Лето

«Когда в полях темнеет, глаза твои светлеют, а вот уже и звездочка зажглась, букашки песнь заводят, стрекочут и смелеют. И все знакомые картины меняют облик свой, чужими кажутся в потемках, хотя дерев верхушки зажигаются зарей. И незаметно тьма ночная подчеркивает этот свет, а тот, от сумрака избавясь, к тебе отныне с лаской льнет».

Старое стихотворение, написанное сыном лесоруба. Когда лучи касаются верхушек деревьев из стихотворения, ребенок моргает и закрывает глаза.

Ханна закрывает своими руками свои глаза.

Итальянцы ушли.

Нацисты – по всему городу.

Она укладывает ребенка в кроватку, осторожно спускается по лестнице и спрашивает мадам Этьенн, можно ли с ней поговорить.

Мадам Этьенн наливает три рюмки жидкости, которая выглядит и пахнет, как натуральный бренди. Она ставит рюмки на стол.

Настоящий, мадам Альбер, – говорит она.

Своим изящным жестом она приглашает Ханну сесть.

Ханна, оставаясь стоять, говорит, что ее работа стала слишком обременительной.

Да, – говорит мадам Этьенн.

Ханна спрашивает, позволят ли они с мужем оставить ребенка у них на неопределенное время, если случится так, что ее долго не будет.

Разумеется, в качестве пансионерки, – говорит она. – Ведь учитывая, как вы о нас обеих заботитесь, я знаю, что здесь она будет в безопасности. Но скорее всего, я уеду надолго.

На красивом лбу мадам Этьенн появляются складки между бровями.

Мы не возьмем никаких денег, мадам Альбер, – говорит она. – Нам не нужны за это деньги.

Я настаиваю, – говорит Ханна.

Она засовывает пачку банкнот в карман передника мадам Этьенн.

Вы научите ее читать, – говорит она.

Мадам Этьенн кивает.

Спасибо, – говорит Ханна.

Мадам Этьенн зовет мужа. Он приходит из кухни, вытирая руки, и они стоят втроем вокруг стола.

Жена рассказывает ему, показывает деньги.

Я буду приезжать как можно чаще, – говорит Ханна. – Если повеет какими-то переменами, я тут же вернусь и заберу ее.

Поль, любимый, – говорит мадам Этьенн.

До сих пор Ханна даже не знала его имени.

Ей нельзя знать его имя.

Ей нельзя хранить его имя в памяти.

Она стирает его.

Ей нельзя хранить в памяти имя собственного ребенка. Разумеется, она его знает, оно прописано сквозь нее. Но она дисциплинирована. Она готова. Она постоянно его изглаживает.

С этой целью она представляет себе могильную плиту, надгробную плиту, на которой ничего не написано.

Это ее ребенок.

За что выпьем? – спрашивает жена мужа.

За братство, – говорит он.

Они чокаются.



«Мой дорогой старый (дряхлый, ха-ха) летний брат (я всегда буду младше тебя, тут уж ничего не поделаешь).

Это что-то типа автопортрета. Я иду к тебе.


Узнаешь меня?

Сразу видно, как давно я не рисовала. Совсем отвыкла. Но такой уж я человек. Дорогой Дани. Столько времени прошло. Я вычеркиваю всю эту уйму времени, записывая что-нибудь о времени на бумаге, которую, как тебе будет интересно узнать, я очень аккуратно вырвала, не повредив саму книгу, сзади из экземпляра «Прометея» Жида[52].

Дани, когда я думаю о тебе, я думаю о том, как мы сидим на солнце и говорим друг другу что-то свое или ничего своего, и я всегда закидываю одну руку тебе на плечи если не в действительности, то хотя бы в воображении, ведь я знаю, как резко ты отпихнул бы мою руку, сделай я это в реальной жизни.

Мы сказали, что будем писать и сжигать написанное. Помнишь?

Тепло, которое выделится от этой записки, когда я ее сожгу, как-то изменит равновесие тепла и холода в мире.

Эту энергию я посылаю к тебе.

Только посмотри, какая я безнадежная. Кажется, по-английски я могу выражаться лишь высокопарно.

Поэтому скажу просто.

Я думаю о тебе.

