Липовая жена
Часть 40 из 42 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
На прощание подала ему руку.
Он схватил ее и потянулся целовать, но вовремя спохватился, что делать этого не стоит, – ведь он теперь настоящая женщина. Потряс мою руку и ушел.
Бедная Васанта стояла онемевшая – сильно впечатлилась. Меня это почему-то привело в ярость.
– Ну что, что-о-о?! – заорала я. – Чем тебя так парализовало? Мало ты этого дерьма нажралась в данном заведении?
Придя в себя, она стала с вытаращенными глазами горячо благодарить меня, что успела подать ей знак, а то, увидев его, она бы… «ой, не знаю даже, что б я сделала… Несчастный, несчастный парень… Такой был симпатичный…».
Да ничего бы ты не сделала, балда, подумаешь – фокус, в наш-то век лукавых оборотней и выдающихся достижений генной инженерии.
На другой день Мэри опять позвонил, потребовал меня к телефону, чтобы спросить еще разок – ну как, все-таки, как она сейчас выглядит? И я лучезарным голосом терпеливо заверила его, идиота, кретина, осла безмозглого! – что выглядит она очень женственно и элегантно, и… да пошел ты к черту, калека, калека, калека! (это уже мысленно, повесив трубку) – раз и навсегда послала его по старинному, добровольно им утерянному адресу…
* * *
…Сегодня посреди рабочего дня в салон заявился Мэри. Мне показалось, что он (она?) немного похорошел(а). Пришел за красной помадой. Тот же дикий парик, те же потертые джинсы, но появились сережки белые, под жемчуг. Голос, впрочем, прежний, вполне густой баритон. Ни черта не понимаю – как там действуют эти гормональные препараты! Вот руки, крупные и мужские, были красными, как клешни у рака. Видимо, пытался убрать волосы лазером.
К счастью, и Наргис, и Васанта занимались клиентами, а то бы слетелись на эту картинку – поглазеть на переделка-недоделка. Мне было тошно так, как если б вдруг я увидела, что калека, который до сих пор передвигался сам, хоть и с палочкой или костылем, вдруг навеки пересел в инвалидное кресло. Но я изо всех сил старалась быть «найс, найс, найс», черт побери!
– Я тебя порадую, Галин, май дарлинг, – сказал он. – Ты будешь просто счастлива услышать, что я устроился волонтером в магазин подарков.
– О, это прекрасно! – ответила я, улыбаясь как ненормальная. Все было кончено с этим несчастным придурком. Все было кончено!
Сегодня он походил на неприкаянную еврейскую кобылу средних лет, которая изо всех сил старается выглядеть женственно и привлекательно в своей последней надежде на замужество. Кстати, его грудь увеличилась за это время раза в два. Меня даже подмывало спросить, как за такой короткий срок ему удалось отрастить такие аппетитные сиськи. Потом сообразила, что, скорее всего, это протез. Здесь такого барахла в магазинах навалом. Он купил красную помаду и тут же, подойдя к зеркалу, накрасил губы. Для его ортодоксального вида эта помада была слишком яркой, но я не стала делать ему замечаний, только сережки похвалила. Хотелось, чтобы он уже свалил отсюда навеки, дабы никто из нормальных клиентов не заподозрил, что мы с ним знакомы.
Наконец, он собрался уходить.
– А как там Генри? – спросила я в спину.
Он мгновенно вернулся, рухнул в кресло, вытянув вперед свои длинные ноги совсем не женским манером.
– О, Генри – замечательно! – воскликнул он. – Генри счастлив, что я так чудесно выгляжу и что наконец наш дом озарен присутствием настоящей женщины.
Клянусь тебе, он так и сказал: «озарен» и «настоящей женщины». Я почувствовала странную дурноту и сказала:
– Ну, прости, что задержала… Ты, вероятно, торопишься.
– Да, я тороплюсь – к нему, моему Генри! – и вскочил. – Хорошо, что напомнила: Клара ведь совсем не может управляться с кислородным аппаратом.
– А что, – спросила я, – Генри полностью перешел на принудительную вентиляцию?
– О да. – Он задумался на мгновение и спросил с озабоченным видом: – Но ведь это не помешает нам прокатиться на воздушном шаре? Генри очень надеется.
