Лягушачий король
Часть 74 из 80 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
Верхний ящик комода отведен под упаковки, ампулы, шприцы и прочие принадлежности. Кое-что хранится в холодильнике.
Я выдвигала ящики, осматривала полки в шкафу, искала потайные укрытия в столе – и не испытывала ни тени угрызений совести. Еще вчера мне было бы трудно, почти невозможно обыскивать комнату Люси – нашей Люси! Человека, который всегда был приветлив и добр со мной.
Но приветливый и добрый человек поведал мне такое, отчего я чуть не бросила своего мужа. Этому должно быть объяснение, и я его найду.
Мысленно разделив комнату на квадраты, я прочесала их все.
Никаких тайн. Никаких открытий. Когда я рылась среди ночных рубашек, на одной из них я заметила штопку, и эти грубые стежки на нежном шелке все-таки кольнули меня стыдом. Мне не было стыдно, пока я ощупывала Люсину постель. Но вот штопка… Она рассказывала о том, что Люся утратила.
Я собралась уходить. Тихо приоткрыла дверь, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги. К обыску меня словно подталкивала чужая воля, и все произошло так быстро, что я не успела заготовить никаких оправданий. Что я отвечу старушке, если она появится из-за угла?
Солнечный луч подсветил фотографию на стене. Люся с мужем.
Я замерла. Прикрыла дверь, вернулась в комнату.
Настоящая жизнь Люси – не в шкафах и выдвижных ящиках, а здесь, на стенах.
Оборотная сторона фотографии была подписана: «Люся и Ваня, Алушта, июнь 1978». Вставив ее в рамку, я повесила фото на место и перешла к рисунку. Теперь, кроме фамилии художника, я рассмотрела выцветшую дату: 1985 год.
Блюдо тоже не преподнесло сюрпризов, как и репродукция картины, как и Люсин портрет. Не знаю, что я надеялась обнаружить, но я ощупала даже металлическую полоску рамки. Она неприятно холодила пальцы.
Оставалась деревянная разделочная доска. Вряд ли в ней мог обнаружиться тайник, в котором Люся хранила бы… Что? Я даже не могла вообразить, что именно ищу. Предмет, свидетельствующий, что Люсю заставили солгать? Письмо шантажиста?
Смешно.
Я сняла доску и несколько секунд всматривалась в зайчика. Солнце опускалось все ниже, розовый свет постепенно гас. У меня оставалось мало времени.
Зайчик с ромашками на Восьмое марта. Дорогой Люсе на весенний день.
Наверное, это был хороший весенний день.
Я перевернула доску и уставилась на то, что в первую секунду показалось мне размазанной по деревянной поверхности травой.
Это и была трава. Вернее, травяной сок, неистребимо въевшийся в трещинки. Доску пытались отмыть: поднеся ее к окну, я разглядела прилипшие ворсинки губки. Но главное – сок. Сок и стойкий мышиный запах.
Я водила над ней носом, точно охотничья собака, обострившимся нюхом определяя, на каком углу доски резали базилик, а на каком – кервель. Но от середины поднимался, как дым со свежего пепелища, аромат болиголова.
Люся незаметно взяла на кухне нож. Она побоялась рисковать, нарезая там травы: кто угодно мог войти и застать ее за этим занятием. Поэтому она ушла сюда, в свою светлицу, и здесь все сделала. На доске с пожеланием она измельчила траву, сложила в пакет, а затем, улучив минутку, спрятала ее у дальней стенки ящика с мороженым.
Это она отравила подругу.
И едва не стала причиной смерти собственного племянника. Люся дернула скатерть, потому что знала, что пирог отравлен. Моя первая версия была верна, верна, верна тысячу раз!
А потом я пришла к ней со своей убежденностью в вине Ульяны, и она подставила под удар моего мужа – легко, изящно, словно переставляла чашки на столе. Зачем?
«Потому что я не сдам Ульяну полиции, если мой муж замешан в сокрытии убийства». Выходит, за отравлением Гали стояли они обе?
Я не могла уместить это в голове. Не могла объединить две этих фигуры, темную и светлую. Между ними нет точек соприкосновения! И почему Галя? Неужели Люся, как и Ульяна, встала на защиту их брака?
