Лев пробуждается

Его связал и пытал человек, угрюмо подумал он, не только знающий дело, но и обожающий его, не спешивший, чтобы ублажить себя, потому что знал, что больше в доме ни одной живой души, одни трупы.

«Кабы Биссет, бедная обреченная душа, не исхитрился задержать меня дракой гуртовщиков и погоней решительно настроенных стражников по задворкам, я мог бы подоспеть вовремя, чтобы спасти его», — подумал человек в плаще.

Приглядевшись повнимательнее, он увидел одну-единственную рану — безгубые уста, ведущие прямиком в сердце, — убившую толстячка настолько стремительно и бесповоротно, что он почти не пролил крови. Итак, смертельный удар человека с плоским обоюдоострым дирком, узнавшего все, что требуется, потешившегося, сколько осмелился, и больше не нуждавшегося в Бартоломью Биссете.

Человек в плаще услышал шум на улице, людей, перекликавшихся при встрече — гортанно, как вороны, — задул свечу и замер в задумчивости. Значит, здесь больше ничего. Вернемся к лотианцу Хэлу Сьентклеру, хоть человек в плаще и был уверен, что сей господинчик никакого касательства к этому не имеет.

Пробираясь обратно мимо удушающей выгребной ямы, человек в плаще гадал, кто же тут причастен.



Абби Крейг[56], Стерлинг

Праздник Святого Лаврентия, 10 августа 1297 года

Уже две ночи воинство графа Суррейского видело тусклое рдение, отмечавшее лагерные костры скоттов по ту сторону долины и вверх по благочестиво нареченному холму. Будто дыхание дракона, сказал Кевенард, отчего остальные рассмеялись — мысль о добром валлийском драконе была для лучников утешительной.

Аддафу при их виде никакие драконы даже в голову не пришли; он подумал о Геенне Огненной и что сам Дьявол может там находиться; когда ветер переменился, все они услышали безумные визги и вопли, будто там отплясывали бесы.

— Пекло не там, гляди, — проворчал Хейден Капитан, обсасывая похлебку с кончика уса. — Пекло будет в долине, каковая исполосована озерцами, болотами, ручьями и речками. Вот там нам придется стоять и зазывать этот народец вниз, и когда оно начнется, они не будут петь, попомните меня.

В цитадели Стерлинга сэр Мармадьюк Твенг смотрел, как рдеют угли, думая обо всех других временах, когда видел их — слишком уж много раз, стоя в одной массе людей, собиравшейся изрубить другую массу людей во прах.

Будь он вообще знаком с Хейденом Капитаном, смог бы кивнуть в знак согласия с командиром валлийской фаланги; карс — низменные заливные луга по ту сторону моста Стерлинг — изрезаны тем, что местные называют «бочагами»; как раз то место, где встанут лучники, дабы расстрелять пехоту мятежников.

— У них вообще нет коней, — сообщили де Варенну, и уж не поведавшим ли сие господам, бросавшим тревожные взгляды на Крессингема, Твенга и Фитцварина, знать о том. Джон Стюард и граф Леннокский, только-только снова выторговавшие себе милость Эдуарда, теперь предлагали попытаться проделать то же самое с сэром Эндрю Мори и Уоллесом.

— Сомневаюсь, что от сего будет прок, — объявил де Варенн, — поелику Мори еще мог бы пресмыканием вернуть свои земли и титулы, но Уоллесу не будет пожаловано ровным счетом ничего, добрые государи мои. Даже быстрой кончины.

— При всем при том, — сердито промолвил Леннокс, — стоило бы попытаться, и вы ничего при том не теряете, вы ведь ждете Клиффорда.

— Ха, — фыркнул Крессингем, и де Варенн посмотрел на него волком.

Твенг промолчал, но увидел, как двое шотландских государей озирают их всех по очереди, а потом переглядываются между собой. До объяснения ни один не снизошел, но когда они удалились, Твенг понял, что довольно скоро они выяснят: Роберт де Клиффорд, лорд-хранитель английских рубежей, усердно собиравший войска для армии графа Суррейского, был отослан Крессингемом. Отвергнут как «непотребный». Крессингем сетовал на издержки по оплате расходов Клиффорда, когда армия и так уже довольно велика, чтобы справиться со смутьянами под началом какого-то ничтожного разбойника.

Так было еще до выступления, конечно, а между Роксбургом и Стерлингом громадная армия растаяла, как топленое сало, и на мили в округе, широкой полосой вдоль дороги, край наполнился дезертирами и отставшими солдатами, занявшимися грабежами.

Теперь Клиффорд им понадобился — но этот возмущенный государь не выйдет даже помочиться на охваченного огнем Крессингема.

