Любовь длинною в жизнь

— Каллан, о, черт, Каллан, прекрати. Ты мне нужен. Пожалуйста… пожалуйста…

— Где я тебе нужен, Синяя птица? Здесь? — Он скользит пальцем в мою киску, заставляя меня сделать глубокий вдох. — Или здесь. — Он убирает палец и отводит его назад. Палец скользкий от моих соков, но Каллан все же не толкает его в мою задницу. Он водит пальцем по кругу, слегка надавливая, дразня. Никогда не думала, что это будет настолько приятно. Мне никогда не приходило в голову, что я действительно могу сказать ему, что хочу, чтобы он был там.

Каллан смеется, когда я просто вздыхаю в ответ.

— Я хочу тебя у себя во рту, — шепчу я. Он убирает мои волосы с плеч, собирая их в свои руки. Прижимается ко мне сзади, его член впивается в мою задницу, заставляя меня покраснеть.

— Тогда тебе лучше встать на колени, — шепчет он мне на ухо.

Он слегка дергает меня за волосы, не настолько, чтобы причинить боль, но достаточно, чтобы показать, чего он хочет. Я поворачиваюсь и опускаюсь перед ним на колени. Когда беру член в рот, Каллан крепче сжимает мои волосы. Сомневаюсь, что это осознано, но грубость меня заводит. У него потрясающий вкус. Эрекция твердая, кожа гладкая. Я просовываю его глубоко в свое горло, не заботясь о том, что не могу дышать. Чувствую, как он напрягается, становится все тверже и тверже, когда я провожу языком по головке его члена. Это потрясающе. Самое приятное ощущение. Каллан пытается оставаться неподвижным — могу сказать это по тому, как он отпускает волосы и сжимает руки в кулаки по бокам — но в конце концов он начинает толкаться в мой рот, ругаясь каждый раз, когда выскальзывает, а затем снова входит.

Чувствую, как он теряет себя. После того, как он только что заставил меня кончить, кажется невероятным, что я могу заставить его чувствовать себя так. Увеличиваю скорость, открывая рот шире, принимая его глубже, а затем Каллан внезапно оттягивает бедра назад, так что я не могу продолжать.

— Черт. — Он стискивает зубы. — Я больше не могу. Ты заставишь меня кончить.

— В этом и есть смысл. Я хочу попробовать тебя на вкус.

Каллан качает головой из стороны в сторону, гладя член рукой.

— Не в этот раз, Синяя птица. Я собираюсь тр*хнуть тебя прямо сейчас. Я собираюсь жестко тр*хнуть тебя и кончить в тебя. Это тебя устраивает?

Я принимаю противозачаточные средства. Когда я потеряла нашего ребенка, то поклялась, что больше не хочу сильно страдать, с тех пор всегда старалась быть умной. Мысль о том, что Каллан войдет в меня прямо сейчас, такая сильная и возбуждающая. Я киваю, прикусывая нижнюю губу. Каллан наклоняется и перебрасывает меня через плечо, заставляя визжать. Он несет меня в гостиную и кладет прямо на пол. Мебель по-прежнему покрыта пыльными простынями, все по-прежнему завернуто и спрятано, как будто воспоминания об этом месте нужно держать в страхе, пока ничто не будет таким, как прежде. Каллан нависает надо мной, наклоняясь, чтобы поцеловать и укусить в шею.

— Когда мы закончим, Корали, ты признаешь, что хочешь быть со мной. А потом мы вместе с этим разберемся. Мне, бл*дь, все равно как. Ты переедешь в Нью-Йорк, или я перееду в Лос-Анджелес. Для меня это не имеет значения. До тех пор, пока мы не перестанем тратить свое время и не признаем, что нам нужно быть вместе. Согласна?

На нашем пути так много препятствий, так много воды под мостом, что сказать «да» прямо сейчас кажется ложью. Но я так увлечена им, что хочу верить, что у нас есть способ пройти через это. Мне нужно верить, что так или иначе, после всего, мы сможем найти способ наконец-то быть вместе. Страх проносится у меня в голове, но я борюсь, чтобы его отключить. Только не здесь. Не сейчас.