Нет, немыслимо. За этим скрывается что-то другое.
У меня горело лицо, я слышала собственное прерывистое дыхание. Сериал вот-вот закончится. Нужно вернуть все как было.
Я повесила доску на место. Уже возле двери подумала, что нужно было сфотографировать обратную сторону… Если Люся что-то заподозрит, она избавится от улики. Легко можно установить, что именно на ней резали. Этого недостаточно для следствия и уж тем более для суда, никто не принимает во внимание подобные доказательства… Но для семьи этого хватит.
«Кто ее семья? Ульяна, которая вечно грозилась выгнать ее? Они соучастницы».
Скользнув мимо гостиной к входной двери, я увидела, что успела вовремя: по экрану ползли титры. Я вытащила из кармана куртки Виктора Петровича пачку сигарет с зажигалкой, вышла в сад и закурила.
Сто лет этого не делала!
Люсин рассказ об Илье так потряс меня, что мне даже в голову не пришло закурить. Какие сигареты тому, кто не в состоянии дышать! Но сейчас требовалось затянуться. Если кто-нибудь увидит, раздастся многоголосый вой: «Мать не должна показывать детям дурной пример!» И Виктор Петрович дрожащим голосом обвинит меня в воровстве.
Но плевать.
Я выкурила подряд две сигареты, стряхивая пепел под ноги, и к концу второй мне стало лучше. По крайней мере, дятел в моей голове, непрерывно выстукивавший о стенки черепа «зачем-зачем-зачем-зачем», замолчал.
Вот-вот на крыльце покажется Илья. И я все ему расскажу – сразу же, не откладывая.
– Татьяна! – позвал озабоченный голос из-за калитки.
Варварин жених, приподнявшись на цыпочки, махал мне рукой. Оказывается, он ушел и не досмотрел сериал вместе с остальными.
– Что случилось, Григорий?
В руках у него был фонарик.
– Вышел на пять минут, – растерянно сказал он, – а там мяукает в кустах. Бегает какой-то беленький, поймать не могу. Не посветите мне? А то пока я одной рукой свечу, а второй шарюсь, он куда-то забивается… То ли в щель, то ли в ямку…
– А где вы его услышали? – Я открыла калитку и вышла к нему. На улице действительно быстро стемнело.
– Вон там! Видите, света нету ни черта?
В дальнем конце улицы, напротив строящегося дома, не горел фонарь.
– Кис-кис-кис! – негромко звал Гриша, заглядывая под заборы. – Кис-кис-кис! Вылезай, мелкий! Накормим, обогреем…
Я следовала за ним и думала о Люсе. Ветер усилился. Ветки кустов скребли об заборы. На улице не было ни души, но из окон падал мягкий теплый свет.
– Вон туда побежал, – сказал Гриша.
Я обернулась, прищурилась, пытаясь разглядеть Илью на крыльце. Но было слишком темно, к тому же мы отошли далеко.
– Сколько хожу, здесь даже рабочих не видать. – Григорий кивнул на белевший, словно кости, остов здания.
– Этому долгострою сто лет. Давайте я вам посвечу, а вы будете искать.
Он протянул мне фонарик.
Моя неприязнь растаяла, когда я поняла, что Богун действительно встревожен из-за котенка. Он нырнул под наваленные у ограды доски, укрытые рубероидом. Под досками было тихо.
– Может, Варю позовем? – предложила я. – Пусть тоже посветит…
– Придется, если не вытащим его, – глухо отозвался Гриша. – А, вон он! Кис-кис-кис!.. Сидит, голубчик. – Он выполз обратно. – Тьфу, перемазался весь. Никак до него не достать. Гляньте: есть ему куда удрать? Не могу разглядеть, вы фонарик неправильно держите. Если он там как в кармане, то я вас оставлю посторожить, а сам сбегаю за Варварой. Заодно какую-нибудь приманку захвачу…
– Держите. Покажите, как нужно светить. – Я сунула ему фонарь, села на корточки и заглянула под доски.
Никакого кота там не было.
– Кис-кис-кис!
– Там он, чуть подальше, – сказал Гриша за моей спиной. – Глазищи светятся в темноте. Напугался, бедный!
