Лев пробуждается

Балиус ударил грудью пони, отскочившего назад, но громадный конь потерял разгон из-за помехи и потому взвился на дыбы и выбросил ноги, чудовищными копытами раздробив плечо пони и колено всадника.

Другой конник выхватил страшный меч и хлестнул несчастную лошаденку, чтобы подъехать сбоку и нанести удар. С другой стороны от Хэла еще один всадник размахивал секирой, почти полностью развернувшись назад на скачущей прочь лошадке; оружие с лязгом отскочило от щита Хэла.

Тот принял сокрушительный удар меча, загородившись железной полосой поручи на правом предплечье — самодельной железной клеткой от запястья до локтя, — и оказался лицом к лицу с нападавшим, разинувшим в крике алый рот, в кожаном шлеме, со спутанной бородой цвета старой кости и злобно сощуренными глазами. Врезал толстым яблоком рукояти меча между щелками глаз, а потом свирепо нанес удар назад, когда Балиус совершил мощный скачок, вырываясь из скопления. Почувствовал, как клинок дернулся, но не знал, куда попал.

Потом они оказались у передней повозки и снова развернулись. Балиус шумно выдувал воздух, фыркая и топая копытами. Сим Вран в телеге нацелил арбалет и выстрелил, но Хэл не видел, в кого он попал.

А затем всадников не стало. Суматоха, крики и замешательство кавалькады продолжались, и женщины не прекращали визжать, но атакующие вдруг исчезли так же стремительно, как и появились. Впереди хромала лошадь, волоча поводья. Три трупа валялись, как груды старого тряпья.

Спрыгнув из телеги, Сим направился к Джоку Недоделанному, сидевшему в грязи с мокрой задницей и вывернутой рукой.

— Зело больно зашиблена, но не сломана, — заметил он уродливому низкорослому бойцу. — Урон получила лишь твоя гордыня, плюхнувшаяся с осла на задницу.

— Мулова задница вислоспиного мерина, — кисло согласился Недоделанный, растирая руку.

Сим хлопнул его по плечу, отчего Джок скривился, а Сим рассмеялся. Из-под повозки выполз человек, блекло улыбнувшись Симу и закивав головой, и поспешил прочь, будто крыса, ищущая нору, прижимая к груди кожаный мешок.

Спешившись, Хэл погладил мягкую морду Балиуса с жесткими волосками, сверкающими росой, как бриллианты, от собственного жаркого дыхания коня, и повел к трупам. Сим увязался по другую сторону коня.

— Сущие черти из сатанинских чресел… Кто они, как помышляете? — спросил он, пошевелив одно тело ногой. Грязные, чумазые трупы, увешанные разношерстными предметами краденых доспехов, скалили желто-коричневые зубы.

— Неприятели, — лаконично отозвался Хэл, и Сим согласился. В конце концов оба решили, что они из числа мародеров Уоллеса, выбравшиеся на луп и узревшие добычу, показавшуюся легкой и прибыльной.

В кавалькаде оказалось четверо убитых — три женщины и конюх Пекс. С одной из покойниц только-только поладил Джок Недоделанный, так что день у него явно не задался, на что друзья не замедлили ему указать. Кто-то еще спросил о человеке с костылем, но никто уже не рассчитывал увидеть его вновь.

Хэл подъехал к Изабелле, выпутывавшей свои юбки из телеги, а Псаренок, ее преданный слуга, дожидался рядом, чтобы помочь ей снова сесть верхом.

— Все ли с вами благополучно? — спросил Хэл, внезапно встревожившись из-за ее хромоты. Изабелла обернулась; ядовитый ответ уже вертелся у нее на кончике языка, но, увидев его озабоченное выражение, она проглотила желчь и тут же растерялась, ощутив внутри толчок, — именно так должен толкаться в утробе ребенок, как ей всегда казалось.

— В синяках, — ответила она, — но лишь верховой езды, сэр Хэл. Кто они?