Понимаешь, этот наивный подросток, кажется, не понимал, что его брату жить осталось всего ничего. Ну, а я просвещать его на эту тему не собиралась.
В общем, погарцевал он передо мной еще минут пять, на прощание протянул руку и пожал. А через час позвонил, передал привет от Генри и принялся вновь допрашивать меня, вытягивая душу: как он все же, на мой взгляд, выглядит? И вновь я его заверила, что каждый раз, как я его вижу, он выглядит все лучше и лучше. Все женственней и элегантней.
– Ты так ко мне добра! – взрыднул он и со словами «Год блесс ю!»[3] повесил трубку.
И я вспомнила, что, выйдя из салона и проходя мимо наших витрин, он украдкой смотрел на меня, пытаясь захватить врасплох: не смеюсь ли над ним. А я совсем не смеялась, мне выть хотелось от жалости и от странной злости на себя. Но я сохраняла вполне прохладное выражение лица…
* * *
В общем, недели две назад, когда последняя клиентка у меня задержалась до девяти вечера, я в салоне осталась одна – это часто случается. Все девочки давно по домам отправились – им-то есть к кому спешить, – а я так даже люблю эту тишину, вечерние огни за окном и освещенный свой кабинет, пустой от клиентов. Как обычно, сделала кассу, переоделась, выключила свет… Выхожу, запираю дверь и чуть не спотыкаюсь о какого-то бродягу на ступенях.
Наклонилась, вгляделась в него и просто окоченела: Мэри. Сидел на ступенях, сгорбившись, тихо качался. И несло от него густым запахом немытого тела, пота, мочи, какой-то мокрой селедки… И был он без парика, без сережек – и без груди! Был таким, каким я его впервые увидела. И раздетым – в такую-то холодрыгу! Я потрясла его за плечо, спросила:
– Мэри, ты что, Мэри? Что с тобой?
Он не отвечал, сидел, трясся, раскачивался.
Я подхватила его под мышки и потянула со ступеней. Но он обвисал в моих руках и валился опять, как-то странно подскуливая. Я понять не могла, что с ним: накуренный ли он, пьяный ли, больной… или просто не ел несколько дней? И куда его везти сейчас – к нему домой? В приемный покой какого-нибудь госпиталя? Или вызвать амбуланс и отправить в психушку?
Трясу его за плечи, повторяю как заведенная:
– Что с тобой? Что случилось? Мэри?!
Наконец он выдавил:
– Генри умер… И лежит там… И я не могу вернуться уже много дней…
После чего горько зарыдал, как ребенок, затряс головой и сидел так на холодных ступенях, раскачиваясь, обхватив руками колени.
А я стояла над ним, не зная, как подступиться. Вот оно что. Вот, значит, что случилось… Ну, конечно: только ребенок и мог настолько растеряться перед лицом давно ожидаемой смерти.
Надо было немедленно его поднять и где-то напоить горячим. Но как и куда его тащить в эдаком виде? Ни в одно приличное заведение нас бы просто не пустили. Я огляделась…
Все магазины, все лавки уже были задраены рифлеными жалюзи, и только напротив, в дымных глубинах ночной бильярдной, в странном замедленном танце, с киями в руках переплывали зеленое поле бильярдисты.
Я выскочила к проезжей части, подняла руку, и когда минуты через две возле нас остановилось такси, приоткрыла дверцу и сказала шоферу:
– Друг! Помоги, друг, братан заболел…
Таксист, маленький латинос, вытянув шею, пытался разглядеть Мэри – тот по-прежнему сидел на крыльце.
– А он не буйный? Не попачкает мне?
– Что ты! – отозвалась я. – Он смирный, только болен и огорчен…
Ну, вышел он, подхватили мы с двух сторон «братана», запихнули его кое-как на заднее сиденье – тяжелым, сволочь, мужиком оказался эта несчастная баба! – я привалилась рядом с ним, крикнула водителю свой адрес, мы поехали. И всю дорогу Мэри плакал в мои колени так горько, так безутешно, повторяя, что вот, не покатали мы Генри на шаре… не покатали на шаре… А я молчала и думала: замечательно, что он плачет, это гораздо лучше оцепенения, в котором он пребывал до того… не знаю уж где и сколько дней. Пока доехали, он слегка ожил и даже сам вышел из машины, и к дому брел, хотя и с моей помощью, но на своих двоих, а то и не знаю, что б я делала.
