот район, на самом деле. Так что мне еще предстоит испытать жизнь в одиночестве, какое-то время точно.

На секунду я задумываюсь о первой квартире Сибби, куда я переехала сразу от родителей. Она была в Адской кухне (это название также отлично характеризует то, что чувствует сейчас моя матка): одна прямоугольная комната, маленький диван у той же стены, что и двуспальная кровать Сибби. Первые пару ночей, когда я плакала, ей достаточно было вытянуть руку, чтобы взять мою ладонь. По утрам я складывала постельное белье, и мы рядом завтракали быстрорастворимой кашей из микроволновки, стоявшей на мини-холодильнике. В это время мне обычно звонили родители, и Сибби спрашивала: «Хочешь, я за тебя отвечу?» Сколько бы раз я ни отказывалась, она никогда на меня не давила.

– Ты не рада. – Скорее утверждение, а не вопрос.

Я прекращаю растирать мышцы, делаю вид, что рассматриваю потрескавшийся светло-зеленый лак на ногтях.

– В последнее время у нас не все гладко. Мы не ссорились, просто отдалились. Или… возможно, это она от меня отдалилась. Не знаю, хочет ли она еще быть моей подругой.

Я впервые произнесла это вслух. На удивление мне стало легче. Так же, как когда я призналась, что у меня месячные и мне надо передохнуть, или когда мы вошли в этот сквер и все мое тело расслабилось в предчувствии отдыха.

– Мне жаль, – говорит Рид через пару секунд. – Тебе, наверное, тяжело.

И эти слова для меня все равно что блистер с обезболивающим.

– Спасибо, – мне снова очень некстати хочется плакать. Может, мне и стало легче после сказанного, но я не хочу постичь катарсис прямо здесь на улице, да и Рид вряд ли носит в кармане шланг и мешок шоколадок.

– Ты ее не спрашивала? – говорит Рид. – Хочет ли она быть твоей подругой?

Когда я поднимаю взгляд, он смотрит на меня, будто задал самый простой и очевидный вопрос. Как будто мне будет так же просто задать его Сибби. Как будто когда спрашиваешь о чем-то действительно тяжелом, то не боишься того, что тебе могут ответить. Не боишься своей реакции на их слова.

– Не в этих словах, – говорю я, и мой голос надрывается, просто ужасно. До смерти подавленная, снова смотрю на ноги.

После долгого молчания Рид говорит:

– Я даже не представляю, каково иметь такого друга. В смысле, так долго дружить с одним человеком. У меня всю жизнь были братья и сестры, но они… их нельзя назвать друзьями, с которыми я вырос.

Сложно объяснить, что произошло во мне после его слов. Разве что: кусок моего сердца отломился и покинул тело. Будто этот крошечный и хрупкий осколок пролетел через всю скамейку и присоединился к Риду.

Все из-за его признания, его старания помочь мне.

Я кряхчу, он снова смотрит на баннеры.

– Из школы тоже никого? – спрашиваю я.

Он мотает головой:

– Я сам виноват. Со мной было… трудно.

«Трудно»? Стараюсь это представить: Рид плюется комками из бумаги, дерзит учителям, не делает домашку. Увидев по моему лицу, что картинка явно не складывается, он быстро улыбается и продолжает:

– Мне было скучно. Я всегда раньше остальных выполнял задания. Это расстраивало учителей и, конечно… эм, не укрепляло отношения с одноклассниками.

Вот это уже легче представить. Серьезный, трудолюбивый Рид. Наверное, взламывал все шифры, которые ему давали, и не получал за это никакой похвалы. Скорее слышал загадочные отстраненные ответы, из-за которых чувствовал себя пристыженным и незащищенным. Вижу, как маленький Рид виновато поджимает губы.

Настроение снова скачет к желанию убивать. В частности, бывших учителей и одноклассников Рида, которые не хотели… укрепить с ним отношения. Наверное, мне стоит переживать, что я сама слишком уж этого хочу, но мои мысли заняты новыми вопросами. Это уже не игра. И все равно кажется, что это очень важно.

– Но ведь дела наладились, когда ты пошел в колледж? Или в аспирантуру?

Рид в долгом молчании смотрит на баннеры.

– Я поступил в колледж в пятнадцать.

– В пятнадцать?! – Я в пятнадцать еще спала с мягкой игрушкой, что мне хватило ума не упоминать.

– Подготовительный колледж по специальной программе школы.

– А, ясно, – говорю я, преодолевая свой шок. – Это все объясняет!

Он печально смотрит на меня. Это хуже всего. От такого взгляда у меня в животе начинается Адская кухня.

– Не объясняет. В смысле… это все равно поразительно. И впечатляюще. Это круто. Ты очень умный!

Он снова улыбается с этим своим изгибом и, клянусь, подвинься я ближе, смогла бы рассмотреть румянец на его щеках.

– Только в математике, – говорит он.

– Работа для тебя, должно быть, рай. Вокруг одни математики!


Улыбка исчезает, он мрачнеет. Н-Е-Р-В-Н-О.

– Они считают деньги, это другое.

На краткий миг он выглядит таким выжатым и пустым, что мне хочется всеми силами поднять ему настроение. Достать блистер чего-то, что отгонит этот хмурый вид.