— Хорошо, — говорю я, легонько целуя его в грудь. — Согласна.

Затем Каллан входит меня. Он обнимает меня так крепко, как будто входит в меня в первый раз. Меня переполняют самые горько-сладкие эмоции, когда он прижимается своим лбом к моему, ловя меня в плен своего пристального взгляда, пока занимается со мной любовью. Я держусь за него так, словно от этого зависит моя жизнь. Постепенно наша потребность друг в друге берет верх. Его движения становятся все более и более требовательными, толчки становятся все сильнее и глубже.

Я двигаюсь в унисон с ним, чувствуя, как во мне поднимается оргазм, угрожая снова украсть мои чувства. Каллан обхватывает мое лицо одной рукой, стискивая челюсти.

— Останься со мной, Синяя птица. Останься со мной.

Я держу глаза открытыми, наблюдая, как он яростно тр*хает меня. Каллан — произведение искусства. Недостающая часть меня. Эталон совершенства. Он откидывает голову назад, его губы слегка приоткрываются, и я чувствую, как его член становится невероятно твердым внутри меня. Почти уверена, что такая жесткость на самом деле причиняет ему боль, но он не выказывает никаких признаков дискомфорта, пока врезается в меня снова и снова.

— Скажи мне, — цедит он сквозь зубы. — Скажи, когда кончишь.

Я бы выразилась словами прямо сейчас, но не могу говорить. Стону, кивая головой, показывая ему то, что он, должно быть, видит в моих глазах, когда во мне начинает пульсировать оргазм.

— Черт. — Каллан ускоряет темп, а потом мы вдвоем прижимаемся друг к другу, его лицо утыкается в мою шею, и мы оба кончаем. Я впиваюсь ногтями ему в спину, едва удерживаясь, когда он рычит, взрываясь оргазмом. Его член пульсирует внутри меня, оставаясь твердым, основание все еще трется о мой набухший клитор, когда разваливаюсь на части.

Каллан падает на меня, не в силах больше удерживать свой вес, и мы оба лежим совершенно неподвижно, тяжело дыша, пытаясь отдышаться.

Мы долго молчим. Тяжелое спокойствие окутывает нас, тянет к себе, манит в полузабытье, но ни один из нас не сдается. Каллан гладит меня по волосам так нежно, что на глаза наворачиваются слезы. Спустя долгое время он выходит из меня и ложится рядом, наблюдая за мной, продолжая гладить по голове. Он не должен видеть слезы в моих глазах. Не хочу показаться жалкой. Не хочу быть настолько эмоционально искалеченной тем, что только что произошло, но этого невозможно избежать. Каллан хочет попытаться исправить нашу жизнь прямо сейчас. Он хочет попытаться придумать какой-нибудь план, который позволит нам быть вместе до конца наших дней.

Я нуждаюсь в этом больше, чем мое тело нуждается в кислороде, чтобы выжить, но это не может произойти, пока он не узнает всю правду. Каллан словно читает мои мысли. Когда тихая слеза скатывается по моему лицу, он кладет руку мне под голову и притягивает к себе на грудь. Целует меня в висок и вздыхает.

— Давай, Корали, — шепчет он мне на ухо. — Теперь все зависит от тебя, малышка. Скажи мне то, что должна мне сказать.

Так я и делаю. Сделав глубокий вдох, собираю последние остатки мужества, которые у меня есть, и выкладываю правду.

— Я не просто потеряла ребенка, Каллан. Мой отец... он узнал, что я беременна, и слетел с катушек. Он... он избил меня. Сделал мне больно, мучил меня часами, пока... пока наш ребенок не умер. Это все моя вина, Каллан. Если бы я сказала что-то кому-то раньше, этого бы никогда не произошло. Он умер из-за меня, Каллан. Это моя вина. С таким же успехом я могла бы убить его сама.



Глава 18



Корали



Миткаль.