Покинув де Варенна и Крессингема спорящими о диспозиции, Твенг вышел в дышащую ветром ночь высоко на зубчатую стену замка, где часовые неизменно вышагивали между мерцающими факелами. Его терзал вопрос, не придется ли завтра биться с кем-то из знакомых.





* * *


На дороге к Камбаскеннетскому аббатству, достаточно далеко от Крейга, чтобы тамошние костры выглядели во тьме бледными цветками, Куцехвостый Хоб завернулся в свой плащ поплотнее и погрузился в полудрему, думая о дочери мельника Джинни, одни лишь руки и губы которой могут довести до косоглазия. Путь до нее в Уайткерк неблизкий, все подметки стопчешь, но оно того стоит… Услышав топот копыт на дороге, он приподнял голову над кочкой, за которой прятался.

Ветер вздохнул, донося сырость с карса; черная лента излучины широкой реки поблескивала в угасающем свете дня. Всадник, ссутулившийся на спине устало трусящей лошади, обрисовался на фоне неба силуэтом, направляясь к гигантской башне звонницы, служащей вехой аббатства.

Поскольку единственная дорога вела от Абби Крейг, это означало, что посетитель прибыл либо из лагеря шотландцев, либо через мост, вверх по гати и вдоль Абби Крейг. Раньше здесь проходили несколько отчаявшихся беженцев, толкавшие тачки с поклажей и спешившие во весь дух, но новые не показывались уже давненько.

Проводив удаляющегося всадника взглядом, Куцехвостый снова погрузился в полудрему. Останавливай тех, кто будет направляться из аббатства, велели ему, так что направляющийся туда — не проблема. Хоб бросил взгляд на отдаленные сигнальные огни на галереях Стерлинга, а затем на темное пространство, расцвеченное огоньками костров на холме, гадая, каково оно, ждать там завтрашнего дня.

Он не сомневался, сэр Хэл знает, что затеял, пытаясь уклониться от грандиозного бича солдатни, идущей на Стерлинг, преисполнившись мстительностью ко всему шотландскому без исключения. И тем не менее направляться к биваку все едино что плясать на краю пропасти — с одной стороны, Хэла будут воспринимать как человека Брюса, держащего сторону англичан; с другой — при нем графиня Бьюкенская, а она жена графа, хоть и не поддерживающего Уоллеса и Мори делом, но ухитрившегося смотреть на их деяния сквозь пальцы и позволившего им пойти здесь на смычку.

Есть и другие резоны, не сомневался Куцехвостый Хоб, иначе с какой бы стати им сидеть здесь, заботясь, чтобы ни один камнерезишка не ускользнул из Камбаскеннета под покровом тьмы? И все же он не вполне их понимал — да и не нуждался в том. Ему сказали, что от него требуется, и он занялся этим, закутавшись в плащ от холода.

Выше на холме сидел Псаренок, укрывшись от ветра за полосатым шатром и глядя на ближайшие костры, а за ними — на маленькие красные глазки вроде притаившихся в лесу хорьков, указывающие, где англичане подступили к стенам замка Стерлинг. Слушал перебранку людей поблизости, споривших о том и сем, чиня кожаные ремни и оттачивая оселками острия больших длинных пик. Он уже не первый день зачарованно наблюдал за пикинерами; они проходили муштру совместных действий многосотенными баталиями. Опустить пики. Положить пики. Поднять пики. Упереть пики. Изготовить пики. Псаренок смотрел, как они оступаются, сталкиваясь друг с другом, ругаясь, плюясь и путаясь.

Некоторые, видел он, куда искуснее других — люди из армии Мори; и сущее удовольствие смотреть, как они движутся и поворачивают, будто хитроумная игрушка. Кернам Уоллеса это дело не по нраву, но их подстегивали к тому его зычный раскатистый голос и опытный присмотр командиров Мори.

Сидевший рядом Хэл наблюдал, как Псаренок смотрит на огонь кухонных костров, льнущий к земле и мерцающий от ветра, стелющегося вверх по Абби Крейг. Он ожидал возможности переговорить с Уоллесом, и любопытство — Боже, да это его проклятье — погнало его поближе к шатру, где можно было расслышать, как прибывшие государи пытаются убедить Уоллеса и Мори сдаться.

— Сиречь вы на стороне англичан, — сказал Уоллес, и Хэл сквозь холстину услышал, как Леннокс и Джон Стюард лепечут отрицания.

— Сиречь вы на нашей стороне.