Он восхитился тем, как графиня приняла события, чуть ли не позавидовав близости к ней Псаренка, когда она забиралась обратно в свое дамское седло.

— Люди Уоллеса, — сказал Хэл, — худшие из их числа — если они еще люди Уоллеса, а не просто дорожные тати, душегубы и разбойники сами по себе. Отныне таких будет в достатке.

— Как и думал Брюс, отправляя меня с вами, — заметила Изабелла. — Похоже, для пахаря вы недурно владеете боевым конем.

Оценив комплимент и подразумеваемое перемирие, Хэл внимательно осмотрел Балиуса, с облегчением не обнаружив на нем ни царапинки. Передав его в попечение Уилла Эллиота, оседлал Гриффа, тут же найдя гаррона слишком низкорослым и медлительным и пожалев, что вообще садился на могучего боевого коня.

Собравшись, они погрузили погибшего конюха в телегу, усадили Недоделанного обратно на лошадь и осторожно поплелись по грязной дороге к таверне.

Как Хэл и опасался, она горела, хотя сырые бревна и соломенная крыша усмирили пожар до медленного, угрюмого тления. У входа валялся толстяк с перерезанным горлом. Чуть дальше лежала женщина, утыканная стрелами столь основательно, что с первого же взгляда было ясно: ее использовали вместо мишени.

— Ах, вот дерьмо-то! — провозгласил Куцехвостый Хоб, стаскивая свой кожаный подшлемник и огорченно чеша голову.

— Что? — вскинулся Уилл Эллиот, но Хоб просто отвернулся, прямо онемев от утраты Лиззи. Всего несколько часов назад он валял ее до бесчувствия, и было как-то не по себе видеть ее ощетинившейся стрелами, как еж, с каплями дождя, сбегающими из незрячих глазниц, будто слезы.

Оставшийся на дороге Хэл был того же мнения.

— Что ж, — мрачно проронил он, — тут мы убежища не найдем, это уж ясно. Перейдем через мост в город и вежливо уведомим здешнего английского командира о шотландских налетчиках на дороге.

Кивнув, Сим постоял еще немного, глядя на караван повозок, лошадей и напуганных людей, тянущийся мимо таверны дальше по дороге вслед за Хэлом и развернутой хоругвью храмовников — Босеаном, высоко вздетым Лисовином Уотти, сжавшим древко в одном массивном кулаке.

Несмотря на этот затейливый флаг, Сим не сомневался, что они все глубже суют головы в петлю по мере мыканья дальше на север. Он гадал лишь, насколько тяжкой окажется их планида.





Глава 6




Эдинбург

Праздник Святого Эгидия, август 1297 года

Спертый воздух храма Святого Эгидия дышал жаром от горящих свечей и пыла верующих. Горячее дыхание незримо возносилось в воздух, столь напоенный ладаном, что даже благовест колокола и песнопения казались приглушенными, словно доносящимися из-под воды. Причитающее, отчаявшееся население Эдинбурга так набилось в храм на мессу в честь своего покровителя, что огонь трепетал в одном ударе сердца от угасания — от их придыхательных молитв о заступничестве, о помощи, о надежде. Явились даже некоторые англичане из гарнизона, хотя в замке и имелась собственная часовня.

Человек в плаще проскользнул в храм с рыночной площади, протискиваясь между телами и время от времени работая локтями. В нефе с высоченным сводчатым потолком, тонущим во тьме, задыхающиеся лампады бросали громадные тени на камни, не видевшие солнечного света со времени постройки, и неосвещенные места казались черными, как никогда.

В их тени люди раболепствовали перед Богом и заключали во тьме сделки, остролицые, как лисы, а другие, распаленные, как просоленные волки, выискивали потаскух, готовых раздвинуть тощие ляжки за мелкую монету, рискуя собственными душами, в отчаянии и безмолвии потея в темнейших закоулках.


— О, Господи, — разносился зычный, уверенный голос, раскатывающийся угасающими отголосками, — заклинаем Тебя явить нам милосердие Твое через предстательство Твоего благословенного исповедника Святого Эгидия.