В лифте рядом с ним невозможно было стоять: этот запах просто валил с ног. Интересно, по каким помойкам он бродил, где спал… или не спал вообще? И почему не искал меня раньше – простить не мог, что я бросила их обоих? Господи, какой психоаналитик способен проникнуть в этот взбудораженный мозг и что-то в нем понять…
Сначала я собиралась оставить его на лестничной клетке, вынести какие-нибудь свои спортивные шмотки и предложить переодеться тут, чтобы не тащить в дом всю его вонючую рвань. Но он просто на ногах не стоял, бедняга. И я заволокла его в прихожую, сама стащила с него бутсы и куртку, выдала полотенце, запихнула в душ.
– Не выйдешь, – сказала, – пока не вымоешься. Намыливаться трижды!
А сама спустилась на второй этаж и позвонила в дверь к соседу Юре. Он был при деле, кухарил. Вышел ко мне в фартуке – щека в муке.
– Юр, – сказала я. – Одолжи одежку. Трусы-штаны-носки, майку какую-нибудь… свитер… Я потом постираю, отдам.
– А что, – спросил он, – алкаша подобрала?
– Точно, – говорю, – алкаша.
– Зайди, пошуруй там в шкафу, – сказал он. – Я пацанок кормлю. Бухнул в оладьи столько муки, они как камни. Вон, сидят, красавицы, носами крутят.
Я, конечно, первым делом наведалась в кухню, нажарила им на скорую руку оладушек воздушных, как облачка; чего уж там, мне забава на десять минут, а девчонки расцвели.
Когда поднялась к себе с охапкой шмоток (это я хорошо придумала, они с Юрой примерно одной комплекции), открыла дверь и вошла, я чуть все вещи на пол не выронила. Так и стояла, и смотрела в открытую дверь спальни.
В моей постели мертвецким сном спал голый мужик. Растянулся навзничь и спал как бревно. Полотенце, которым он себя обвязал, сползло, обнаружив все то, что и должно быть обнаружено у нормального мужика между ног. Полный комплект, все на месте, ничего не забыто матушкой-природой. Значит, так и не смог поднять на себя руку, вот ведь счастье какое.
Я достала из шкафа одеяло и накрыла его. Знаешь, этот придурок был хорошо сложен: длинные ноги, ни намека на живот, развитая грудная клетка. Все было отпущено, что полагается, этому… Мэри.
Потом я села на телефон и затеяла собственное расследование. Довольно долго возилась, разыскивая по справочной номер роскошного заведения, где процветала бабка, так вовремя удалившаяся от двух своих несчастных внуков; путано объясняла кому-то там ситуацию, и мне терпеливо объясняли в ответ, что «миссис Кремински» уже отдыхает, а у них не принято будить пациентов среди ночи. Но мне могут дать телефон, по которому… И я опять звонила по цепочке телефонов… Наконец, разыскала домработницу, ту толковую черную даму, Кларой ее зовут, очень приятно, – уверенная сильная баба, какой она и показалась мне в первый раз. И ситуация стала проясняться.
Да, Генри, бедный мальчик, скончался пять дней назад, и поскольку Джонатан (тоже бедный мальчик, вы бы слышали, как он кричал-убивался!) убежал и до сих пор мы не знаем, где он, то она сама сделала все, что полагается в таких случаях: позвонила лечащему врачу и 911. А полиция уже вызвала ритуальную службу, и Генри увезли в funeral home[4], где он, собственно, и дожидается кремации. Разумеется, вечно ждать он не может, но, понимаете, Джонатан всегда говорил, что человек должен быть похоронен по ритуалу веры, в которой рожден… Может быть, вы не знаете, Генри – иранец, и значит, по обычаю ислама… Но тут опять затруднения: нужен гассал, это тот, кто обмывает тело, нужен мулла, саван… К тому же, мы опоздали, у мусульман хоронят в тот же день. Но Джонатан… ах, если б вы знали, мэм, как я волновалась, когда он пропал, я просто ночей не спала и уговаривала миссис Кремински обратиться в полицию…
– Миссис Кремински, – добавила Клара, – она сказала буквально следующее: «Мы не можем ждать, пока этот идиот просрется. Может, сейчас он вообще наблюдает миграции перелетных птиц! Надо кремировать Генри и дать его душе покой, и точка!» Но… дорогая мэм, я знала, что Джонатан НЕ наблюдает полеты птиц, он страдает… И сейчас просто счастлива узнать, что с ним все в порядке. Передайте, что Клара его любит, передайте, что я приготовлю ему баранину, пусть только вернется поскорее. Ведь завтра мы кремируем бедного Генри, и нам уже не до муллы и не до ритуала, все оказалось так сложно…
И я стала вертеть в башке и прикидывать какие-то варианты жизни на ближайшие месяцы, пока эта… ну, тот, кто спал в моей постели, как-то не придет в себя. Я поняла, что впрягаюсь в привычную колею, что все в порядке: при мне мой калека, которого надо как-то ставить на ноги и вправлять ему его подростковые сорокалетние мозги. Я вспомнила, что у Юрки в подвале есть такая складная дачная кровать, которую лет пять назад он безуспешно пытался кому-нибудь сбагрить. Вот и пригодится – на ночь раскладывать ее вдоль окна в гостиной. В крайнем случае, поспит мой пассажир в прихожей на кушетке, хотя она ему и коротка.