Я думаю об отце.

Надеюсь, он не слишком болен, не слишком пал духом и не вынуждает тебя самого пасть духом.

Я увижу вас, когда все это закончится.

Жду не дождусь.

А вот мои новости.

Теперь у меня есть ребенок.

!

Девочка похожа на своего отца, который был мне хорошим другом.

При определенном освещении она еще очень похожа на тебя.

Для меня это добрый знак! В те дни, когда я вижу в ней своего брата, я становлюсь безумно счастлива.

Не знаю, достаточно ли я верю в богов, чтобы обращаться к ним с просьбой. Но если бы они существовали и мне бы хватило смелости сказать: «Извините, если вы там есть, не могли бы вы сделать этот солнечный летний день подольше, а эти темные дни покороче», – помнишь сказку, которую нам рассказывала мама? Ну, мне-то уж точно рассказывала, о летнем дне и богах, и она перечисляла богов? Теперь-то я понимаю, что она просто учила меня именам богов, ведь у нашей чудесной мамы все было, так или иначе, немножко прусским и назидательным. Ну что ж…

Добрые боги, я прошу их всех во всех их обличьях, целый сонм Панов, Зевсов, Диан, Флор, Посейдонов и Персефон, Бригит и Мейв, Аполлонов, Афин, Минерв, Марсов, Одинов и Торов, Меркуриев, Гермесов, Бальдров, Плутонов, Деметр, Нептунов и Венер, Вакхов, Бэнтэн, Кор и Кали, Гам и Артемид, Господов, Аллахов и Будд, всех остальных древних, тех, чьи имена сейчас не приходят мне на ум, надеюсь, они простят меня, ведь их так много – прежде всего Юпитеров,

в первую очередь я прошу Юпитеров,

чтобы моя дочка выросла

и чтобы время было к ней добрым.

Эти чертовы божества уже смеются. Я слышу их.

Смех богов похож – ну, теперь – на звук пуль, звенящих о камень.

Но лучше пусть они мне не перечат.

Знаешь, она напоминает мне нас обоих.

Она маленькая и свежая, но уже смышленая, чуткая, логичная (я), ее трудно вывести из себя (ты), она спит, как медвежонок в зимней спячке (ты), ей не нравится вкус турнепса (мы оба, если я правильно помню, и это каждодневное маленькое огорчение, учитывая, что обычно больше есть нечего), она обожает, чтобы ей рассказывали сказки (я), в силу какого-то внутреннего спокойствия, которого у меня никогда не было, она стремится поступать с людьми по совести (ты), быть воспитанной и вежливой (точно ты), она преданная (мы оба), душевная (ты), а еще хохочет над всем подряд, самые несмешные вещи кажутся ей смешными (кажется, я).

На днях она засунула ступню под подушку на кровати, а затем подозвала меня, словно хотела сообщить что-то очень важное для всех мировых держав. Она взмахнула рукой над своей ногой (ступня под подушкой) и сказала, точно маленькая цирковая фокусница: «Ножки нет!» Затем высунула ступню из-под подушки и с таким же взмахом сказала: «Смотри! Ножка есть!»

Но самое главное, я никогда не встречала такой, как она.

Она – это она.

Едва оформившийся ребенок, едва научившийся говорить, но при этом настолько уверенная в себе и уже завершенная в некоторых отношениях личность, что она нередко представляет для меня головоломку и явно относится ко мне как к головоломке, порою очень пытливо на меня смотрит.

Однажды я сказала ей, когда она смотрела на меня: «Как ты думаешь, на кого ты смотришь?» И она с подлинной серьезностью ответила: «На тебя».

И еще кое-что. Она уже умеет петь, причем мелодично, и, хотя никто ее этому не учил, умеет строить гармонические последовательности, причем от рождения. Она сидит и поет себе под нос, и я слышала, как она пела вместе с женщиной, у которой мы снимаем комнату. Уж этот талант точно не от нас с тобой.

Наверное, от отца.

По сути, дорогой Дани, я обязана ее гармониям тем, о чем думала вчера вечером, лежа рядом, пока она засыпала.

О том, что гнусность, ежедневно творящаяся вокруг, – это растение без корней. Доброта больше похожа на турнепс!