При каждом движении священников в торжественных облачениях фимиам вырывался серо-голубыми клубами из посеребренных кадил, облезающих от жары струпьями. Человек в плаще углядел впереди Биссета.

— Да будет то, чего мы не можем удостоиться чрез наши добродетели, будет даровано нам через его заступничество. Через Христа, Господа нашего. Аминь. Святой Эгидий, молись за нас. Хвала Христу!

— Во веки веков!

Жужжание голосов, будто пчелиный рой, округло прокатилось по камням. Человек в плаще увидел, как Биссет перекрестился и начал протискиваться сквозь толпу, — значит, дождаться дароносницы и благословений не суждено. Неважно… человек в плаще двинулся за ним, потому что потратил уйму сил, чтобы подобраться к нему настолько близко, и не хотел потерять его теперь. Ему только-то и требовалось узнать у толстячка, что ему известно и кому он это поведал.

Бартоломью был отнюдь не дурак и знал, что за ним следят, знал уже какое-то время. Это ощущение сидело, как зудящее местечко чуть ниже затылка, которое не почешешь. Наверное, печально подумал писец, с того самого времени, когда он покинул Хэла Сьентклера и остальных в Линлитгоу долгие дни назад. «Берегите себя, господин Биссет», — сказал Хэл напоследок, и Биссет отметил про себя это предостережение, хоть и отмахнулся от него; в конце концов, кто такой Бартоломью Биссет в великом замысле мироздания?

Он намеревался отправиться в дом сестры в Эдинбурге, а оттуда в Берик, где, как слыхал, устроил свою резиденцию юстициар. Биссет не сомневался, что Ормсби, расправив перышки, потрепанные в Скуне, примет человека его дарований с распростертыми объятьями. Заодно он был уверен, что кто-то уже расчел это, а после принял к сведению, что Бартоломью Биссет может поведать Ормсби, хоть и трудновато поверить, чтобы сэр Хэл Хердманстонский был причастен к этому, — иначе к чему бы вообще отпустил его в первую голову?

И все же вот он, пробивается сквозь толпу верующих в храме Святого Эгидия, будто удирающая лисица в лесу, потому-то и свернул на Эдинбургскую Высокую улицу и направился к собору в уповании затеряться в сгущающихся толпах. Он не знал, кто его преследует, но одна лишь мысль, что кому-то вообще это надо, наполняла его ужасом и тошнотворным пониманием, что он стал частью неких козней, где заявление о полнейшем неведении не может послужить оберегом.

Биссет протиснулся мимо парочки, спорившей о том, кто из них лжет больше, потом увидел просвет в давке, устремился к нему, внезапно вильнул в сторону и свернул обратно, вознося молитву святому. Покровитель лесов, прокаженных, нищих, калек и постигнутых внезапным бедствием, душевнобольных, страдающих падучей, ночными страхами и желающих совершить добрую исповедь — уж непременно, пронеслось в голове у Биссета, в этих широких полномочиях Святого Эгидия есть оговорка, покрывающая бегство от преследователя…

Человек в плаще выбранился. Только что жирный говнюк был у него на глазах — и тут же испарился. Принялся лихорадочно озирать толпу, решил, что заметил преследуемого, и двинулся к нему.

Бартоломью Биссет направлялся вверх по Высокой улице к замку, оступаясь на булыжной мостовой. Он уже запыхался и взмок, усердно взбираясь в гору. На улице царило оживление; англичане ввели комендантский час, но отменили его на эту особую ночь, в праздник Святого Эгидия, и этим поспешил воспользоваться, казалось, весь Эдинбург.

В полутьме, подсвеченной рдяно мерцающим светом факелов, люди суетились и смеялись; нищий ухватился за случай полапать обнаженные грязные груди шлюхи, склабясь в ответ на ее проклятья.

