Лето потерянных писем
Часть 77 из 82 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
А дальше со всем разбиралась мама.
Она наняла адвоката. Связалась с музеями. Переговорила со специалистами по реституции. У музеев и частных коллекционеров денег и адвокатов больше, чем у нас, но у них нет нашей истории, а мама убедилась, что нашу историю прознали буквально все. После того, как местная газета опубликовала наш рассказ, его репостнул Твиттер. Далее история попала в новости BuzzFeed, HuffPo, «Бостон глоуб» и «Нью-Йорк маймс». Рассказ про бриллианты, нацистов и потерянную историю? Люди внимают таким с удовольствием.
Возможно, драгоценности семьи Голдман стоили кучу денег, но большинство музеев решили, что хороший пиар стоит намного дороже.
– Что нам со всем этим делать? – в замешательстве спросила мама после того, как нам отправили пару сапфировых сережек стоимостью в двадцать тысяч долларов.
– Ты смеешься? – спросил папа, сидя за ноутбуком, и поправил на носу очки. – Я надену их на работу.
Мама задавала вопрос не совсем всерьез: несколько изделий мы оставили себе, а большую часть продали музеям, чтобы оплатить учебу в колледже мне, Дэйву, а также всем нашим двоюродным братьям и сестрам, потому что, разумеется, деньги принадлежали не только маме, но и двум ее младшим сестрам и их семьям. Мы связались с музеем Изобразительного искусства в Бостоне, уточнив, не захотят ли они провести аукцион для большей части изделий, и они согласились.
– Мы не обязаны это делать, – сказала мама перед тем, как отправить письмо с подтверждением. Мы сидели в гостиной, и на экранах наших компьютеров были открыты кучи окон и вкладок. Я переняла эту неупорядоченность от нее: в папином ящике было ноль входящих, а мамин насчитывал примерно десять тысяч непрочитанных сообщений, отчего у папы случалась колика. – Я про ожерелье бабушки. Ты можешь оставить его себе.
Я взглянула на ожерелье, которое выложила на колене просто так, потому что мне нравилось на него смотреть. Мои прабабушка и прадедушка были ювелирами. Отличными ювелирами.
Отчасти мне хотелось оставить его. Бабушка так жаждала его вернуть, что неудивительно – это единственная оставшаяся ей от родителей вещь и огромный пласт финансовой стабильности. А я все лето провела в поисках того, что тогда случилось.
И все же.
Это ожерелье было тесно связано с Ноем. Я хотела смотреть на него вечность и хотела больше никогда его не видеть.
– Нет, – ответила я маме. – Ожерелье – самый ценный предмет в коллекции. Оно принесет много денег. А я считаю, что важно пожертвовать эти деньги.
Поэтому мама отправила письмо, и по глупейшей и дикой мысли я снова решила, что тем самым будто обрываю связь с Ноем.
Мне прекрасно удавалось отвлечься от мыслей о нем, обратив все свое внимание на ювелирные изделия семьи Голдман, разбросанные по всей Европе. В основном я не думала о Ное. В основном мне удалось запаковать его в маленькую коробочку у себя в голове.
Но по ночам коробка открывалась, и наружу выходили демоны, а на дне не оставалось ни Пандоры, ни надежды. Ничего.
Я по нему скучала.
Но это не означало, что я приняла неверное решение. Лучше полный разрыв. Лучше забыть о нем.
Так ведь?
Или я просто боялась? Меня больше пугали отношения, чем то, что мою гордость заденут? Возможно. В конце концов, в отношениях ты полностью отдаешься своему партнеру. Будто бросаешься в пустоту с полной беспечностью. Это приводило в ужас.
Ведь что может случиться, если я так и поступлю? Если брошусь к Ною и признаюсь, что хочу его. Что восхищаюсь им и люблю. Что я на все сто ему предана. А вдруг он не испытывает те же чувства? Вдруг он разобьет мне сердце?
Опять.
Или вдруг он согласится, скажет, что хочет быть со мной; пройдет три месяца, полгода, год – и тогда он откажется, признается, что с него довольно, у нас все кончено? Наши отношения расклеятся, я расклеюсь, а на этот раз все будет хуже. Хуже всего на свете.