Я опустилась на колени и вытянула шею. Кажется, в углу и в самом деле какое-то шевеление…
Луч фонарика метнулся прочь и исчез.
– Григорий, мне совершенно не обязательно видеть, как у него глаза светятся в темноте, – раздраженно сказала я. Полулежать на земле, от которой поднимался холод, было противно, к тому же я боялась напороться на битое стекло или, еще хуже, гвоздь.
За моей спиной раздался шорох. Я почувствовала, что кто-то стоит прямо надо мной, но не успела повернуться: меня ударили в спину, прижав к земле, будто бабочку, а затем врезали по горлу.
Это было похоже на удар ребром ладони. Именно так я подумала в первую секунду, схватившись за шею. И только ощутив под пальцами жесткое змеиное тело шнура, поняла, что меня душат.
Меня всегда пугало удушение. Но я думала, самое страшное – нехватка воздуха.
Оказалось, боль тоже страшна.
Я пыталась зацепить пальцами удавку, оттянуть ее, но лишь обломала ногти. Кто-то сидел на мне, прижимая коленом к земле, и душил. Я извивалась и брыкалась, но не могла скинуть его с себя.
Где-то вдалеке горел свет. Я знала, что это фонарь над нашим крыльцом. Окна чужих домов были близко, за каждым из них ходили люди, и казалось немыслимым, что в двух шагах меня убивают, и вот-вот убьют, и это насовсем.
В уши ударила волна. В детстве меня заиграло море, когда я искала ракушки по колено в воде. Оно швыряло, возило по камням, как щенка, и я навсегда запомнила ощущение беспомощности и ужаса.
Волна пришла опять. Не стало ни фонаря, ни крыльца, ни света. Только боль и темнота.
Скорее бы нырнуть в темноту. Не могу больше…
Шум. Крики. Толкают, ворочают меня. Встряхивают, как тряпичную куклу.
Воздух! Дышать!
В горло хлынула жизнь. Я дышала, дышала, дышала, не обращая внимания на боль. Темнота понемногу рассеялась, будто туман, и открылась та же картина: улица, фонари… Но контуры расплывались, и я зажмурилась.
Стало только хуже.
Я выдвигала ящики, осматривала полки в шкафу, искала потайные укрытия в столе – и не испытывала ни тени угрызений совести. Еще вчера мне было бы трудно, почти невозможно обыскивать комнату Люси – нашей Люси! Человека, который всегда был приветлив и добр со мной.
Но приветливый и добрый человек поведал мне такое, отчего я чуть не бросила своего мужа. Этому должно быть объяснение, и я его найду.
Мысленно разделив комнату на квадраты, я прочесала их все.
Никаких тайн. Никаких открытий. Когда я рылась среди ночных рубашек, на одной из них я заметила штопку, и эти грубые стежки на нежном шелке все-таки кольнули меня стыдом. Мне не было стыдно, пока я ощупывала Люсину постель. Но вот штопка… Она рассказывала о том, что Люся утратила.
Я собралась уходить. Тихо приоткрыла дверь, прислушиваясь, не раздадутся ли шаги. К обыску меня словно подталкивала чужая воля, и все произошло так быстро, что я не успела заготовить никаких оправданий. Что я отвечу старушке, если она появится из-за угла?
Солнечный луч подсветил фотографию на стене. Люся с мужем.
Я замерла. Прикрыла дверь, вернулась в комнату.
Настоящая жизнь Люси – не в шкафах и выдвижных ящиках, а здесь, на стенах.
Оборотная сторона фотографии была подписана: «Люся и Ваня, Алушта, июнь 1978». Вставив ее в рамку, я повесила фото на место и перешла к рисунку. Теперь, кроме фамилии художника, я рассмотрела выцветшую дату: 1985 год.
Блюдо тоже не преподнесло сюрпризов, как и репродукция картины, как и Люсин портрет. Не знаю, что я надеялась обнаружить, но я ощупала даже металлическую полоску рамки. Она неприятно холодила пальцы.
Оставалась деревянная разделочная доска. Вряд ли в ней мог обнаружиться тайник, в котором Люся хранила бы… Что? Я даже не могла вообразить, что именно ищу. Предмет, свидетельствующий, что Люсю заставили солгать? Письмо шантажиста?
