Люблю твои воспоминания
Часть 20 из 63 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Недостаточно громко, она не слышит его. Автобус набирает скорость, Джастин пускается бежать уже по-настоящему, по его телу прокатывается волна адреналина. Автобус обгоняет Джастина. Сейчас он ее потеряет.
– Джойс! – в отчаянии выкрикивает он.
Неожиданно громкий звук собственного голоса заставляет его резко остановиться. Что, черт возьми, он делает? Он нагибается, упирается ладонями в колени, пытается перевести дыхание. Ему кажется, что он оказался в центре невиданной силы урагана, который засасывает его в свою воронку. Джастин в последний раз смотрит на автобус. Из окна показывается шлем викинга, светлые косы качаются из стороны в сторону как маятники. Джастин не может разглядеть лицо, но знает: это она.
Ураган моментально стихает. Он приветственно вскидывает вверх руку.
Из окна высовывается рука, и автобус сворачивает за угол на Килдэр-стрит, оставляя Джастина в очередной раз наблюдать, как женщина исчезает из виду. Сердце его колотится так бешено, что ему чудится, будто под ним пульсирует тротуар. Он не имеет ни малейшего представления о том, что происходит, но одну вещь теперь знает точно.
Джойс. Ее зовут Джойс.
Джастин оглядывает опустевшую улицу.
Но кто ты, Джойс?
– Зачем ты так далеко высовываешься из окна? – Папа втаскивает меня назад, вне себя от беспокойства. – Может, тебе кажется, что на свете осталось не так уж много вещей, ради которых стоит жить, но, святые ангелы-хранители, ты должна продолжать жить ради самой себя!
– Ты слышал, как кто-то позвал меня по имени? – шепчу я папе, не в силах разобраться в вихре своих мыслей и чувств.
– О, теперь она слышит голоса, – ворчит он. – Я произнес твое чертово имя, и ты дала мне за это пятерку, помнишь? – Папа машет банкнотой перед моим лицом и снова переключает внимание на Олафа.
– Слева от вас Лейнстер-хаус – здание, которое сейчас занимает Национальный парламент Ирландии.
Щелк-щелк, вжик-вжик, вспышка-вспышка, запись.
– Лейнстер-хаус сначала именовался Килдэр-хаусом в честь графа Килдэра, который дал заказ на его постройку. После того как граф был удостоен титула герцога Лейнстер, здание было переименовано. В тех частях здания, которые раньше занимал Королевский хирургический колледж…
– Научный, – громко говорю я, все еще потерянная в своих мыслях.
– Что, простите? – Гид перестает говорить, и все головы поворачиваются в мою сторону.
– Я просто сказала, – лепечу я, краснея, – что здание занимал Королевский научный колледж.
– Да, об этом я и говорил.
– Нет, вы сказали «хирургический», – подает голос американка, сидящая передо мной.
– О! – Гид начинает волноваться. – Простите, я ошибся. В тех частях здания, которые раньше занимал Королевский… – Он многозначительно смотрит на меня. – …научный колледж, с тысяча девятьсот двадцать второго года заседает ирландское правительство…
Я перестаю его слушать.
– Помнишь, я рассказывала тебе про архитектора, который спроектировал больницу «Ротонда»? – шепчу я папе.
– Помню. Какой-то там Дик.
– Ричард Касселс. Он создал проект и этого здания. Считается, что оно послужило моделью для Белого дома.
– Да ну? – удивляется папа.
– Правда? – Американка выгибается в кресле, чтобы посмотреть на меня. Она говорит громко. Очень громко. Слишком громко. – Дорогой, ты слышал? Эта женщина говорит, что парень, который спроектировал это здание, спроектировал и Белый дом.
– Нет, я имела в виду совсем другое…
Тут я замечаю, что гид замолчал и взирает на меня с такой же любовью, с какой древний викинг с борта своей деревянной ладьи мог бы наблюдать за зенитной управляемой ракетой класса «земля – воздух». Все глаза, уши и рога направлены на нас.
– Я имела в виду, принято считать, что это здание послужило моделью для Белого дома. В этом нет точной уверенности, – тихо говорю я, не желая, чтобы меня втягивали в споры. – Дело в том, что Джеймс Хобан, который в тысяча семьсот девяносто втором году выиграл конкурс на создание проекта Белого дома, был ирландским иммигрантом.
