Любовь длинною в жизнь

И вдруг в голову приходит мысль, и это не обычная ложь.

— На меня напали, — шепчу. — Однажды вечером я шла домой из школы, и кто-то схватил меня сзади.

Отец косится на меня. Это было явно не то, что он ожидал услышать от меня. Не то, что он хотел от меня услышать. Он хочет найти виновного в этом преступлении, в этом явном неуважении к нему. Просто забить меня до смерти было недостаточно. Он хочет, чтобы кто-то другой тоже заплатил за это.

— Что значит, на тебя напали?

— Было темно. Я возвращалась из библиотеки, и у меня были наушники. Я не слышала, чтобы кто-то шел за мной. Должна была быть внимательной, но думала о своих экзаменах, и…

— Что он тебе сделал?

Я не могу сказать, то ли он уже раскусил мою ложь, то ли его начинает злить перспектива того, что кто-то приставал ко мне на улице. Однако он скрежещет зубами так, словно собирается стереть их в порошок.

— Он закрыл мне рот рукой. Я не могла кричать. Он... он засунул руку мне под рубашку. — Я начинаю плакать. Очень важно, чтобы он поверил, что я пережила травматический опыт. Слезы приходят быстро и легко.

— И что потом? — требует он.

Я рассказываю историю борьбы и насилия. В моих устах это звучит ужасно и мучительно. Мой отец дергается на краю кровати, впитывая все, что я говорю, пока моя история не заканчивается. Задерживаю дыхание, ожидая, что он вот-вот сорвется и разгромит комнату. Встав, он проводит руками по волосам и, шипя, расхаживает взад-вперед.

— Ты должна была сказать мне, когда это случилось, — огрызается он.

— Знаю. Мне стало стыдно. Я... я была унижена. И не хотела тебя расстраивать.

Затем он говорит то, что ошеломляет меня.

— Ты не сделала ничего плохого, Корали. Ты добрая и чистая. Невинная. Я всегда это знал, — говорит он, грозя мне пальцем. — Всегда знал, что ты хорошая девочка. Но если бы ты сказала мне сразу, я бы убил этого ублюдка. Я твой отец. Ты же знаешь, что можешь рассказать мне все, что угодно. Это моя работа — защищать тебя.

Если бы не была напугана до полусмерти, я бы сейчас истерически хохотала. Он единственный, кого так долго боялась. Это он постоянно причинял мне боль, год за годом. Это он заставлял меня просыпаться в холодном поту с тех пор, как себя помню, в ужасе от того, что он где-то здесь, притаился в моей комнате, ожидая, чтобы выйти из тени.

— Я знаю, папа. Мне так жаль, — выдавливаю я. — Просто была в таком замешательстве. И... и с тех пор мне очень страшно.

Он кипит от ярости шагая по комнате.

— И ты не видела его лица? Не представляешь, как он выглядит?

Я отрицательно качаю головой.

— Было очень темно. Он все время был позади меня.

— Я хочу содрать с этого ублюдка кожу живьем, — выплевывает он. — Хочу убить кого-нибудь.

Он не признает, что уже убил кого-то. Или, может быть, ему просто все равно. Он не спрашивал меня о том, что случилось в подвале, хотя наверняка знает. Должно быть, он слышал мой крик. Должно быть, видел кровь, когда спускался вниз, чтобы оставить еду и воду. Он предпочитает делать вид, что ничего не произошло и подкрепляет это, говоря:

— Ты все еще девственница, Корали. Несмотря ни на что. Ты все еще благоразумна, на мой взгляд. — Это кажется ему критически важным замечанием. Я просто киваю. — С этого момента я буду забирать тебя из школы каждый день. И ты больше никуда не будешь выходить после наступления темноты. Никогда.

Моя жизнь, по сути, закончилась. Когда я лежу в постели, все мое тело болит и пульсирует, чувствуя пустоту внутри, понимаю, что это конец. Я больше не могу здесь оставаться. И должна уйти. Несмотря на хождение взад-вперед и гневные слова, сейчас он относительно спокоен. Хотя я его знаю. Это не продлится долго. В какой-то момент отец передумает, решит, что это моя вина, и в следующий раз я не проснусь. Меня похоронят в подвале, как и моего сына.

И в отличие от него, никто не узнает, что я там.



Глава 19



Корали



Взлет и падение.