Если рассуждать логически, то он не испытывал ко мне той же привязанности, что была у меня к нему. Приходится верить тому, что вам говорят люди, а Ной не раз заявлял, что не откажется от тех, кого любит, что он будет с ними, несмотря ни на что. Ной верил, что нужно выполнять данные тобой обещания. Он верил, что за любимых стоит бороться.
Но он не стал бороться за меня. Не писал. Он отпустил меня после первой же ссоры. Да, это я велела ему уезжать. Да, в отношениях два человека должны принимать решения. Но если бы Ной действительно хотел со мной встречаться, то не отпустил бы с такой легкостью.
А он отпустил.
Поэтому я тоже его отпустила. В итоге так для нас обоих будет лучше. Люди оправляются после расставаний. У нас все будет отлично. Я не могла жалеть о том, что произошло. Да, мое сердце разбито, но если я подумаю о случившемся, очень хорошо подумаю, то пойму, что оно того стоило.
Через неделю после моего возвращения с Нантакета я вернулась в школу. Учебы не избежать, как и смен времен года. Нико заехала за мной в своей старой побитой «тойоте» с отклеивающимся верхом и не работающей боковой дверью.
– Барак пригласил Мишель на свидание в машине с дыркой в полу, – любила она нам напоминать. – Мне судьбой предназначено вершить великие дела.
На пассажирском сиденье уже сидела Брук, которая протянула мне стаканчик с горячим шоколадом.
– Ура! Выпускной класс!
– Вперед, Черепахи! – сказала Нико. Черепахи не наш символ, но последние три года Нико утверждала обратное. Она изогнула шею, чтобы бегло оценить мой наряд: красную юбку и черный топик в паре с сережками. – Достойный выбор. Хотя стоило надеть ожерелье.
– Не успела забрать из химчистки подходящее вечернее платье. И на себя посмотри! Прямо резко стиль сменила! – Как и обычно, Нико полностью оделась в черный цвет.
Следом за мной в машину скользнул мой брат.
– Привет, Дэйви, – улыбнулась ему с переднего сиденья Брук. – Готов к старшей школе?
Дэйв, чей единственный вклад в расследование ювелиров Голдман заключался в вопросе, не означает ли это, что ему можно сделать татуировку (меня разволновала его непоследовательная логика), ответил:
– Я слышал, это вольер с обезьянами.
Мы открыли окна и, включив музыку, поехали по извилистым дорогам. Над нашими головами высились купола из золотистых листьев. Я чувствовала в воздухе запах быстро приближающейся осени, свежей и холодной – предвестник хрустящих под ногами листьев, тыкв, яблочных пирогов и уютных свитеров.
Это могло стать началом моей истории. Впереди всегда новое начало, новые школьные годы, колледж и мир после него. Моя история не обязана быть о девушке, приехавшей на Нантакет в поисках ожерелья и уехавшей с разбитым сердцем. Или я могла полностью переиначить свою мысль: у каждого человека непрерывная по времени история. У нас нет начала и конца, нет взлетов и падений. Мы не ограничены рамками. Мы бесконечность. Вечность.
«Что бы подумала твоя бабушка?» – спросила Хелен Барбанел, смотря на стол с книгами о Второй мировой войне. Бабушкина история не была ограничена десятилетием, ее детством и подростковыми годами. Она охватывала не только те годы, когда ее спасли из нацистской Германии, отправили в Америку и вырастили незнакомые люди. Она продолжалась и в пятидесятые, и в эпоху хиппи и по настоящее время. Она не заканчивалась горьким или радужным финалом, она не обрывалась годами.
И моя история тоже.
Аукцион по продаже ожерелья состоялся на второй неделе сентября, и эта неделя вышла такой теплой, что можно было бы решить, что на дворе еще лето, если бы не изменился дневной свет. Теперь он напоминал легкое свечение, золотое сияние. Направившись к Нико, я оставила дома свитер. Я не хотела принимать участие в аукционе, не хотела думать, что больше никогда не увижу ожерелье. В один день мама вдруг положила его в коробку, а коробку завернула в холщовый мешок и унесла. Я пыталась не сильно расстраиваться.