Все с предвкушением смотрят на меня.
– Хобан изучал архитектуру в Дублине, потому нет ничего удивительного, что двухэтажное здание Белого дома, решенное в стиле неоклассицизма, похоже на Лейнстер-хаус, – быстро заканчиваю я.
Люди вокруг меня охают, ахают и обсуждают эти пикантные подробности между собой.
– Нам вас не слышно! – кричит кто-то из передней части автобуса.
– Встань, Грейси, – подталкивает меня папа.
– Папа! – Я пытаюсь схватить его за руку.
– Эй, Олаф, дай ей микрофон! – кричит американка гиду.
Олаф неохотно передает его и складывает руки на груди.
– Э-э, здравствуйте. – Я стучу по микрофону пальцем и дую в него.
– Грейси, ты должна сказать: «Проверка раз, два, три».
– Э-э, проверка раз, два…
– Мы вас слышим, – резко обрывает меня Олаф Белый.
– Ладно, хорошо. – Я повторяю свой комментарий, и сидящие впереди люди с интересом кивают.
– А это тоже все часть ваших правительственных зданий? – Американка показывает на здания с двух сторон от Лейнстер-хауса.
Я неуверенно смотрю на папу, и он ободряюще кивает мне.
– Ну, на самом деле нет. Здание слева – это Национальная библиотека, а справа – Национальный музей. – Я собираюсь опуститься в кресло, но папа резко выталкивает меня наверх. Все пассажиры автобуса продолжают на меня смотреть, ожидая продолжения. Гид выглядит сконфуженным.
– Что ж, наверное, всем будет интересно узнать, что в Национальной библиотеке и Национальном музее первоначально располагалось Королевское Дублинское общество искусств и науки, учрежденное еще в тысяча семьсот тридцать первом году. Оба здания были спроектированы Томасом Ньюхэмом Дином и его сыном Томасом Мэнли Дином после конкурса, проведенного в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году, а построены в тысяча восемьсот девяностом году известными дублинскими подрядчиками Бекеттами. Музей – один из лучших уцелевших образчиков ирландской декоративной каменной кладки, резьбы по дереву и укладки керамической плитки. Самой яркой особенностью Национальной библиотеки является ротонда при входе. Через ротонду можно пройти по изумительной красоты лестнице в великолепный читальный зал с огромным сводчатым потолком. Как вы сами видите, помимо ротонды, здание украшает ряд колонн и пилястров коринфского ордера. Боковые павильоны композиционно завершают ансамбль. В…
Громкие хлопки прерывают мой рассказ. Хлопает только один человек – мой папа. Остальные погрузились в молчание. Его прерывает ребенок, спрашивающий свою мать, можно ли снова рычать. Внимание пассажиров словно шар перекати-поля летит по проходу, приземляясь на плечо улыбающегося Олафа Белого.
– Я еще не закончила… – тихо говорю я.
Папа хлопает еще громче, и мужчина, сидящий в одиночестве на заднем ряду, нервно поддерживает его.
– Пожалуй… это все, что я хотела сказать, – быстро говорю я, ныряя в кресло.
– Откуда вы все это знаете? – спрашивает сидящая впереди американка.
– Она агент по продаже недвижимости, – с гордостью отвечает папа.
Женщина хмурится, ее рот принимает форму буквы «о», и она поворачивается обратно к чрезвычайно довольному Олафу. Он выхватывает у меня микрофон:
– А теперь давайте все порррычи-им!
Тишина нарушается, все снова приходят в себя, а я сжимаюсь в своем кресле, стараясь стать как можно более незаметной.
Папа наклоняется ко мне и прижимает к окну. Наши шлемы ударяются друг о друга. Он спрашивает, шепча мне в самое ухо:
– Откуда ты все это узнала, дорогая?
Однако я выговорилась полностью – мой рот открывается и закрывается, но ни один звук не выходит наружу. Откуда же я все это узнала?