Прошлое



Я целую неделю остаюсь в постели. С трудом добираюсь даже до ванной. Сначала отец настаивает на том, чтобы помочь мне принять душ. Мне не удается убедить его, что не нуждаюсь в помощи, поэтому стою, ссутулив плечи, сгорбившись, закрыв глаза, и холодная вода хлещет по моему избитому телу. Однако после третьего дня я все еще истекаю кровью, и ее вид, кружащейся вокруг слива в поддоне для душа, кажется, отталкивает его. Тогда он говорит мне, что до тех пор, пока не поправлюсь, я должна оставаться в постели.

Он был прав насчет моих синяков. По крайней мере, темно-фиолетовые пятна на моем лице быстро исчезают. К тому времени, как я возвращаюсь в школу, они становятся болезненного зелено-желтого оттенка. С тонким слоем тонального крема почти не заметны.

Я могу почти нормально передвигаться, если буду идти медленно, но отец все равно отвозит меня в школу Порт-Ройал, как и обещал. Вижу Каллана, который, как обычно, ждет меня у дома Уиллоуби, но он не замечает, как пролетаю мимо в машине. Я делаю вид, что не замечаю его.

Никто не разговаривает со мной в коридорах школы. Другие ученики переходят из класса в класс болтая, смеясь и шутя, не обращая внимания на то, что для меня наступил конец света. У нас с Калланом нет совместных занятий, поэтому я не вижу его до обеда в кафетерии. Он бросается ко мне, как только видит и швыряет сумку на пустой стул.


— Вот она, моя маленькая Синяя птица.

Каллан обнимает меня и притягивает к себе для поцелуя, а я даже не знаю, что ответить. Я так рада его видеть. И одновременно меня выворачивает наизнанку, потому что должна рассказать ему то, что случилось, но не знаю, как это сделать. Не смогу найти правильные слова, чтобы сделать эту новость менее болезненной — это убьет его. Он легонько целует меня, обхватив ладонью мою шею сзади, и я чувствую, что уже разваливаюсь на части. На другой стороне кафетерия Шейн и Тина кричат и улюлюкают, когда Каллан целует меня, а я просто стою там, соглашаясь с этим, потому что Каллан кажется счастливым, и пока не хочу это менять. Его рука перемещается между нами, тайно поглаживая мой живот, пытаясь поздороваться с нашим ребенком. Нашим ребенком, которого больше нет.

Каллан достает из-за уха ручку и протягивает мне.

— Мне нужны свежие чернила, — говорит он, оттягивая рукав толстовки и обнажая руку. — Мне не хватало оригинальных работ Корали Тейлор.

— Каллан, мы можем просто...

Он машет ручкой перед моим лицом, ангельски улыбаясь.

— Ну пожалуйста!

Я беру у него ручку, не видя ни ее, ни маленького торопливого наброска, который делаю на его запястье в виде птицы. Точнее, Синей птицы. Я в трех секундах от того, чтобы разрыдаться.

Должно быть, Каллан читает это на моем лице.

— Стой... стой, какого черта, Корали. Что случилось? — Лицо Каллана вытягивается, и на мгновение мне кажется, что он понял, что я больше не беременна. Но потом он говорит: — Вот дерьмо. Ты уже знаешь, да? Ты его уже видела?

И я понимаю, что он ни о чем не догадывается.

— Что видела?

— Фотография с тобой, которую я сделал пару недель назад с синяком под глазом. Тот, который от игры в лакросс? Я... — Он морщится. — Боже, знаю, что мне следовало сначала спросить, но это была такая сырая фотография, и ты была в Нью-Йорке, и, ну… я вроде как продал ее.

Мой желудок сжимается. Слишком хорошо помню этот снимок, о котором он говорит. Однажды вечером я пришла домой, а Малькольм был пьян в стельку. Я не сделала ничего плохого. Он даже не стал оправдываться, когда ударил меня ремнем, попав пряжкой по голове сбоку. Еще сантиметр — и он бы лишил меня глаза. У меня не было возможности скрыть это, поэтому отец наставлял меня, говорить, что получила травму во время игры в лакросс. Каллан поверил. Я не давала ему повода сомневаться. Однако он умолял позволить ему сфотографировать меня. Сказал, что синяки будут безумно контрастировать на изображении. В конце концов сдалась и согласилась. Даже в самых смелых мечтах никогда не думала, что кто-то еще увидит ее.

— Что ты сделал?

