Липовая жена

Ну, и тут открывается та самая шикарная дверь, по ступеням спускается величественная негритянка, разве что не в наколке, а в обычной дождевой куртке с накинутым капюшоном, и говорит:

– Хай, Джонатан, ты очень вовремя: Генри скоро проснется, надо его покормить. Обед я оставила на плите. Часа через полтора придет Кеннет его купать, так что покорми заранее. А я, как обычно, завтра к восьми. Бай!

И, даже не глядя на меня, мощно продефилировала всей своей массой к припаркованной неподалеку красной «Тойоте».

И этот самый Джонатан… в смысле мой… моя Мэри, инвалид мой, прицеп мой бесплатный в зашорканной куртке, в наверченной по самый нос бабьей шали, засуетился, зарделся, стал умолять меня зайти познакомиться с Генри.

Как тебе этот поворот сюжета в духе ничтожных мюзиклов, цена которым – сезон в провинции?

Но именно так я попала в один из домов, о которых только мечтала: заглянуть в приоткрытую дверь, увидеть уголок прихожей…



Интересно, что, попав в этот их дом, я больше смотрела не вокруг, а на Мэри – во-первых, потому, что была потрясена превращением собачьего парикмахера, придурка-недоросля, недоделанной недобабы в… некую, скажем так, персону; я даже не понимала, как сейчас к нему относиться и как с ним себя вести. Во-вторых, он так нелепо, неестественно выглядел в пространстве этого дома, так неловко двигался, точно не я, а он впервые сюда попал. Что-то деятельно бормотал себе под нос, открывая и закрывая дверцы шкафов и рыская на полках в холодильнике.

Наконец выпрямился и жалобно так:

– Галин, май дарлинг… Не могла бы ты что-то найти тут для нас поесть?

– А разве обед не на плите? – спрашиваю. – Вон там, за твоей спиной?

Он обернулся и руками всплеснул:

– О, боже, да. Это ж надо! Удивительно!

В общем, все было более чем удивительно, и это еще мягко сказано…



А кухня там оказалась замечательная: не суперсовременная, как можно было предположить, а добротная деревянная, годов пятидесятых прошлого века, с прекрасной чугунной плитой и целой коллекцией сверкающих медных ковшиков-половников на стенах. Все – настоящее! На плите в старом казанке томилась баранина с овощами, а в кастрюле исходил горячим паром настоящий куриный супчик, да такой, какой я у мамы только и ела.

Я обратила внимание, что посуда – тарелки-вилки-ложки – была самая примитивная, чуть ли не пластиковая, из супермаркета, но вопросов задавать не стала; поняла все гораздо позже и позже тебе расскажу. А пока мы с Мэри сидели и наворачивали супчик за милую душу. Очень он кстати пришелся: у меня день вышел плотный такой, многолюдный, пообедать не получилось. Ну, и под дождем-то мы намокли прилично, так что навернули по полной тарелке, а потом принялись за баранину. И скажу тебе, эта черная тетка знала в баранине толк: и розмарин положила, и базилик, и пряную зиру, и майоран. Главное, много луку. Запомни: баранина требует горы лука.

Вот тогда на сцене и появился Генри. Написала эту фразу и думаю: какая, к чертям, «сцена», что за чушь! Просто спешу все тебе рассказать, а под руку, как обычно, первыми подворачиваются самые стертые слова.

Короче, поели мы и решили глянуть, не проснулся ли Генри. Комната, где его держали, была на том же этаже, рядом с кухней, чтобы сиделкам недалеко бегать.

Мэри заглянул туда и воскликнул:

– О, мы проснулись! Галин, иди, посмотри на нашего дорогого Генри!

На нашего дорогого Генри… Ну я и пошла смотреть.

Вот тут не знаю, какие слова подобрать, даже теряюсь. Как увидела я эту беду…

Потом, уже дома, пробурив насквозь интернет, я кое-что уяснила: эта болезнь, которая у Генри, – та же, что у Стивена Хокинга; называется болезнью Шарко или болезнью Лу Герига. Неизлечимое, медленно прогрессирующее заболевание центральной нервной системы: паралич, атрофия мышц и все такое. Ну, ты помнишь фотографии Хокинга, да? Теперь представь его же, только гораздо моложе и темнее – и лицом, и цветом волос. Вот это и есть Генри.