Смешно.
Я сняла доску и несколько секунд всматривалась в зайчика. Солнце опускалось все ниже, розовый свет постепенно гас. У меня оставалось мало времени.
Зайчик с ромашками на Восьмое марта. Дорогой Люсе на весенний день.
Наверное, это был хороший весенний день.
Я перевернула доску и уставилась на то, что в первую секунду показалось мне размазанной по деревянной поверхности травой.
Это и была трава. Вернее, травяной сок, неистребимо въевшийся в трещинки. Доску пытались отмыть: поднеся ее к окну, я разглядела прилипшие ворсинки губки. Но главное – сок. Сок и стойкий мышиный запах.
Я водила над ней носом, точно охотничья собака, обострившимся нюхом определяя, на каком углу доски резали базилик, а на каком – кервель. Но от середины поднимался, как дым со свежего пепелища, аромат болиголова.
Люся незаметно взяла на кухне нож. Она побоялась рисковать, нарезая там травы: кто угодно мог войти и застать ее за этим занятием. Поэтому она ушла сюда, в свою светлицу, и здесь все сделала. На доске с пожеланием она измельчила траву, сложила в пакет, а затем, улучив минутку, спрятала ее у дальней стенки ящика с мороженым.
Это она отравила подругу.
И едва не стала причиной смерти собственного племянника. Люся дернула скатерть, потому что знала, что пирог отравлен. Моя первая версия была верна, верна, верна тысячу раз!
А потом я пришла к ней со своей убежденностью в вине Ульяны, и она подставила под удар моего мужа – легко, изящно, словно переставляла чашки на столе. Зачем?
«Потому что я не сдам Ульяну полиции, если мой муж замешан в сокрытии убийства». Выходит, за отравлением Гали стояли они обе?
Я не могла уместить это в голове. Не могла объединить две этих фигуры, темную и светлую. Между ними нет точек соприкосновения! И почему Галя? Неужели Люся, как и Ульяна, встала на защиту их брака?
Нет, немыслимо. За этим скрывается что-то другое.
У меня горело лицо, я слышала собственное прерывистое дыхание. Сериал вот-вот закончится. Нужно вернуть все как было.
Я повесила доску на место. Уже возле двери подумала, что нужно было сфотографировать обратную сторону… Если Люся что-то заподозрит, она избавится от улики. Легко можно установить, что именно на ней резали. Этого недостаточно для следствия и уж тем более для суда, никто не принимает во внимание подобные доказательства… Но для семьи этого хватит.
«Кто ее семья? Ульяна, которая вечно грозилась выгнать ее? Они соучастницы».
Скользнув мимо гостиной к входной двери, я увидела, что успела вовремя: по экрану ползли титры. Я вытащила из кармана куртки Виктора Петровича пачку сигарет с зажигалкой, вышла в сад и закурила.
Сто лет этого не делала!
Люсин рассказ об Илье так потряс меня, что мне даже в голову не пришло закурить. Какие сигареты тому, кто не в состоянии дышать! Но сейчас требовалось затянуться. Если кто-нибудь увидит, раздастся многоголосый вой: «Мать не должна показывать детям дурной пример!» И Виктор Петрович дрожащим голосом обвинит меня в воровстве.
Но плевать.
Я выкурила подряд две сигареты, стряхивая пепел под ноги, и к концу второй мне стало лучше. По крайней мере, дятел в моей голове, непрерывно выстукивавший о стенки черепа «зачем-зачем-зачем-зачем», замолчал.
Вот-вот на крыльце покажется Илья. И я все ему расскажу – сразу же, не откладывая.
– Татьяна! – позвал озабоченный голос из-за калитки.
Варварин жених, приподнявшись на цыпочки, махал мне рукой. Оказывается, он ушел и не досмотрел сериал вместе с остальными.
– Что случилось, Григорий?
В руках у него был фонарик.
– Вышел на пять минут, – растерянно сказал он, – а там мяукает в кустах. Бегает какой-то беленький, поймать не могу. Не посветите мне? А то пока я одной рукой свечу, а второй шарюсь, он куда-то забивается… То ли в щель, то ли в ямку…
– А где вы его услышали? – Я открыла калитку и вышла к нему. На улице действительно быстро стемнело.