Биссет, двигавшийся стремительно, пригнув голову и пыхтя, как бык при случке — Раны Христовы, ну и нагрузился же он говядиной в последнее время, — вдруг полуобернулся и приостановился в полной уверенности, что заметил промелькнувший силуэт, непоколебимый и неотступный, как катящийся валун; чуть не споткнувшись о рычащего пса, рвущего раздутый кошачий труп, тот пнул его, давая выход бешеному испугу.

Это вкупе с откровенной цепкостью преследователя повергло Биссета в панику, и он вильнул в сторону, в таверну Лаклана, в духоту и гомон хохота и перебранок. Деликатно протиснулся в толпу, где кучка гуртовщиков, только-только прибывших с севера, начала распевать песни фальшиво и не в лад. От этих здоровяков пахло по́том, землей и мокрыми коровами.

Человек в плаще заскочил следом, быстро заморгав от перехода из темноты на свет; чад канделябров и смрад заведения саданули по ноздрям и глазам — в равных долях пот, эль, ветры и блевотина. Толстячка он не видел, но не сомневался, что тот зашел сюда, а еще не сомневался, что теперь толстяк знает о преследовании, что усугубляет ситуацию.

Биссет увидел его — тень в по-прежнему накинутом капюшоне — не далее добрых двух вытянутых рук. Заныв, он толкнул ближайшего гуртовщика, качнувшегося вперед, прямо на приказчика суконщика, пролившего эль на свою роскошную темно-синюю рубаху, не удержавшегося на ногах и врезавшегося в полупьяного наемного резчика, а тот сердито ткнул кулаком мимо цели и попал другому гуртовщику по плечу.

Человек в плаще увидел кавардак, разбегающийся, как круги от камня, брошенного в пруд. И выругался в голос, когда великан с сияющим от радости сальным лицом шагнул к нему, занося кулачище. Уклонившись, он двинул нападающему в пах, сдал назад, ощутил сокрушительный удар сзади и рухнул на колени.

Биссет же тем временем уже ковылял на задворках мимо нужника, слыша доносящиеся из заведения Лаклана вопли, грохот и треск. Скоро подоспеет стража, так что он спешил прочь, пока не уверился в собственной безопасности, и лишь тогда остановился, опершись ладонями о колени, сотрясаемый наполовину рвотными спазмами, наполовину смехом.

Через считаные минуты добравшись до безопасности дома сестры, писарь обнаружил, что дверь не заперта, и осторожно закрыл ее за собой, привалившись спиной и пытаясь утихомирить грохот сердца — и все же улыбаясь неразберихе, оставленной позади. Будет урок этой свинье, подумал он со свирепой радостью.

Биссет еще тихонько посмеивался под нос, когда рука, появившаяся из тьмы, ухватила его за горло — так крепко и так внезапно, что он не успел даже пискнуть, мигом осознав, что вовсе не так сметлив, как думал. Незапертая дверь. Это в доме-то серебряных дел мастера? Надо было сообразить…

— Мы счастливы, а? — произнес голос над самым ухом — настолько близко, что Биссет почуял гнилостное дыхание. Уголком глаза заметил блеск стали, и ноги у него подкосились.

— Добро, — продолжал голос вкрадчиво и дружелюбно и оттого еще более устрашающе. — Счастливый человечишко куда скорее даст мне то, что нужно.





* * *


Укутанный тенью человек вошел через задний двор, едва не задохнувшись от запаха из выгребной ямы. Окна из вощеной бумаги за деревянными ставнями не могли устоять перед тонким клинком его желобчатого кинжала, но за ставнями оказались прутья, установленные дотошным владельцем, пекшимся о сбережении имущества. Он перешел к задней двери, сработанной из крепких досок и обитой гвоздями, дабы противостоять ударам топоров, но оказавшейся незапертой, так что через пару секунд он уже ступил в темную тихую комнату.

Постоял там минутку, прислушиваясь, тужась расслышать что-нибудь сквозь грохот биения пульса в ушах и ощущая пульсацию в такт в щеке и костяшках одной руки; для гуртовщика, учинившего первое и получившего второе, дело кончилось переломами костей лица, но человека в плаще это как-то слабо утешало.