И время от времени я заходила в спальню посмотреть на Мэри. А он все спал и спал, не меняя позы, с закинутой рукой, как будто плыл издалека; как будто всплывал из недр чьей-то чужой жизни, к себе всплывал, не в силах прорвать последнюю пелену сна…
В окне на пустынном бордвоке горели желтушные фонари, ветер юзом гонял по деревянному настилу змейки сухого песка. Начался дождь, взъерошил черную воду залива. Пенные глыбы волн обрушивались на черные глыбы волнорезов, а далеко-далеко на горизонте мигали огоньки какого-то сухогруза на рейде, чудесно преломляясь в стеклянном шаре на моем подоконнике.
Я опустила глаза и вдруг встретилась глазами с проснувшимся Мэри.
По выражению его лица поняла, как ему тошно и как он страдает. Видно, ощутив на себе одеяло, понял, что я все знаю и все просекла – и про его идиотства со сменой пола, и про малодушие и болтовню, и про то, что не только посторонние люди, а и сам он никак не определит, кто же он, собственно, такой, мудила годков за сорок?
Он схватил ее и потянулся целовать, но вовремя спохватился, что делать этого не стоит, – ведь он теперь настоящая женщина. Потряс мою руку и ушел.
Бедная Васанта стояла онемевшая – сильно впечатлилась. Меня это почему-то привело в ярость.
– Ну что, что-о-о?! – заорала я. – Чем тебя так парализовало? Мало ты этого дерьма нажралась в данном заведении?
Придя в себя, она стала с вытаращенными глазами горячо благодарить меня, что успела подать ей знак, а то, увидев его, она бы… «ой, не знаю даже, что б я сделала… Несчастный, несчастный парень… Такой был симпатичный…».
Да ничего бы ты не сделала, балда, подумаешь – фокус, в наш-то век лукавых оборотней и выдающихся достижений генной инженерии.
На другой день Мэри опять позвонил, потребовал меня к телефону, чтобы спросить еще разок – ну как, все-таки, как она сейчас выглядит? И я лучезарным голосом терпеливо заверила его, идиота, кретина, осла безмозглого! – что выглядит она очень женственно и элегантно, и… да пошел ты к черту, калека, калека, калека! (это уже мысленно, повесив трубку) – раз и навсегда послала его по старинному, добровольно им утерянному адресу…
* * *
…Сегодня посреди рабочего дня в салон заявился Мэри. Мне показалось, что он (она?) немного похорошел(а). Пришел за красной помадой. Тот же дикий парик, те же потертые джинсы, но появились сережки белые, под жемчуг. Голос, впрочем, прежний, вполне густой баритон. Ни черта не понимаю – как там действуют эти гормональные препараты! Вот руки, крупные и мужские, были красными, как клешни у рака. Видимо, пытался убрать волосы лазером.
К счастью, и Наргис, и Васанта занимались клиентами, а то бы слетелись на эту картинку – поглазеть на переделка-недоделка. Мне было тошно так, как если б вдруг я увидела, что калека, который до сих пор передвигался сам, хоть и с палочкой или костылем, вдруг навеки пересел в инвалидное кресло. Но я изо всех сил старалась быть «найс, найс, найс», черт побери!