Прошлое



Мне следовало бы знать, что отец заметит, как округлился мой живот. Но я не ожидала, что он набросится на меня с кулаками. Месяцем раньше, когда я была всего на третьем месяце беременности, все еще довольно плоская и хорошо скрывала свою утреннюю тошноту, моя учительница рисования загнала отца в угол в продуктовом магазине и сказала, что мое последнее задание в ее классе выиграло мне поездку в Нью-Йоркский институт искусств в качестве потенциального стипендиата. Он не мог сказать ей, что не отпустит меня, так как все расходы были оплачены. Каллан только что поступил в Колумбийский университет на факультет фотожурналистики, так что мы оба мечтали о совместной жизни за пределами Порт-Ройала.


Я ждала такси у входной двери, которое должно было отвезти меня в аэропорт, и не заметила, как Малкольм подкрался ко мне по коридору. Он завопил, как баньши, схватив меня сзади, зажимая рукой мой рот, не давая мне издать собственный крик.

— Ты омерзительна, знаешь это? — выплюнул он мне в ухо. — Грязная, лживая маленькая шлюха. Ты ничего не сможешь от меня скрыть, Корали. Будь уверена в этом. — Он ударил меня кулаком в живот, яростно рыча.

Через открытую входную дверь я видела, как желтое такси остановилось у тротуара, готовое увезти меня, но я больше не собиралась ехать в Нью-Йорк. Меня тащили в подвал, и мой отец собирался избить меня до полусмерти.

Теперь вокруг темно. Не знаю, потому ли это, что я все еще в подвале, или потому, что мои веки распухли. Малькольм несколько часов ходил взад-вперед, а я лежала на голой земле, почти без сознания. В конце концов, к счастью, провалилась в темноту. Теперь, когда очнулась и ничего не вижу, не могу точно сказать, здесь ли он все еще или нет, просто лежу молча, выжидая. У меня все болит.

Меньше чем в пятидесяти футах от меня Каллан, вероятно, помогает матери готовить ужин. Или он наверху, в своей комнате, с плотными черными занавесками, задернутыми на окне, полотенцем, подсунутым под дверь, проявляет некоторые из своих негативов. Он, наверное, думает о том, как мы планируем рассказать Джо о ребенке, как только я вернусь из поездки.

Наверху скрипит половица, и я чуть не выпрыгиваю из собственной кожи. Оживает низкий гул телевизора, и меня охватывает облегчение. Его нет здесь со мной. Он наверху, в гостиной, без сомнения, сидит с пивом в своем кресле, как будто ничего не произошло. Напрягаюсь, чтобы открыть глаза. Веки распухли почти до такой степени, что я вообще не могу их открыть, но мне удается приоткрыть их достаточно широко, чтобы разглядеть очертания верстака моего отца в почти кромешной тьме. Мне требуется некоторое время, чтобы подняться, а потом еще больше, чтобы встать на ноги. Острая, стреляющая боль пронзает мой живот, заставляя сгибаться пополам каждый раз, когда появляется новая судорога. Агония захватывает дух. Я считаю шаги, которые делаю, прежде чем, наконец, достигаю нижней ступеньки лестницы, ведущей на первый этаж дома. Там есть выключатель, который я легко нахожу. На секунду я впадаю в панику, предполагая, что отец просто вывернул лампочку из светильника, чтобы наказать меня еще больше, но когда маленькая комната заливается светом, я испытываю облегчение.

То есть до тех пор, пока я не смотрю на себя и не вижу кровь.

Она повсюду, почти черная, пропитывает мои джинсы между ног. На земле в нескольких футах от меня, вероятно, там, где я лежала минуту назад, в грязи скопилось темно-красное пятно, наполовину высохшее, наполовину еще влажное... ее там так много. Подношу руки к лицу, чтобы прикрыть рот, чтобы не закричать от ужаса, но мои руки тоже в крови, кожа в ярко-красных пятнах и липкая, и это последняя капля. Падаю на землю, сгибаюсь и прижимаюсь лбом к прохладной земле, всхлипывая, струйки слюны и соплей стекают по моему лицу. Я обхватываю руками живот, теперь понимая, почему мне так больно.

Ребенок. Ребенка больше нет.