Глава пятнадцатая
Как только я в тот же вечер вхожу в школьный гимнастический зал и замечаю Кейт и Фрэнки, прижавшихся друг к другу на трибуне, у меня немедленно начинают гореть уши. Мои подруги глубоко погружены в разговор, на лицах явственно написано беспокойство. Кейт выглядит так, как будто Фрэнки только что сказала ей, что ее папа скончался. Выражение лица Кейт мне знакомо, потому что именно я сообщала ей эту ужасную новость пять лет назад в зале прилетов дублинского аэропорта – она тогда прервала отпуск, чтобы побыть рядом с отцом. Теперь говорит Кейт, и Фрэнки выглядит так, как будто ее собаку сбила машина – тоже знакомое мне выражение, потому что и в тот раз я отвечала за сообщение новостей, как, впрочем, и за удар, сломавший таксе три лапки. Кейт бросает взгляд в мою сторону и вздрагивает, словно ее застукали на месте преступления. Фрэнки тоже замирает. На их лицах написано удивление, потом появляется выражение вины, а потом они улыбаются, чтобы я подумала, что они только что обсуждали погоду, а не события моей столь же изменчивой жизни.
Я жду, что на лицо мое ляжет привычная маска женщины-прошедшей-через-трагическое-испытание, которая будет держать чрезмерно любопытных на расстоянии. Маска все это время помогает мне, как бы отстранившись от ситуации, объяснять соболезнующим, что недавняя потеря является скорее путешествием, а не тупиком, предоставляющим человеку бесценную возможность набраться сил и многое про себя понять, превращая таким образом ужасное происшествие во что-то чрезвычайно позитивное. Но нет, привычная маска не приходит мне на помощь: с этой публикой от нее толку мало. Две женщины, которые сейчас крепко обнимают меня, могут заглянуть сквозь нее прямо мне в сердце.
Объятия моих подруг затягиваются, обе похлопывают и поглаживают меня по спине, что кажется удивительно успокоительным. Жалость на их лицах напоминает мне о моей огромной потере, к горлу подкатывает тошнота, и голова снова наливается свинцом. За каким чертом я спрятала голову под папиным крылом? Возвращение в родное гнездо, увы, не обладает теми потрясающими целительными свойствами, на которые я рассчитывала, так как каждый раз, когда я выхожу из дома и встречаю знакомых, мне приходится проходить через все случившееся снова и снова. И не просто повторять свой длинный рассказ – я вынуждена заново все прочувствовать, а это гораздо изнурительнее слов. В объятиях Кейт и Фрэнки я могла бы с легкостью превратиться в ребенка, с которым они нянчатся у себя в мыслях, но я этого не делаю, потому что знаю: если начну сейчас, то не остановлюсь никогда.
Мы сидим на трибунах вдалеке от других родителей, часть которых сбилась в маленькие группы, но большинство используют свободное время, такое драгоценное и редкое, чтобы в одиночестве почитать, подумать или понаблюдать за своими детьми, которые совершают невыразительные боковые кувырки на синих пенополиуретановых матах. Я замечаю детей Кейт: шестилетнего Эрика и мою пятилетнюю крестницу Джейду, обожающую «Рождественский гимн Маппет-шоу», которую я поклялась ни в чем не винить. Они с энтузиазмом подпрыгивают и чирикают как сверчки, вытаскивая складки трусов из попы и спотыкаясь на развязавшихся шнурках. Одиннадцатимесячный Сэм спит в коляске рядом с нами, выдувая пузыри пухлыми губками. Я с нежностью смотрю на него, но опять вспоминаю о своем и отвожу взгляд. Ах, воспоминания. До чего прилипчивая штука!
– Как работа, Фрэнки? – спрашиваю я, желая, чтобы все было, как раньше.
– Беспокойно, как обычно, – отвечает она, и я слышу в ее словах вину и смущение.
Я завидую ей: она живет нормальной, возможно, даже скучной жизнью. Я завидую, что ее сегодня такое же, как и ее вчера.
– Все еще дешево покупаешь, дорого продаешь? – высоким голосом спрашивает Кейт.
Фрэнки вращает глазами:
– Двенадцать лет, Кейт!
– Я знаю, знаю! – Кейт закусывает губу, пытаясь не рассмеяться.