– Я тебя порадую, Галин, май дарлинг, – сказал он. – Ты будешь просто счастлива услышать, что я устроился волонтером в магазин подарков.
– О, это прекрасно! – ответила я, улыбаясь как ненормальная. Все было кончено с этим несчастным придурком. Все было кончено!
Сегодня он походил на неприкаянную еврейскую кобылу средних лет, которая изо всех сил старается выглядеть женственно и привлекательно в своей последней надежде на замужество. Кстати, его грудь увеличилась за это время раза в два. Меня даже подмывало спросить, как за такой короткий срок ему удалось отрастить такие аппетитные сиськи. Потом сообразила, что, скорее всего, это протез. Здесь такого барахла в магазинах навалом. Он купил красную помаду и тут же, подойдя к зеркалу, накрасил губы. Для его ортодоксального вида эта помада была слишком яркой, но я не стала делать ему замечаний, только сережки похвалила. Хотелось, чтобы он уже свалил отсюда навеки, дабы никто из нормальных клиентов не заподозрил, что мы с ним знакомы.
Наконец, он собрался уходить.
– А как там Генри? – спросила я в спину.
Он мгновенно вернулся, рухнул в кресло, вытянув вперед свои длинные ноги совсем не женским манером.
– О, Генри – замечательно! – воскликнул он. – Генри счастлив, что я так чудесно выгляжу и что наконец наш дом озарен присутствием настоящей женщины.
Клянусь тебе, он так и сказал: «озарен» и «настоящей женщины». Я почувствовала странную дурноту и сказала:
– Ну, прости, что задержала… Ты, вероятно, торопишься.
– Да, я тороплюсь – к нему, моему Генри! – и вскочил. – Хорошо, что напомнила: Клара ведь совсем не может управляться с кислородным аппаратом.
– А что, – спросила я, – Генри полностью перешел на принудительную вентиляцию?
– О да. – Он задумался на мгновение и спросил с озабоченным видом: – Но ведь это не помешает нам прокатиться на воздушном шаре? Генри очень надеется.
Понимаешь, этот наивный подросток, кажется, не понимал, что его брату жить осталось всего ничего. Ну, а я просвещать его на эту тему не собиралась.
В общем, погарцевал он передо мной еще минут пять, на прощание протянул руку и пожал. А через час позвонил, передал привет от Генри и принялся вновь допрашивать меня, вытягивая душу: как он все же, на мой взгляд, выглядит? И вновь я его заверила, что каждый раз, как я его вижу, он выглядит все лучше и лучше. Все женственней и элегантней.
– Ты так ко мне добра! – взрыднул он и со словами «Год блесс ю!»[3] повесил трубку.
И я вспомнила, что, выйдя из салона и проходя мимо наших витрин, он украдкой смотрел на меня, пытаясь захватить врасплох: не смеюсь ли над ним. А я совсем не смеялась, мне выть хотелось от жалости и от странной злости на себя. Но я сохраняла вполне прохладное выражение лица…
* * *
В общем, недели две назад, когда последняя клиентка у меня задержалась до девяти вечера, я в салоне осталась одна – это часто случается. Все девочки давно по домам отправились – им-то есть к кому спешить, – а я так даже люблю эту тишину, вечерние огни за окном и освещенный свой кабинет, пустой от клиентов. Как обычно, сделала кассу, переоделась, выключила свет… Выхожу, запираю дверь и чуть не спотыкаюсь о какого-то бродягу на ступенях.
Наклонилась, вгляделась в него и просто окоченела: Мэри. Сидел на ступенях, сгорбившись, тихо качался. И несло от него густым запахом немытого тела, пота, мочи, какой-то мокрой селедки… И был он без парика, без сережек – и без груди! Был таким, каким я его впервые увидела. И раздетым – в такую-то холодрыгу! Я потрясла его за плечо, спросила:
– Мэри, ты что, Мэри? Что с тобой?
Он не отвечал, сидел, трясся, раскачивался.
Я подхватила его под мышки и потянула со ступеней. Но он обвисал в моих руках и валился опять, как-то странно подскуливая. Я понять не могла, что с ним: накуренный ли он, пьяный ли, больной… или просто не ел несколько дней? И куда его везти сейчас – к нему домой? В приемный покой какого-нибудь госпиталя? Или вызвать амбуланс и отправить в психушку?