Он пришел сюда, потому что здесь живет сестра Биссета. Здесь-то он и взял эдинбургский след толстяка, сумевшего — вынужден был он признать — весьма остроумно отделаться от него в таверне.

Теперь же он вслушивался и вглядывался в серый сумрак. Потом сделал шаг, другой и остановился, когда под ногой что-то хрустнуло. Стекло или керамика, подумал он. Осколки. Услышав шорох, оцепенел, потом услышал снова и медленно опустил руку к поясу, нащупывая огниво и свечной огарок. Набрал в грудь побольше воздуха и ударил кресалом.

Искры ослепительно полыхнули во тьме, даже сквозь прищуренные веки. После первого удара он замер в ожидании, бдительно и наготове. Никто не появился; что-то прошмыгнуло на уровне пола. Он высекал искры, пока трут не затлел, потом поднес фитилек к углям и раздувал их. Наконец тот занялся, зардев, как маков цвет.

Подняв огарок повыше, он увидел опрокинутый стул, разбитую глиняную посуду, пролитую кашу и мышь, удирающую от нее. Поднял упавший подсвечник, отыскал принадлежавшую к нему толстую сальную свечу, установил ее на место и зажег от своего огарочка.

Более яркая свеча, поднятая высоко, озарила помещение масляно-желтым светом, сумрачно отразившись в шахматной доске и фигурах из горного хрусталя. Он медленно повернулся; грифон и пегас недвижно глазели на него, отражая своим серебром мерцающий свет, обративший лужу крови в темное озерцо. Женщина — надо полагать, сестра. Бледное лицо окровавлено, глаза широко распахнуты, на щеке ее же собственной кровью приклеена камышинка с пола. Обнаженная и избитая. И заколотая, заметил человек в плаще, искуснейшим ударом из всех, какие он видел — или наносил сам.

Она сама без страха впустила убийцу под сенью ночи, и смерть ее была отнюдь не легкой, заметил человек в плаще. Значит, не любовник, а хитрый человек, сумевший подделаться под голос брата этой женщины. «Впусти же меня, быстрее, ради Бога», — он будто расслышал собственными ушами слова, хрипло, с поспешной настойчивостью произнесенные во тьме.

Она впустила его, и темно-лиловые следы пальцев на ее лице показывали, что ей зажали рот, заставив стащить с себя тонкую ночную сорочку. Употребили, а потом убили, не дав ей даже слова молвить, подумал он.

Но все равно не бесшумно. Следующий труп был не так уж далеко. Мужчина в ночной сорочке — муж сестры, вооруженный кочергой, поднятый с постели стонами и возней жестокого мужчины и напуганной женщины. Серебряных дел мастер, вообразивший, что его грифону и пегасу угрожает какой-то ничтожный воришка, обнаружил, что его жену насилуют, — а может, уже убили, потому что красная полоска на горле ремесленника показывала, что его застали врасплох. Оцепенев от ужаса при виде убитой и обнаженной жены, подумал человек в плаще, он был легкой добычей для такого безжалостного убийцы, как тот.

Во рту у пришельца пересохло, его прошибло испариной. Он осторожно двинулся вперед, мягко перекатывая ступню по длине, хоть и был уверен, что убийцы давным-давно и след простыл, кляня потасовку в таверне. Ему еще повезло улизнуть, когда туда ворвались английские солдаты гарнизона, с криками лупя по головам направо и налево. Ловкий трюк, Бартоломью Биссет, подумал он… ты задержал меня надолго.

Толстяка он нашел у двери — настолько близко, что сразу понял: Биссет едва успел переступить порог, когда подвергся нападению. Он был раздет и лежал с руками над головой, до сих пор связанными за иссиня-черные большие пальцы; подняв голову, человек в плаще увидел фонарный крюк и болтающуюся на нем веревку.