Не знаю, сколько я так пролежала. Через некоторое время боль в животе становится такой сильной, что думаю, что она убьет меня. Я счастлива этим, больше всего на свете мне хочется умереть. Через какое-то время впадаю в забытье. Когда просыпаюсь, бог знает, сколько времени спустя, боль становится еще сильнее, но мое тело начинает чувствовать онемение, как будто мои нервные окончания истощены, неспособные зарегистрировать огромную глубину и ширину боли, которую испытываю.

Стягиваю джинсы и нижнее белье, охваченная внезапной и неоспоримой потребностью тужиться. Кричу, рыдаю и зову на помощь. Умоляю отца вызвать врача. Но дом надо мной безмолвен. Я снова забываюсь в полном изнеможении.

В следующий раз, когда просыпаюсь, один из обеденных подносов уже стоит на земле рядом со мной, а на нем — полстакана воды и бутерброд с сыром. Ничего больше. Никаких обезболивающих. Никакой чистой одежды. Ничего. Я швыряю стакан с водой в стену, рыдая, когда вода проливается и стекло разбивается. Меня слишком тошнит, чтобы съесть бутерброд, поэтому он отправляется туда же. Каким-то образом мне удается подняться на ноги, но к тому времени, когда я достигаю нижней ступеньки лестницы, у меня уже нет сил подниматься по ней. Я ползу.

Наверху обнаруживаю, что дверь заперта, и как бы сильно я ни дергала ее или ни кричала в узкую щели под ней, никто не приходит, чтобы открыть ее.

Думаю о Каллане, живущем по соседству, о его повседневной жизни. Должно быть, прошло уже несколько дней с тех пор, как должна была уехать в институт изящных искусств. Должно быть, он удивляется, почему я до сих пор ему не позвонила. Впрочем, он не будет сильно волноваться. Он будет думать, что просто наслаждаюсь, учусь, сосредоточив все свое внимание на открывающейся передо мной возможности, как он и сказал мне. Я рыдаю часами, потому что знаю, что никто за мной не придет.

Боль, кажется, утихает на некоторое время, но затем возвращается с удвоенной силой через несколько часов. Меня переполняет желание тужиться еще раз, и я делаю это, плача, чувствуя, как моя душа вырывается из тела, когда выталкиваю своего ребенка.

Сначала я не могу смотреть. Это слишком больно. Когда набираюсь храбрости, мое сердце разрывается, глядя на крошечное, наполовину сформировавшееся существо, которое должно было вырасти внутри меня. Какое-то время не знаю, что делать. Странно, но я чувствую себя намного лучше, хотя и невероятно слаба. Нахожу несколько моих старых картин, сложенных одна на другую в темном углу комнаты. Выбираю самую красивую картину — Синюю птицу, полную ярких красок и жизни — и срываю миткаль с рамы. Использую материал, чтобы сделать крошечный саван, а затем хороню своего ребенка в грязи, где я его потеряла. Не знаю, был ли это мальчик, но почему-то уверена, что это так. Я лежу на том месте, где похоронила его, и рыдаю, пока снова не засыпаю.

Молюсь, чтобы не проснуться. Но когда просыпаюсь, то обнаруживаю, что нахожусь в чистой пижаме в своей постели, и солнечный свет льется через окно моей спальни. Отец сидит в моем кресле в другом конце комнаты и читает книгу. Увидев, что я проснулась, он встает и подходит к кровати. Садясь на краю матраса рядом со мной, он прижимает тыльную сторону ладони к моему лбу. Я замечаю, что костяшки его пальцев покраснели и покрылись струпьями.

— У тебя был жар, — говорит он мне. — Ты проспала три дня. Но сейчас тебе, кажется, становится лучше.

Я хочу отпрянуть от его прикосновения, но мое тело словно налилось свинцом на кровати.

— Какой сегодня день? — хриплю я.