А затем я понимаю: может, у меня и есть нечто такое в воображаемом кармане. Сидя в сквере с Ридом, узнавая его, выпуская свои печали наружу, я могу не притворяться легкой и радостной. Ведь мне и правда… легко и радостно.

Мой рот изгибается в улыбку, и я мягко, шутливо толкаю его ногой. Пытаюсь прогнать мысль, что подобные прикосновения, даже платонические, для меня никакая не шутка.

– Ты бы сказал… что деньги… это общий знаменатель твоих коллег?

Он молчит, и я думаю: круто, Мэг, прекрасное нашла время для легкости и радости, к тому же для шутки про математику.

Но затем он смотрит на меня, моргает и… смеется. Искренним глубоким смехом.

И это самая красивая мелодия – та же мелодия, что я слышала, когда мы говорили по телефону на прогулке: гортанная, хотя в этот раз моя шутка была ужасной. Затем более приглушенный, теплый смех – немного громче, чем в прошлый раз, – уступающий место вздоху. Кроткому вздоху облегчения.

Я ничего лучше в жизни не слышала. Это не передать буквами. Я веселюсь и не замечаю, как в очередной раз сжалось сердце.

– Слава богу, тебе смешно. Это один из примерно десяти известных мне математических терминов. Хочешь услышать остальные?

Он улыбается, издает смешок.

«Давай же гулять и гулять, – думаю я. – Давай я буду плохо шутить для тебя целый день. Ты еще не слышал мой хит про стохастический расчет, что, в общем-то, просто моя попытка произнести эти слова».

– Тебе уже лучше? – спрашивает он.

– Лучше. – Я смотрю на баннеры, которые составили нам компанию в этой неигре. – К тому же на них нет нужных нам цветов.

Я свешиваю ноги со скамейки, встаю, разглаживаю рубашку и беру сумочку, показывая Риду, что готова идти.

– Мэг, – говорит он из-за моей спины. Я разворачиваюсь, он сидит, наклонившись вперед. Лицо поднято на меня, глаза серьезные, но в них танцуют тени листвы над нами.

– Да?

– Твоя подруга… Я не верю, что она не хочет больше с тобой общаться. Думаю, она… – он прерывается, поднимает руку и проводит ей по волосам – знакомый жест. – Наверное, с ней происходит что-то личное. Уверен, все образуется.

О, нет. Снова скачок настроения. Я почти плачу. Тихая уверенность Рида – хотя он даже не знаком с Сибби, но дает мне повод для сомнений, и вообще он только что признался, что у него не было друзей, – она так успокаивает. Не знаю, верю ли я этим словам, но боже… Боже, как здорово их услышать.

– Надеюсь.

Затем он встает, неожиданно мы оказываемся очень близко. Оба резко вздыхаем, он тянется руками к моим локтям, чтобы поддержать, что правильно, потому что ух ты. К обоим локтям одновременно. Эти прикосновения рассыпаются искрами у меня под кожей и между ног.

Я поднимаю на Рида взгляд: его голова опущена, только что приглаженные волосы снова упали завитками на лоб. Он выдыхает, прядки вокруг моего лица колышутся.

Я чувствую столько всего – намного больше, чем этим утром.

– Я хотел сказать, что… – Он замолкает, ища голубыми глазами мои. – Я хотел сказать, что мне кажется, любой хотел бы стать твоим другом.

Другом.

Я хочу рисовать снова и снова то, как он произнес это слово, запечатлеть звук, сорвавшийся с его губ. Хочу сказать: произнеси это снова, чтобы я посмотрела. Чтобы знала, вижу ли в этом слове больше, чем он произнес.

Скорее всего, правда?

От «друга» у тебя не рассыпаются искры под кожей, в «друга» не хочется уткнуться носом. «Друг» не хочет знать, каковы на вкус эти часто суровые на вид, иногда смеющиеся губы.

Должно быть, моя поза изменилась, тело выпрямилось, потому что Рид убрал руки. Но я все еще чувствую эти искры. «Прикоснись ко мне еще раз», – хочу сказать я, но вместо этого отступаю назад и смотрю на него с предположительно нормальной необиженной улыбкой.

– Ага, и даже ты? – наконец выговариваю я. Даже зная, что Рид сказал бы все прямо, я надеюсь, он понял, о чем я на самом деле спрашиваю. Надеюсь, он простил меня за те семь зашифрованных букв.

– Даже я, – произносит он наконец. И уже тише добавляет самую прекрасную, особую фразу, которую я точно буду рисовать многие дни. – Особенно я.

Глава 10

– Ух ты, – говорит Ларк при виде стопки набросков перед собой. – Как много.

Ее слова звучат не очень-то радостно; зная, как тяжело ей дается выбор, это вполне объяснимо. Может, надо было сократить количество вариантов или как-то оптимизировать их порядок. Но я ни о чем не жалею.

Ведь все разложено перед нами. Яркие сочетания цветов, различные варианты выбранного Ларк леттеринга. Смешение и сочетание стилей, формы, которые я создала из слов.

Все это значит, что творческий ступор наконец закончился.