– Тебе разве не хочется локти кусать? – спросила Нико. Мы сидели на качелях у нее на заднем дворе и рассеянно отталкивались ногами от земли и вздымались в воздух. Мы сидели лицом к дубовому лесу и кленам за ее домом и смотрели, как мимо по делам пробегал то один кролик, то другой. – Я бы убила, чтобы оказаться там.
– Скоро узнаю. Я не хочу видеть, как кто-то покупает бабушкино ожерелье. Я хочу узнать, но все же это отстой.
Я провела ладонью по траве.
– Когда проводишь с кем-то столько времени, это неизбежно.
– Но ты скучаешь по нему?
Я всем нутром чувствовала, как сильно скучаю по Ною, и в ответ пожала плечами.
Но Нико была слишком внимательной.
– Ты еще хочешь с ним встречаться?
– Я даже не знаю, как это будет.
– Знать необязательно, – возразила Нико. – Тебе можно просто попытаться выяснить.
Несколько дней спустя мы узнали сумму, которую собрали, продав ожерелье: это была шестизначная цифра – больше ста тысяч долларов. И боль, вызванная отказом от ожерелья бабушки, заглушилась осознанием того, какую пользу принесут эти деньги.
Когда моя бабушка приехала в Штаты, ей повезло. Нашлись люди, готовые ее принять. У нее была женщина, которая до конца жизни звонила ей раз в неделю. Когда твои люди жили в диаспоре, так вы и поступали. И неважно, были ли это сороковые годы Европы или Америки, или в шестнадцатый век Испании и Марокко. Ты всегда заботишься о ближнем.
Не у всех были средства, община и удача, как у бабушки.
Мы отдали деньги на благотворительность и ответили на несколько интервью, а потом жизнь пошла своим чередом. Я написала убойное вступительное сочинение в колледж и даже не чувствовала себя виноватой, что ради стипендии извлекаю выгоду из истории своей семьи. Наступил и прошел Рош Ха-Шана[18]. Мы ели сладкие яблоки в меду и пирог с гранатом, и кугель. Мы с папой сплели и испекли круглую халу, как научила нас бабушка. На службе напомнили, как важно просить прощения у всех, кого мы подвели в прошлом году, а потом, через десять дней, наступил День всепрощения.
Я сидела на веранде за домом и смотрела, как пробиваются сквозь лесную чащу лучи света, а еще думала о том, как безумно люблю Ноя Барбанела.
– Милая, все хорошо?
Я подняла голову. Мама прислонилась к стеклянным дверям. Встретившись со мной взглядом, она вышла на улицу и прикрыла дверь, сев на скамейку со мной рядом.
Я устремила взгляд на деревья.
– Все хорошо.
Мама приобняла меня и притянула к себе, а я положила голову ей на плечо.
– Уверена? Ты сегодня какая-то тихая.
Я почувствовала, как подступают слезы, но попыталась, чтобы голос не дрожал. Вопреки моим усилиям, он все же сорвался.
– Мне просто до сих пор немного грустно. Чувствую, что стоит забыть об этом. О нем.
– Ты уверена… – начала мама, но засомневалась. – Он ведь не расставался с тобой? Ты с ним порвала?
– Думаю, формально, да. Но мне казалось тогда, что я должна это сделать. – Он так меня обидел. Ной соврал мне.
Она утешительно гладила меня по голове, тепло мамы было знакомым и успокаивающим.
– Иногда люди ошибаются. Тебе решать, стоит ли их прощать. Дорогая, и я не знаю, стоит ли держать обиду, если из-за этого ты так несчастна. Вдруг, если простишь его, вы оба обретете счастье?
После того как мама вернулась в дом, я еще посидела на веранде, вытирая слезы. Мама права? Мне стоит просто махнуть рукой и простить его?
Передо мной была суровая правда. Мне не нужно прощать Ноя. Я уже простила его, поняв, почему он мне врал. Он врал, потому что любил свою семью. Я воспользовалась своим гневом, чтобы оттолкнуть его, потому что боялась. Потому что не верила, что дорога ему так же, как он мне.
Меня сдерживал и не позволял протянуть руку Ною непреодолимый страх, что я буду страдать. Вдруг мне снова разобьют сердце?