И он улыбался, знаешь. Лежал на такой спецкаталке медицинской и приветливо улыбался, насколько это позволяла гримаса свернутого набок лица. А я пыталась вообразить, какой это был замечательный парень до болезни. Тоже занимался физикой – Мэри потом объяснял, я-то в этом не слишком разбираюсь, кажется, не совсем физика, а астрофизика. Успел сделать докторат и получить степень в NYU, его даже пригласили преподавать на кафедру астрофизики. Тут болезнь и навалилась, лет пять назад. И стадия сейчас – будь здоров какая тяжелая.

В принципе, руки у него еще работают – но медленно и не все пальцы. Он еще как-то щелкает по клавиатуре компа. А вот голову надо держать таким воротником медицинским, поролоновым. И говорит он с трудом и неразборчиво. Мэри его стопроцентно понимает и, если требуется, переводит сиделкам просьбы и желания. И сидит при Генри практически все время, покидая дом иногда, вечерами – вероятно, когда появляется у нас в салоне.

В общем, радость моя, этот их «дорогой Генри» – уж калека так калека! Настоящий калека, без дураков. И вопросов к этой ситуации у меня появилось множество.

– А… отец-то где? – спросила я Мэри. – Что отец?

И он, бедняга, аж позеленел и отшатнулся. Разве я тебе не говорил, пробормотал укоризненно, что папа погиб в автокатастрофе… давно. Сразу после того, как мама уехала.



Я молча смотрела на этих несчастных детей. Один бубнил что-то и прятал глаза и руки, другой улыбался и тоже пытался что-то бубнить.

Папаня-то, если я правильно поняла после расспросов, врезался на своем автомобиле в какую-то стенку. Среди бела дня, где-то за городом, абсолютно трезвый. Чувак почему-то свернул с шоссе и с какого-то бодуна врезался в кирпичную стену заброшенного предприятия. Мэри утверждает, что отец «просто заснул за рулем» и что это «случайная трагедия». Допустим. Допустим, случайная. Хотя мне-то уж не знать, как это манит: свернуть с дороги и расплющить о подвернувшуюся стенку свою непереносимую боль. Я в свое время даже машину продала, чтобы не соблазниться таким легким поводом к встрече с Саньком.



Тогда я села на стул у кровати и стала рассказывать про аэростаты. Все время обращалась к Генри – мол, ты-то понимаешь, как и на чем это работает, да? Мы летим на балансе: подъемная сила… разница давления внутри и снаружи оболочки шара…

Он неподвижно улыбался ужасной гримасой – длиннейшие прекрасные ресницы! – я улыбалась в ответ. Рассказывала, как летала над горами Аризоны, над снежными пиками Колорадо. Обещала, что непременно покатаю его на воздушном шаре. Тут до хрена этих компаний, и желающих покататься достаточно.

– А разве нас… возьмут? – спросил Мэри, испуганно-радостно глядя на Генри. И я немедленно стала уверять, что возьмут-возьмут, тут никаких ограничений, и стариков берут, и всяких-разных… нестандартных пассажиров. Такие корзины есть специальные – с дверцей в стенке. Вкатим туда коляску… А сам аттракцион – привязной: шар удерживают двумя-тремя фалами, которые крепятся к машинам. Однажды я видела, как при сильном порыве ветра привязанный шар потащил за собой и поднял в воздух здоровый джип! Так что не боись: шар медленно поднимается, зависает на высоте метров пятьдесят… ну, и минут десять висит себе, радуя пассажиров.

Сниму минивэн, сказала я бодро, вкатим туда кресло… наймем пилота. Да к черту пилота! – что я, сама не справлюсь, что ли? Это недешево, снять целый шар на маленькую компанию, но мы справимся.


– Мы справимся! – подхватил Мэри с энтузиазмом. Говорю тебе: ему раз и навсегда исполнилось четырнадцать лет.

Словом, мне уже было как-то не до их богатого дома, который внутри оказался совсем не богатым – в смысле обстановки, – хотя и просторным, с высокими потолками, с лепными карнизами, с великолепными вишневыми перилами лестниц того же возраста, что и кухня…

Чуть позже, когда явился Кеннет-филиппинец, сменная сиделка, и мы покинули Генри, я строго допросила Мэри, не давая ему свернуть в сторону и морочить мне голову.