На сей раз последовало молчание, настолько неуютное, что даже Хэл почувствовал его со своего места, пока его в конце концов не нарушил мягкий, успокоительный голос Мори:

— Приношу вам свою благодарность, государи мои, — произнес он по-французски. — Передайте Суррею наше пламенное пожелание, дабы он отступил отсюда и из державы.


— Суррей тут не властен, — ответствовал Джон Стюард. — Крессингем возглавит армию поутру.

Уоллес испустил горький каркающий смешок.

— Он не вождь. Он ничтожный щелкопер, чернильная душонка, он и со вши шкуру сдерет, дабы продать с выгодой, — проворчал он. — Поведайте ему сие, коли хотите, — но попомните меня, нобили, здесь Эрвин не повторится.

— Те переговоры вели англичане. Они выиграли вам время на все сие, — угрюмо проговорил Леннокс по-французски, и Хэл услышал, как Уоллес откашливается, буквально видя нахмуренные брови, ясно дающие понять, что он более не желает здесь французской речи, которую понимает куда хуже английской. Мори спокойно перевел.

— Вы выкупили свои земли, — напрямик отрезал Уоллес. — Лживым поцелуем и предательством. Вскорости, государи мои, вам придется выбирать; вы уж порадейте — пришедшим на пиршество последними достанутся только кости.

— Мы не будем биться с вами, Уоллес, — с вызовом парировал Стюард, предпочтя пропустить оскорбления мимо ушей. — Свет державы полагает за лучшее уладить дело миром, какими бы соображениями сие ни диктовалось.

— Из моих рук вы его не получите, — ответствовал Уоллес голосом обыденным, как толокно, тщательно выговаривая слова по-английски. — Желаю вам добра от вашей капитуляции. Да будут ваши кандалы легки, государи мои, когда вы преклоните колени, дабы лизать длань. И да забудут потомки, что некогда вы заявляли о нашем родстве.

Последовало молчание, вязкое, как каша, а потом раздался голос, еще более вязкий от гнева, — Стюард, узнал Хэл, едва сдерживался.

— Вам нечего терять, Уоллес, так что бросать кости из вашей чаши вряд ли рискованно.

— А из моей? — беззаботно поинтересовался Мори.

Молчание.

— Мы не встанем против вас, — упорствовал Леннокс.

— То же провозглашал и другой из вашего племени, сэр Ричард Лунди, доколь не перепрыгнул через ограду к англичанам, — горько проронил Уоллес. — Теперь же оный считает Эдуарда добрым парнем, который навел порядок в своем королевстве, и присоединился к нему, дабы биться против нас. Вот что воспоследовало из вашего фиглярства в Эрвине. Коли ваша знать будет упорствовать в раболепии, подобных ему будет толико поболе.

— Клянусь Богом, я не стану выслушивать нотации от вам подобных! — взорвался Стюард. — Вы выскочка, безземельный челядинец с крепкой десницей, понятия не имеющий, куда ее приложить, пока господа не скажут…

— Довольно!

Голос Мори полоснул, как клинок, и тишина воцарилась столь внезапно, что Хэл расслышал сквозь холстину яростное бычье пыхтение.

— Ступайте обратно и реките графу Суррейскому, Крессингему и всем остальным, что мы дожидаемся удовольствия встречи, государи мои, — присовокупил Мори вежливо, но угрюмо. — Если он желает, дабы мы ушли отсюда, пусть поднатужится и добьется этого.

Движение и шелест поведали Хэлу, что Леннокс и Стюард удалились. Наступило молчание, а затем Уоллес харкнул мокротой.

— Зрите, яко оно? — горько изрек он. — Опричь вас, весь свет державы плюет на меня. Нам нипочем не осуществить планы Уишарта, коли их плуг будем толкать только мы.

— Не изводите себя, — отозвался Мори. — Что бы они там ни думали, будет биться не свет державы, а чернь державы, а вы — их человек. Помимо того, нобили сей державы последуют за нами, потому что ни Брюс, ни Комин не смогут пойти за одним и тем же плугом. В конце концов, у нас только и есть что король, ибо Длинноногий разбил Печать Шотландии, похитил Крест Господень и украл самое Камень королей. Проложить сию борозду больше некому, и посему это должны сделать мы.

Псаренок слышал это лишь вполуха, почти ничего не понимая, глядя на приходящие и уходящие ноги. По части ног он был дока, потому что обычно именно их видел первым делом из своей по-заячьи скорченной позы, которую всегда принимал, — отчасти готовность бежать, отчасти попытка стать незаметным.

Он видел босые ноги людей с северных нагорий с ногтями как рог, не ставивших обувь ни во что и надевавших разве что сабо или паттены в самый разгар зимы. Эти люди с буйными космами, жуткими ножами, круглыми щитами и секирами на длинных топорищах говорили либо на языке, непонятном Псаренку напрочь, либо на другом, который он едва-едва разбирал. Они говорили с переливчатым присвистом и отплясывали под дикую музыку.