– Двенадцать лет я на этой работе, и двенадцать лет ты это повторяешь. Это уже не смешно. Кстати, неизвестно, было ли это хоть когда-нибудь смешно, но ты все равно упорно продолжаешь.
– Джойс! – в отчаянии выкрикивает он.
Неожиданно громкий звук собственного голоса заставляет его резко остановиться. Что, черт возьми, он делает? Он нагибается, упирается ладонями в колени, пытается перевести дыхание. Ему кажется, что он оказался в центре невиданной силы урагана, который засасывает его в свою воронку. Джастин в последний раз смотрит на автобус. Из окна показывается шлем викинга, светлые косы качаются из стороны в сторону как маятники. Джастин не может разглядеть лицо, но знает: это она.
Ураган моментально стихает. Он приветственно вскидывает вверх руку.
Из окна высовывается рука, и автобус сворачивает за угол на Килдэр-стрит, оставляя Джастина в очередной раз наблюдать, как женщина исчезает из виду. Сердце его колотится так бешено, что ему чудится, будто под ним пульсирует тротуар. Он не имеет ни малейшего представления о том, что происходит, но одну вещь теперь знает точно.
Джойс. Ее зовут Джойс.
Джастин оглядывает опустевшую улицу.
Но кто ты, Джойс?
– Зачем ты так далеко высовываешься из окна? – Папа втаскивает меня назад, вне себя от беспокойства. – Может, тебе кажется, что на свете осталось не так уж много вещей, ради которых стоит жить, но, святые ангелы-хранители, ты должна продолжать жить ради самой себя!
– Ты слышал, как кто-то позвал меня по имени? – шепчу я папе, не в силах разобраться в вихре своих мыслей и чувств.
– О, теперь она слышит голоса, – ворчит он. – Я произнес твое чертово имя, и ты дала мне за это пятерку, помнишь? – Папа машет банкнотой перед моим лицом и снова переключает внимание на Олафа.
– Слева от вас Лейнстер-хаус – здание, которое сейчас занимает Национальный парламент Ирландии.
Щелк-щелк, вжик-вжик, вспышка-вспышка, запись.
– Лейнстер-хаус сначала именовался Килдэр-хаусом в честь графа Килдэра, который дал заказ на его постройку. После того как граф был удостоен титула герцога Лейнстер, здание было переименовано. В тех частях здания, которые раньше занимал Королевский хирургический колледж…
– Научный, – громко говорю я, все еще потерянная в своих мыслях.
– Что, простите? – Гид перестает говорить, и все головы поворачиваются в мою сторону.
– Я просто сказала, – лепечу я, краснея, – что здание занимал Королевский научный колледж.
– Да, об этом я и говорил.
– Нет, вы сказали «хирургический», – подает голос американка, сидящая передо мной.
– О! – Гид начинает волноваться. – Простите, я ошибся. В тех частях здания, которые раньше занимал Королевский… – Он многозначительно смотрит на меня. – …научный колледж, с тысяча девятьсот двадцать второго года заседает ирландское правительство…
Я перестаю его слушать.
– Помнишь, я рассказывала тебе про архитектора, который спроектировал больницу «Ротонда»? – шепчу я папе.
– Помню. Какой-то там Дик.
– Ричард Касселс. Он создал проект и этого здания. Считается, что оно послужило моделью для Белого дома.
– Да ну? – удивляется папа.
– Правда? – Американка выгибается в кресле, чтобы посмотреть на меня. Она говорит громко. Очень громко. Слишком громко. – Дорогой, ты слышал? Эта женщина говорит, что парень, который спроектировал это здание, спроектировал и Белый дом.
– Нет, я имела в виду совсем другое…
Тут я замечаю, что гид замолчал и взирает на меня с такой же любовью, с какой древний викинг с борта своей деревянной ладьи мог бы наблюдать за зенитной управляемой ракетой класса «земля – воздух». Все глаза, уши и рога направлены на нас.
– Я имела в виду, принято считать, что это здание послужило моделью для Белого дома. В этом нет точной уверенности, – тихо говорю я, не желая, чтобы меня втягивали в споры. – Дело в том, что Джеймс Хобан, который в тысяча семьсот девяносто втором году выиграл конкурс на создание проекта Белого дома, был ирландским иммигрантом.