Пересказываю кратко, так как к делу это не слишком относится и тебе мало чем пригодится. Значит, так…

После того как отец (героически смелый человек!) так малодушно распорядился своей жизнью и пацаны – и родной, и сиротка, привезенный с другого конца света, – остались бесхозными, в картинке нарисовалась бабка. Она и раньше с ними жила, но, как говорится, судьба поставила ее перед фактом, и она вынуждена была вникать, хотя не слишком-то горела заниматься этим детским садом.

Между прочим, она еще жива, ныне пребывает в богатейшем доме престарелых, где у нее уютные апартаменты и квалифицированная обслуга. Полагаю, выдает мальчикам на жизнь – если не спятила там окончательно – какие-то приличные деньги. Но главный капитал они должны получить после ее смерти и тоже не полным куском, а в виде ежемесячных выплат под недреманным оком целого взвода адвокатов. Короче, старуха не промах, но Мэри, святой балбес, отзывается о бабке не иначе как о «милой нашей старушке».

Насчет «милой» старушки, и тоже в двух словах: биография у бабки нехилая. Родилась уже здесь, в семье эмигрантов из России; к тому времени у ее папани была налажена торговля всяким пыльным старьем. Не то чтобы утиль, говорит Мэри, но одежда и обувь даже не со вторых, так сказать, а с третьих рук. Девочка росла шустрая, рукастенькая, сообразительная: и папане в лавке помочь, и братикам сопли подтереть, а попутно выискивала проволочки-ленточки, вырезала из старья красивые лоскутки, мастерила миленькие цветы на шляпки и платья. Подросла и нанялась в соседнее ателье к мадам Шапиро – «Изысканные европейские фасоны» – то же старье, но не столь позорное.

Годам к двадцати трем эта леди уже купила собственную пошивочную, а к середине жизни владела и командовала лично – никому не доверяя! – дюжиной салонов дамской одежды, для жилья прикупив в богатом районе города тот самый особняк, где и обитают сейчас Генри и Мэри. Бабка, я поняла, еще вполне ничего – ходит, правда, с ходунками и слегка путает времена и внуков, но насчет денег строга и неумолима: по ее завещанию внуки так и будут получать приличные суммы на жизнь. На жизнь, а не на университетские проекты Генри и не на идиотства Джонатана – интересно, знает ли великая бабка, что этот тип всюду представляется как Мэри? Возможно, и знает – судя по тому, что позаботилась о сохранности столового серебра и немалого антикварного имущества, заблаговременно свезя его в хранилище подобных ценностей.

Нет, все же я рассказываю тебе не с того конца. Хотя конец маячит в недалеком будущем: Генри уже сейчас в тяжелом состоянии, а в ближайшие полгода-год, как поведал мне интернет, можно ожидать «поражения дыхательной мускулатуры и затем смерти от инфекции дыхательных путей». Так что с катанием на воздушном шаре следует поторопиться, пусть даже он и уйдет в вышине. Не худший способ вознестись.

Само собой, он обихожен сиделками – ночными и дневными, и опытным медперсоналом, но… Дальше вступает Мэри: но, как ты понимаешь, наш Генри лишен женской ласки… Он натыкается взглядом на мое недоуменное лицо, вскакивает и начинает мотаться по кухне, бурно жестикулируя, путаясь в доводах, запинаясь. Впадает в рассуждения – самого разного, иногда противоположного свойства.

– Понимаешь, – говорит он, – я просто хочу, чтобы рядом с братом была достойная женщина. Не для секса, ему это не нужно.

– А для чего? – прямо спрашиваю я, не сводя сурового взгляда с его мельтешащей фигуры: бывают такие слишком быстро выросшие подростки, которые никак не могут приспособиться и привыкнуть к своему новому телу.

И он сникает, опускается на стул, мнется, прячет лапы между колен, застенчиво пожимает своими прилично развитыми сутуловатыми плечами.

– Но женское общество – это не только секс… – произносит он укоризненно, умоляюще на меня глядя. – Это обаяние гораздо более тонких, более глубоких отношений…

И переводит взгляд на обшарпанный комод, явно привезенный со склада «Армии спасения»: там стоит фотография здорового Генри, в белых шортах и майке, с клюшкой для гольфа; он обвешан сразу тремя девицами – плейбой и везунчик, и, что там говорить, красавец.

Короче, Мэри, этот самоотверженный идиот, решил предоставить брату женское общество в своем лице.