Были еще кожаные башмаки и полусапожки, порой истрепанные и просящие каши, принадлежавшие людям из Кайла, Файфа и Марча, — бюргерам и вольноотпущенным, которые могли позволить себе железные каски и толстые стеганые куртки с заклепками, вооруженным длинными копьями, пиками в маршевом строю, так чаровавшем Псаренка. Шилтрон[57]. Это новое словцо не только для Псаренка, но и для всех прочих; он перекатывал его во рту снова и снова, будто голыш от жажды.

Люди из Эршира и Файфа умудрялись высмеивать друг друга за странный говор, но рядом с людьми с севера ходили на цыпочках. И все же и те и другие нынче смотрели в одну сторону, и, укладываясь навзничь в траву и устремляя взгляд на облака, Псаренок постиг ошеломительную значимость этого откровения.

Какую бы неприязнь ни питали они друг к другу и к людям с северных нагорий, сколько бы ни считали Брюса, Мори, Комина и им подобных чужаками, все они оказались здесь лишь потому, что еще больше ненавидели только одно: оказаться под игом захватчиков с английского юга.

Видел Псаренок и изящные кожаные сапоги, и кольчужные chausse с кожаными подметками, отмечавшие рыцаря или тяжеловооруженного всадника, но была еще и драгоценная горстка облаченных в железные поножи. Тут он вспомнил о Джейми Дугласе и ходил с расспросами от костра к костру, пока не сыскал людей из Ланарка, один из которых был осведомлен о произошедшем.

— Во Франции, — поведал он Псаренку у гаснущего алого костра. — В безопасности у епископа Ламбертона, поелику евойного папашу увели в кандалах.

Человек, говоривший с Псаренком, глядя на лицо отрока с заострившимися чертами и ввалившимися глазами, добавил, что папашу Джейми вряд ли суждено увидеть снова — из камеры в Берике его перевезли в Тауэр, где он бесился, разглагольствовал и наконец чересчур допек своих тюремщиков. Побоями, слыхивал он, дело не кончилось. Не ожидая возвращения Смелого в ближайшее время, его женщина и братцы Джейми живут у своих родственников Ферреров где-то в Англии, а Дуглас нынче в английском замке.

Псаренок очумело добрел до убежища за полосатым шатром, где Хэл его и нашел. Дугласа захватили Посягатели. Джейми во Франции. Псаренок лишь очень смутно представлял, что Франция находится где-то к югу от Англии, которая находится к югу от Берика; надо быть, далековато, пусть даже вельможные и могучие и говорят на языке того края промеж собой, и даже здесь, на Абби Крейг, есть настоящий человек из Франции.

Вокруг мерцающих костров, цветущих во тьме розами, люди жались поближе друг к другу, и Псаренок почувствовал себя безмерно одиноким, ощутил грандиозные, черные раздумья окружающих деревьев, вздыхающих и поскрипывающих во тьме.

Джейми, замок Дуглас — все, что он знал, скрылось без следа, даже чудесные псы лотианского владыки. И сейчас большинство знакомых ему людей — Лисовин Уотти, Куцехвостый и прочие — далеко за ночью, за петляющими излучинами реки, там, где бледные искорки огоньков отмечают аббатство Камбаскеннет. И обрадовался приходу Сима и государя Хэла.

— Дуй к Симу, — велел Хэл съежившемуся Псаренку; от его уничиженно согбенной позы сердце у него прямо кровью обливалось. — Он сидит у огня, и в котелке у него кое-что есть.

Псаренок нырнул в ночь. Хэл снова услышал шелест шатра — это вышел Мори, — а затем сквозь холстину пробились раскаты баса Уоллеса:

— Довольно вам таиться под свесами полога, Хэл Сьентклер; заходите, поведайте мне о камнерезе.

Устало поднявшись, Хэл вошел в шатер, разивший перепревшим по́том и волглой шерстью. Расположившись в курульном кресле, с полуторным мечом не далее локтя от десницы, Уоллес выслушал рассказ Хэла о савояре-камнерезе.

— Сорок дней, вот как?.. Нет у нас сорока дней, Хэл. У нас есть ночь да утро, а коли Бог даст и сеча пойдет по нашему чаянию, то вдобавок утро дня после завтрашнего.

Переступив с ноги на ногу, Хэл мысленно выругал вальяжно развалившегося напротив великана. Одет он теперь получше — даже штаны и башмаки, как причитается одному из избавителей державы, — но это все тот же разбойник Уоллес.