— Черт, — шипит он себе под нос. — Я такой идиот. Я продал его, Корали. Продал его журналу «Взлет и падение». — Он продолжает объяснять, что это за журнал, но я очень хорошо его знаю: у кровати Каллана лежит целая стопка их изданий, датированных по меньшей мере четырьмя годами ранее. — У них был конкурс, и я подумал, почему бы и нет, черт возьми, все равно не выиграю или что-то в этом роде. А потом в прошлый четверг они позвонили и сказали, что выиграл, и... черт, они поместили фото на обложку. Номер вышел вчера.

Какого хрена? Я позволила Каллану сфотографировать меня, а он поместил фотографию на обложку журнала?

Хмурюсь, изучая его лицо, пытаясь понять, шутит ли он. Каллан больше не улыбается, он выглядит обеспокоенным.

— У меня в сумке есть копия, Синяя птица. Хочешь посмотреть?

Я молча киваю. Каллан берет свою сумку и достает номер журнала, о котором идет речь, и вот она я, глаза сияют от эмоций, рот чуть полнее с одной стороны, чем с другой, как всегда... и темный синяк под правым глазом. Три слова наложены на фото большими белыми заглавными буквами: «Наши проблемные подростки». А затем внизу: «Образы и оригинальные произведения искусства из трущеб — новая глава от молодых голосов Америки».

Я продолжаю смотреть на него, надеясь, что мое лицо на обложке превратится в чье-то еще. Кэл понятия не имеет, насколько все плохо. Если мой отец увидит это, он убьет Каллана, а потом убьет и меня.

— Ты злишься, да? Господи, мне так жаль, Синяя птица. Просто подумал, что ты не будешь возражать. Ты же не из тех девчонок, которые наносят тонны косметики. Ты не тщеславна, как девяносто девять и девять десятых процента здешних девушек. Честно говоря, я бы никогда не отправил эту фотографию, если бы думал, что ты будешь возражать. Веришь мне?

Мой взгляд по-прежнему прикован к журналу, который он протягивает мне.

— Я потеряла ребенка, — шепчу я.

Я смотрю, как журнал опускается вместе с рукой Каллана.

— Что? — Его голос едва слышен, он кажется задыхающимся, как будто я только что ударила его в грудь. — Что значит, ты потеряла его?

Полагаю, такая формулировка звучит неуместно.

— Я имею в виду... — Мое горло горит, болит, сжимается. Больно глотать. Мне просто нужно выговориться. Как только слова выйдут на открытое пространство между нами, это будет половина битвы. — Я хочу сказать, что больше не беременна. Я потеряла ребенка. Он умер.

— Ничего не понимаю. Когда? Почему ты мне не позвонила?

Каллан понятия не имеет, насколько болезнен этот вопрос, учитывая то, что я отдала бы все на свете, чтобы сделать именно это, когда была заперта в том подвале. Обида переполняет меня, оставляя горький привкус во рту. Мне приходится напоминать себе, что он ни в чем не виноват. Я должна была уехать. Он знал, что вряд ли получит от меня весточку. Кэл хотел, чтобы я наслаждалась временем, проведенным вне штата, вдали от моего властного отца.

— Не хотела говорить тебе об этом по телефону, — говорю я. Темные глаза Каллана сверкают, наполненные болью, гневом, печалью, отрицанием. Вижу, как эмоции сменяют друг друга, когда он засовывает журнал обратно в сумку и продевает руки в ремни.

— Нужно выбраться отсюда, — говорит он.

Шейн и Тина окликают нас, подзывая к своему столику, когда мы проходим мимо них, но Каллан продолжает идти, спотыкаясь, словно зомби. Снаружи солнце стоит высоко над головой, воздух искажен волнами тепла, асфальт мягкий и липкий под ногами, пахнущий озоном. Вокруг никого нет. Никто не настолько безумен, чтобы слоняться по улицам в такую жару.

— Ты в порядке? — Каллан резко оборачивается, его глаза блестят от непролитых слез. — Все было плохо? Ты в порядке? — повторяет он.

Просто киваю, не желая рисковать открыть рот. Мой голос сорвется, и это будет конец для меня — я начну плакать и не смогу остановиться.

— Жаль, что меня там не было, — бормочет он. —Я, бл*дь, должен был быть там с тобой.

— Ты ничего не смог бы сделать. — Это гораздо правдивее, чем он может себе представить. Если бы он был там, когда мой отец узнал наш секрет, то был бы в инвалидном кресле до конца своей жизни — если бы ему повезло, — и наш ребенок все равно бы умер.