Все с предвкушением смотрят на меня.
– Хобан изучал архитектуру в Дублине, потому нет ничего удивительного, что двухэтажное здание Белого дома, решенное в стиле неоклассицизма, похоже на Лейнстер-хаус, – быстро заканчиваю я.
Люди вокруг меня охают, ахают и обсуждают эти пикантные подробности между собой.
– Нам вас не слышно! – кричит кто-то из передней части автобуса.
– Встань, Грейси, – подталкивает меня папа.
– Папа! – Я пытаюсь схватить его за руку.
– Эй, Олаф, дай ей микрофон! – кричит американка гиду.
Олаф неохотно передает его и складывает руки на груди.
– Э-э, здравствуйте. – Я стучу по микрофону пальцем и дую в него.
– Грейси, ты должна сказать: «Проверка раз, два, три».
– Э-э, проверка раз, два…
– Мы вас слышим, – резко обрывает меня Олаф Белый.
– Ладно, хорошо. – Я повторяю свой комментарий, и сидящие впереди люди с интересом кивают.
– А это тоже все часть ваших правительственных зданий? – Американка показывает на здания с двух сторон от Лейнстер-хауса.
Я неуверенно смотрю на папу, и он ободряюще кивает мне.
– Ну, на самом деле нет. Здание слева – это Национальная библиотека, а справа – Национальный музей. – Я собираюсь опуститься в кресло, но папа резко выталкивает меня наверх. Все пассажиры автобуса продолжают на меня смотреть, ожидая продолжения. Гид выглядит сконфуженным.
– Что ж, наверное, всем будет интересно узнать, что в Национальной библиотеке и Национальном музее первоначально располагалось Королевское Дублинское общество искусств и науки, учрежденное еще в тысяча семьсот тридцать первом году. Оба здания были спроектированы Томасом Ньюхэмом Дином и его сыном Томасом Мэнли Дином после конкурса, проведенного в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году, а построены в тысяча восемьсот девяностом году известными дублинскими подрядчиками Бекеттами. Музей – один из лучших уцелевших образчиков ирландской декоративной каменной кладки, резьбы по дереву и укладки керамической плитки. Самой яркой особенностью Национальной библиотеки является ротонда при входе. Через ротонду можно пройти по изумительной красоты лестнице в великолепный читальный зал с огромным сводчатым потолком. Как вы сами видите, помимо ротонды, здание украшает ряд колонн и пилястров коринфского ордера. Боковые павильоны композиционно завершают ансамбль. В…
Громкие хлопки прерывают мой рассказ. Хлопает только один человек – мой папа. Остальные погрузились в молчание. Его прерывает ребенок, спрашивающий свою мать, можно ли снова рычать. Внимание пассажиров словно шар перекати-поля летит по проходу, приземляясь на плечо улыбающегося Олафа Белого.
– Я еще не закончила… – тихо говорю я.
Папа хлопает еще громче, и мужчина, сидящий в одиночестве на заднем ряду, нервно поддерживает его.
– Пожалуй… это все, что я хотела сказать, – быстро говорю я, ныряя в кресло.
– Откуда вы все это знаете? – спрашивает сидящая впереди американка.
– Она агент по продаже недвижимости, – с гордостью отвечает папа.
Женщина хмурится, ее рот принимает форму буквы «о», и она поворачивается обратно к чрезвычайно довольному Олафу. Он выхватывает у меня микрофон:
– А теперь давайте все порррычи-им!
Тишина нарушается, все снова приходят в себя, а я сжимаюсь в своем кресле, стараясь стать как можно более незаметной.
Папа наклоняется ко мне и прижимает к окну. Наши шлемы ударяются друг о друга. Он спрашивает, шепча мне в самое ухо:
– Откуда ты все это узнала, дорогая?
Однако я выговорилась полностью – мой рот открывается и закрывается, но ни один звук не выходит наружу. Откуда же я все это узнала?