Трясу его за плечи, повторяю как заведенная:
– Что с тобой? Что случилось? Мэри?!
Наконец он выдавил:
– Генри умер… И лежит там… И я не могу вернуться уже много дней…
После чего горько зарыдал, как ребенок, затряс головой и сидел так на холодных ступенях, раскачиваясь, обхватив руками колени.
А я стояла над ним, не зная, как подступиться. Вот оно что. Вот, значит, что случилось… Ну, конечно: только ребенок и мог настолько растеряться перед лицом давно ожидаемой смерти.
Надо было немедленно его поднять и где-то напоить горячим. Но как и куда его тащить в эдаком виде? Ни в одно приличное заведение нас бы просто не пустили. Я огляделась…
Все магазины, все лавки уже были задраены рифлеными жалюзи, и только напротив, в дымных глубинах ночной бильярдной, в странном замедленном танце, с киями в руках переплывали зеленое поле бильярдисты.
Я выскочила к проезжей части, подняла руку, и когда минуты через две возле нас остановилось такси, приоткрыла дверцу и сказала шоферу:
– Друг! Помоги, друг, братан заболел…
Таксист, маленький латинос, вытянув шею, пытался разглядеть Мэри – тот по-прежнему сидел на крыльце.
– А он не буйный? Не попачкает мне?
– Что ты! – отозвалась я. – Он смирный, только болен и огорчен…
Ну, вышел он, подхватили мы с двух сторон «братана», запихнули его кое-как на заднее сиденье – тяжелым, сволочь, мужиком оказался эта несчастная баба! – я привалилась рядом с ним, крикнула водителю свой адрес, мы поехали. И всю дорогу Мэри плакал в мои колени так горько, так безутешно, повторяя, что вот, не покатали мы Генри на шаре… не покатали на шаре… А я молчала и думала: замечательно, что он плачет, это гораздо лучше оцепенения, в котором он пребывал до того… не знаю уж где и сколько дней. Пока доехали, он слегка ожил и даже сам вышел из машины, и к дому брел, хотя и с моей помощью, но на своих двоих, а то и не знаю, что б я делала.
В лифте рядом с ним невозможно было стоять: этот запах просто валил с ног. Интересно, по каким помойкам он бродил, где спал… или не спал вообще? И почему не искал меня раньше – простить не мог, что я бросила их обоих? Господи, какой психоаналитик способен проникнуть в этот взбудораженный мозг и что-то в нем понять…
Сначала я собиралась оставить его на лестничной клетке, вынести какие-нибудь свои спортивные шмотки и предложить переодеться тут, чтобы не тащить в дом всю его вонючую рвань. Но он просто на ногах не стоял, бедняга. И я заволокла его в прихожую, сама стащила с него бутсы и куртку, выдала полотенце, запихнула в душ.
– Не выйдешь, – сказала, – пока не вымоешься. Намыливаться трижды!
А сама спустилась на второй этаж и позвонила в дверь к соседу Юре. Он был при деле, кухарил. Вышел ко мне в фартуке – щека в муке.
– Юр, – сказала я. – Одолжи одежку. Трусы-штаны-носки, майку какую-нибудь… свитер… Я потом постираю, отдам.
– А что, – спросил он, – алкаша подобрала?
– Точно, – говорю, – алкаша.
– Зайди, пошуруй там в шкафу, – сказал он. – Я пацанок кормлю. Бухнул в оладьи столько муки, они как камни. Вон, сидят, красавицы, носами крутят.
Я, конечно, первым делом наведалась в кухню, нажарила им на скорую руку оладушек воздушных, как облачка; чего уж там, мне забава на десять минут, а девчонки расцвели.
Когда поднялась к себе с охапкой шмоток (это я хорошо придумала, они с Юрой примерно одной комплекции), открыла дверь и вошла, я чуть все вещи на пол не выронила. Так и стояла, и смотрела в открытую дверь спальни.
В моей постели мертвецким сном спал голый мужик. Растянулся навзничь и спал как бревно. Полотенце, которым он себя обвязал, сползло, обнаружив все то, что и должно быть обнаружено у нормального мужика между ног. Полный комплект, все на месте, ничего не забыто матушкой-природой. Значит, так и не смог поднять на себя руку, вот ведь счастье какое.