— Пятница. — Голос моего отца странно теплый. — Не волнуйся. У тебя есть еще неделя до того, как ты вернешься из Нью-Йорка. К тому времени твои синяки исчезнут. Ты будешь чувствовать себя намного лучше, — он лучезарно улыбается мне, как будто все складывается просто идеально, и он не может быть счастливее. — Конечно, на твоем лице, вероятно, будет пара темных пятен. Тебе придется скрывать их косметикой. Ты ведь можешь сделать это для меня, правда, Корали?

Я молча киваю. Не хочу делать ничего, что могло бы испортить его воодушевленное настроение. По моей коже бегут мурашки, а внутри все кипит от его близости.

— Ты, должно быть, очень голодна, — говорит он, почесывая щетину. — Ты потеряла много крови. И не съела еду, которую я тебе принес, глупая девочка. Мне придется присматривать за тобой, чтобы убедиться, что ты сохраняешь свои силы.

И сделает это. Следующая неделя будет сущим адом. Он не собирается выпускать меня из виду. Даже если бы я была в состоянии встать с этой кровати и направиться к соседней двери — чего определенно не сделаю — он будет парить надо мной, как ястреб. Я застряла здесь до тех пор, пока отец не сочтет необходимым или уместным, чтобы я вышла.

— Знаю, ты, наверное, все еще не очень хорошо себя чувствуешь, дитя, но нам с тобой нужно немного поговорить, тебе не кажется? — Он говорит это, печально улыбаясь, как будто только что застукал меня целующейся с мальчиком в первый раз и собирается рассказать мне о пестиках и тычинках. Я вздрагиваю от перспективы того, что вот-вот произойдет. — Ты солгала мне, Корали. Ты сказала, что хочешь подождать до свадьбы, прежде чем заводить интимные отношения с мальчиком, но это явно не так. Ты все время шныряешь у меня за спиной. Ты хоть представляешь, как мне от этого больно?

Я должна быть очень осторожной. Если не справлюсь с этой ситуацией должным образом, он сойдет с ума. Неважно, что я уже лежу в постели, не в силах даже сесть. Он снова выйдет из себя, и на этот раз я не потеряю своего ребенка. Потеряю свою собственную жизнь.

— Прости меня, папа. Я не хотела причинять тебе боль.

— И все же сделала это, Корали. Ты разбила мое чертово сердце. Но я вижу в себе силы простить тебя. Для нас важно укреплять наши отношения и двигаться вперед, не так ли?

— Конечно. Это действительно важно.

— Хорошо. Тогда давай сделаем так, чтобы это произошло. Скажи мне, кто это сделал с тобой, и мы пойдем дальше.

— Что? — я едва выговариваю это слово. Он хочет знать, чтобы пойти и убить их в их постелях, без сомнения.

— Никто из нас не может двигаться дальше, пока человек, который развратил тебя, не будет наказан, Корали. Я не смогу простить тебя, пока ты не признаешься во всех своих грехах. Мне нужно знать, что он сделал с тобой, где он прикасался к тебе, как он прикасался к тебе. Все до последней детали. Ты должна сказать мне, и тогда я все улажу. — Он говорит недоверчиво, как будто это должно быть очевидно для меня. Как будто это имеет смысл, что ему нужно, чтобы я прошла через это с ним.

— Не думаю, что смогу, папа, — тихо говорю я.

— Почему нет? — В его голосе слышится гнев.

Прищурившись, он смотрит на меня, наклоняясь вперед так, что я вижу, что у него лопнул кровеносный сосуд в правом глазу. Должно быть, тогда, когда он орал на меня.

Я должна действовать осторожно. Боже, должна измерять и взвешивать каждое слово, которое выходит из моих уст. Я борюсь, пытаясь придумать какой-нибудь способ исправить эту ситуацию. Не собираюсь рассказывать ему о Каллане. Ни за что. Вот уже почти два года мы очень осторожны. Я не упоминала его имени, не смотрела на него искоса. Не сделала ничего, чтобы привлечь к нему внимание, даже не дала отцу понять, что знаю о его существовании. Теперь не собираюсь добровольно делиться информацией, это уж точно. Я бы предпочла получить еще одну порку.

Черт! Что, черт возьми, я должна сказать? Что, черт возьми, могу сказать такого, что будет приемлемо в глазах моего отца?