Глава пятнадцатая
Как только я в тот же вечер вхожу в школьный гимнастический зал и замечаю Кейт и Фрэнки, прижавшихся друг к другу на трибуне, у меня немедленно начинают гореть уши. Мои подруги глубоко погружены в разговор, на лицах явственно написано беспокойство. Кейт выглядит так, как будто Фрэнки только что сказала ей, что ее папа скончался. Выражение лица Кейт мне знакомо, потому что именно я сообщала ей эту ужасную новость пять лет назад в зале прилетов дублинского аэропорта – она тогда прервала отпуск, чтобы побыть рядом с отцом. Теперь говорит Кейт, и Фрэнки выглядит так, как будто ее собаку сбила машина – тоже знакомое мне выражение, потому что и в тот раз я отвечала за сообщение новостей, как, впрочем, и за удар, сломавший таксе три лапки. Кейт бросает взгляд в мою сторону и вздрагивает, словно ее застукали на месте преступления. Фрэнки тоже замирает. На их лицах написано удивление, потом появляется выражение вины, а потом они улыбаются, чтобы я подумала, что они только что обсуждали погоду, а не события моей столь же изменчивой жизни.
Я жду, что на лицо мое ляжет привычная маска женщины-прошедшей-через-трагическое-испытание, которая будет держать чрезмерно любопытных на расстоянии. Маска все это время помогает мне, как бы отстранившись от ситуации, объяснять соболезнующим, что недавняя потеря является скорее путешествием, а не тупиком, предоставляющим человеку бесценную возможность набраться сил и многое про себя понять, превращая таким образом ужасное происшествие во что-то чрезвычайно позитивное. Но нет, привычная маска не приходит мне на помощь: с этой публикой от нее толку мало. Две женщины, которые сейчас крепко обнимают меня, могут заглянуть сквозь нее прямо мне в сердце.
Объятия моих подруг затягиваются, обе похлопывают и поглаживают меня по спине, что кажется удивительно успокоительным. Жалость на их лицах напоминает мне о моей огромной потере, к горлу подкатывает тошнота, и голова снова наливается свинцом. За каким чертом я спрятала голову под папиным крылом? Возвращение в родное гнездо, увы, не обладает теми потрясающими целительными свойствами, на которые я рассчитывала, так как каждый раз, когда я выхожу из дома и встречаю знакомых, мне приходится проходить через все случившееся снова и снова. И не просто повторять свой длинный рассказ – я вынуждена заново все прочувствовать, а это гораздо изнурительнее слов. В объятиях Кейт и Фрэнки я могла бы с легкостью превратиться в ребенка, с которым они нянчатся у себя в мыслях, но я этого не делаю, потому что знаю: если начну сейчас, то не остановлюсь никогда.
Мы сидим на трибунах вдалеке от других родителей, часть которых сбилась в маленькие группы, но большинство используют свободное время, такое драгоценное и редкое, чтобы в одиночестве почитать, подумать или понаблюдать за своими детьми, которые совершают невыразительные боковые кувырки на синих пенополиуретановых матах. Я замечаю детей Кейт: шестилетнего Эрика и мою пятилетнюю крестницу Джейду, обожающую «Рождественский гимн Маппет-шоу», которую я поклялась ни в чем не винить. Они с энтузиазмом подпрыгивают и чирикают как сверчки, вытаскивая складки трусов из попы и спотыкаясь на развязавшихся шнурках. Одиннадцатимесячный Сэм спит в коляске рядом с нами, выдувая пузыри пухлыми губками. Я с нежностью смотрю на него, но опять вспоминаю о своем и отвожу взгляд. Ах, воспоминания. До чего прилипчивая штука!
– Как работа, Фрэнки? – спрашиваю я, желая, чтобы все было, как раньше.
– Беспокойно, как обычно, – отвечает она, и я слышу в ее словах вину и смущение.
Я завидую ей: она живет нормальной, возможно, даже скучной жизнью. Я завидую, что ее сегодня такое же, как и ее вчера.
– Все еще дешево покупаешь, дорого продаешь? – высоким голосом спрашивает Кейт.
Фрэнки вращает глазами:
– Двенадцать лет, Кейт!
– Я знаю, знаю! – Кейт закусывает губу, пытаясь не рассмеяться.
– Двенадцать лет я на этой работе, и двенадцать лет ты это повторяешь. Это уже не смешно. Кстати, неизвестно, было ли это хоть когда-нибудь смешно, но ты все равно упорно продолжаешь.