Я достала из шкафа одеяло и накрыла его. Знаешь, этот придурок был хорошо сложен: длинные ноги, ни намека на живот, развитая грудная клетка. Все было отпущено, что полагается, этому… Мэри.
Потом я села на телефон и затеяла собственное расследование. Довольно долго возилась, разыскивая по справочной номер роскошного заведения, где процветала бабка, так вовремя удалившаяся от двух своих несчастных внуков; путано объясняла кому-то там ситуацию, и мне терпеливо объясняли в ответ, что «миссис Кремински» уже отдыхает, а у них не принято будить пациентов среди ночи. Но мне могут дать телефон, по которому… И я опять звонила по цепочке телефонов… Наконец, разыскала домработницу, ту толковую черную даму, Кларой ее зовут, очень приятно, – уверенная сильная баба, какой она и показалась мне в первый раз. И ситуация стала проясняться.
Да, Генри, бедный мальчик, скончался пять дней назад, и поскольку Джонатан (тоже бедный мальчик, вы бы слышали, как он кричал-убивался!) убежал и до сих пор мы не знаем, где он, то она сама сделала все, что полагается в таких случаях: позвонила лечащему врачу и 911. А полиция уже вызвала ритуальную службу, и Генри увезли в funeral home[4], где он, собственно, и дожидается кремации. Разумеется, вечно ждать он не может, но, понимаете, Джонатан всегда говорил, что человек должен быть похоронен по ритуалу веры, в которой рожден… Может быть, вы не знаете, Генри – иранец, и значит, по обычаю ислама… Но тут опять затруднения: нужен гассал, это тот, кто обмывает тело, нужен мулла, саван… К тому же, мы опоздали, у мусульман хоронят в тот же день. Но Джонатан… ах, если б вы знали, мэм, как я волновалась, когда он пропал, я просто ночей не спала и уговаривала миссис Кремински обратиться в полицию…
– Миссис Кремински, – добавила Клара, – она сказала буквально следующее: «Мы не можем ждать, пока этот идиот просрется. Может, сейчас он вообще наблюдает миграции перелетных птиц! Надо кремировать Генри и дать его душе покой, и точка!» Но… дорогая мэм, я знала, что Джонатан НЕ наблюдает полеты птиц, он страдает… И сейчас просто счастлива узнать, что с ним все в порядке. Передайте, что Клара его любит, передайте, что я приготовлю ему баранину, пусть только вернется поскорее. Ведь завтра мы кремируем бедного Генри, и нам уже не до муллы и не до ритуала, все оказалось так сложно…
И я стала вертеть в башке и прикидывать какие-то варианты жизни на ближайшие месяцы, пока эта… ну, тот, кто спал в моей постели, как-то не придет в себя. Я поняла, что впрягаюсь в привычную колею, что все в порядке: при мне мой калека, которого надо как-то ставить на ноги и вправлять ему его подростковые сорокалетние мозги. Я вспомнила, что у Юрки в подвале есть такая складная дачная кровать, которую лет пять назад он безуспешно пытался кому-нибудь сбагрить. Вот и пригодится – на ночь раскладывать ее вдоль окна в гостиной. В крайнем случае, поспит мой пассажир в прихожей на кушетке, хотя она ему и коротка.
И время от времени я заходила в спальню посмотреть на Мэри. А он все спал и спал, не меняя позы, с закинутой рукой, как будто плыл издалека; как будто всплывал из недр чьей-то чужой жизни, к себе всплывал, не в силах прорвать последнюю пелену сна…
В окне на пустынном бордвоке горели желтушные фонари, ветер юзом гонял по деревянному настилу змейки сухого песка. Начался дождь, взъерошил черную воду залива. Пенные глыбы волн обрушивались на черные глыбы волнорезов, а далеко-далеко на горизонте мигали огоньки какого-то сухогруза на рейде, чудесно преломляясь в стеклянном шаре на моем подоконнике.
Я опустила глаза и вдруг встретилась глазами с проснувшимся Мэри.
По выражению его лица поняла, как ему тошно и как он страдает. Видно, ощутив на себе одеяло, понял, что я все знаю и все просекла – и про его идиотства со сменой пола, и про малодушие и болтовню, и про то, что не только посторонние люди, а и сам он никак не определит, кто же он, собственно, такой, мудила годков за сорок?