Такое вот диковинное извращение. Чего на свете не бывает.

Можешь на это не отвечать, я довольно точно воображаю твою реакцию и даже выражение лица…





* * *


…Словом, Мэри исчез на довольно долгое время. Сначала я не обратила внимания, на работе были напряженные недели. Но время от времени задумывалась – не нагрянуть ли к ним просто так, проведать мальчиков. Может, настолько вдохновилась этой идеей – поднять в небо Генри, да и самой подняться, спустя столько лет?

Мэри вдруг сам позвонил и трепещущим голосом (в салоне опять полно было народу, колготня, щебетня, клиентки одна на другой, но я по интонации определила: свершилось! – такой, знаешь, торжествующий полуобморок) объявил, что он «уже один из нас» и скоро придет показаться.

У меня почему-то в глазах потемнело, я даже на стул опустилась. Хотела сказать: «Не приходи!» – но не сказала. В конце-то концов, кто я ему такая, чтобы сцены устраивать, да еще после всего, что он над собой сотворил.

Прошло дня три, и где-то в полдень открывается входная дверь…

Наша Васанта, которая вечно берется чинить испорченные приборы, сидела на корточках, возилась с поломанным принтером. Я успела нагнуться и подать ей знак, чтобы она держала себя в руках.

Впрочем, когда он вошел, я ни капельки не удивилась: именно таким я его себе и представляла, такой вот Хайкой-Балалайкой. На голове парик, как у мамаши религиозного семейства из Бруклина, а все остальное без изменений. Та же куртка, та же махристая шаль. Он близоруко щурился, обводя взглядом присутствующих, и у Ольги – та рядом оказалась – робко поинтересовался, где может меня увидеть. Понимаешь ли, он меня, с понтом, не узнал, как будто это я сменила пол, а не он. Я удержалась, чтобы не спросить, уж не поменяли ли ему по ошибке мозги вместо чего другого, но вовремя спохватилась и с ледяной улыбочкой двинулась навстречу, чтобы дать впечатлительной Васанте минуту прийти в себя.

Ах, говорю, Мэри, это ты, как давно мы тебя не видели и как прекрасно ты выглядишь!

– Тебе нравится мой парик? – спросил он.

– Я бы убрала челочку слегка набок, – ответила я.

Вообще-то у него на башке бросались в глаза только нос-паяльник и придурочный парик, сидевший, как папаха. Впрочем, обычная его двухдневная щетина на физиономии куда-то исчезла, и на линии груди появилась некая приподнятость, будто вспахали борозду на каменистом поле. А во всем остальном он продолжал походить на обычного мужика: волосатые руки, одет в свои старые мужские джинсы – короче, пугало огородное. И это после всего, что он прошел! Страшно представить, сколько здоровья все это ему стоило; гормональные таблетки небось пожизненно будет принимать, а про деньги я уже и не говорю. Интересно, кто ему денег выдал на этот проект, – уж не бабка ли.

Он держал обе руки на уровне груди, как бы в волнении, складывал их лодочкой и поводил перед собой, точно какая-нибудь стеснительная дева. Немедленно сообщил мне, что уверовал в Бога «всем своим женским сердцем» и стал членом местной синагоги. Я тут же подумала, что рабай этой синагоги наверняка хороший бизнесмен: уж как ломанутся сейчас прихожане, чтобы поглазеть на это ухрёпище несусветное.

Да-да, со мной бесполезно говорить о религии – о любой религии. Меня тошнит – помнишь, как у Хармса: «Нас всех тошнит». Вера – то дело другое, это я понимаю; когда человека везут на каталке в операционную или, что еще страшнее, на этой каталке везут его ребенка, а он серыми губами шепчет: «Господи, Господи, спаси его, умоляю, Господи!..» – это, я понимаю, вера. А когда священник или там раввин, или кто там – далай-лама, мулла, мушмулла и еще какой-нибудь хрен моржовый, святой служитель, учит меня смирению и приятию всего дерьма этой проклятой жизни – нет уж, извините, с этим дерьмом я разберусь сама.



Так вот, Мэри явился показаться.

Явилась она, значит, показаться-покрасоваться…

Еще поприставал ко мне со своим «как я выгляжу», и всякий раз я заверяла его, что выглядит она очень феменин. Отчаянно хотелось реветь и материться.