– Вон там! Видите, света нету ни черта?
В дальнем конце улицы, напротив строящегося дома, не горел фонарь.
– Кис-кис-кис! – негромко звал Гриша, заглядывая под заборы. – Кис-кис-кис! Вылезай, мелкий! Накормим, обогреем…
Я следовала за ним и думала о Люсе. Ветер усилился. Ветки кустов скребли об заборы. На улице не было ни души, но из окон падал мягкий теплый свет.
– Вон туда побежал, – сказал Гриша.
Я обернулась, прищурилась, пытаясь разглядеть Илью на крыльце. Но было слишком темно, к тому же мы отошли далеко.
– Сколько хожу, здесь даже рабочих не видать. – Григорий кивнул на белевший, словно кости, остов здания.
– Этому долгострою сто лет. Давайте я вам посвечу, а вы будете искать.
Он протянул мне фонарик.
Моя неприязнь растаяла, когда я поняла, что Богун действительно встревожен из-за котенка. Он нырнул под наваленные у ограды доски, укрытые рубероидом. Под досками было тихо.
– Может, Варю позовем? – предложила я. – Пусть тоже посветит…
– Придется, если не вытащим его, – глухо отозвался Гриша. – А, вон он! Кис-кис-кис!.. Сидит, голубчик. – Он выполз обратно. – Тьфу, перемазался весь. Никак до него не достать. Гляньте: есть ему куда удрать? Не могу разглядеть, вы фонарик неправильно держите. Если он там как в кармане, то я вас оставлю посторожить, а сам сбегаю за Варварой. Заодно какую-нибудь приманку захвачу…
– Держите. Покажите, как нужно светить. – Я сунула ему фонарь, села на корточки и заглянула под доски.
Никакого кота там не было.
– Кис-кис-кис!
– Там он, чуть подальше, – сказал Гриша за моей спиной. – Глазищи светятся в темноте. Напугался, бедный!
Я опустилась на колени и вытянула шею. Кажется, в углу и в самом деле какое-то шевеление…
Луч фонарика метнулся прочь и исчез.
– Григорий, мне совершенно не обязательно видеть, как у него глаза светятся в темноте, – раздраженно сказала я. Полулежать на земле, от которой поднимался холод, было противно, к тому же я боялась напороться на битое стекло или, еще хуже, гвоздь.
За моей спиной раздался шорох. Я почувствовала, что кто-то стоит прямо надо мной, но не успела повернуться: меня ударили в спину, прижав к земле, будто бабочку, а затем врезали по горлу.
Это было похоже на удар ребром ладони. Именно так я подумала в первую секунду, схватившись за шею. И только ощутив под пальцами жесткое змеиное тело шнура, поняла, что меня душат.
Меня всегда пугало удушение. Но я думала, самое страшное – нехватка воздуха.
Оказалось, боль тоже страшна.
Я пыталась зацепить пальцами удавку, оттянуть ее, но лишь обломала ногти. Кто-то сидел на мне, прижимая коленом к земле, и душил. Я извивалась и брыкалась, но не могла скинуть его с себя.
Где-то вдалеке горел свет. Я знала, что это фонарь над нашим крыльцом. Окна чужих домов были близко, за каждым из них ходили люди, и казалось немыслимым, что в двух шагах меня убивают, и вот-вот убьют, и это насовсем.
В уши ударила волна. В детстве меня заиграло море, когда я искала ракушки по колено в воде. Оно швыряло, возило по камням, как щенка, и я навсегда запомнила ощущение беспомощности и ужаса.
Волна пришла опять. Не стало ни фонаря, ни крыльца, ни света. Только боль и темнота.
Скорее бы нырнуть в темноту. Не могу больше…
Шум. Крики. Толкают, ворочают меня. Встряхивают, как тряпичную куклу.
Воздух! Дышать!
В горло хлынула жизнь. Я дышала, дышала, дышала, не обращая внимания на боль. Темнота понемногу рассеялась, будто туман, и открылась та же картина: улица, фонари… Но контуры расплывались, и я зажмурилась.
Стало только хуже.