Ледяное забвение
Часть 3 из 20 Информация о книге
Для доступа к библиотеке пройдите авторизацию
При монтаже этой ленты она проигнорировала требование Геббельса не показывать чернокожих спортсменов в фильме об Олимпиаде слишком часто и старательно убрала из нее все намеки на национал-социализм.
Сам фюрер, открывший Олимпийские игры под торжественный звон олимпийского колокола, в фильм, конечно, попал. Вошли в ленту и кадры торжественного прохождения олимпийских делегаций мимо почетной трибуны Гитлера, во время которого представители Греции, Австрии, Италии, Франции и самой Германии вскидывали руки в нацистском приветствии.
Мировая премьера «Олимпии» состоялась во Дворце киностудии УФА в день рождения Гитлера 20 апреля 1938 года. Фюрер прибыл на премьеру с Геббельсом и Риббентропом и занял место в центральной ложе. По окончании первой серии аплодисменты перешли в овацию, и Гитлер первым поздравил Лени с успехом и заверил ее в том, что она создала шедевр, за который ей будет благодарен весь мир.
Завершил премьеру торжественный прием в зале Министерства пропаганды, на который Лени Рифеншталь была приглашена со всей ее киносъемочной группой. Присутствующий на этом мероприятии рейхсканцлер Гитлер похвалил всех ее сотрудников и каждому из них пожал руку. Знал бы Гюнтер, что ему придется «ручкаться» с фюрером, он бы, скорее всего, проигнорировал это мероприятие. Но когда Гитлер протянул ему руку, Гюнтер не мог не отозваться на рукопожатие, хотя его так и подмывало оставить протянутую рейхсканцлером руку висеть в воздухе. Рукопожатие Гитлера было скорее мягким, чем крепким, но весьма энергичным. Оказавшись лицом к лицу с фюрером, Гюнтер ничего демонического в нем не увидел.
Также не произвел на Гюнтера особого впечатления и маячивший за спиной Гитлера пресловутый рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, заявивший не без самодовольства: «Я знаю, что в Германии есть некоторые люди, которым становится плохо, когда они видят наш черный мундир, мы понимаем это и не ожидаем, чтобы нас любили». Даже облаченный в иссиня-черную эсэсовскую форму «магистр Черного ордена» рейхсфюрер СС со своей мещанской крысиной мордочкой в старомодном пенсе был так же мало похож на голубоглазо-белокурого арийца, как и маниакально-истеричный Гитлер, провозгласивший себя «вождем всех немцев».
Гюнтер же был как раз таким, каким нацистская пропаганда представляла «истинного арийца», хотя, разумеется, не знал, смешению каких рас он обязан своей эталонной «арийской» внешностью: высокого роста блондин с правильными чертами лица, с узкими бедрами и широкими плечами. Только он не заблуждался насчет того, что все нацисты — его личные враги и враги всего того, что для него было дорого. Главным же его заблуждением было то, что поначалу он воспринимал ефрейтора Гитлера с его бандами штурмовиков СА[8] не очень серьезно, что было весьма распространенной тогда ошибкой противников нацизма. Теперь, когда фюрер заполучил абсолютную власть в Германии и концлагеря стали обычными государственными учреждениями, всем законопослушным немцам предлагалось привыкнуть к ним и держать язык за зубами. Любое коллективное сопротивление гитлеровскому режиму сделалось невозможным, а личный протест против нацистов стал формой самоубийства.
В горах Гюнтеру хватало безрассудства и смелости пройти без страховки отвесную стену, с которой в любую секунду он мог сорваться в пропасть. Но то в горах, где он полной грудью вдыхал пьянящий воздух абсолютной свободы. Стоило же спуститься в долину, и в воздухе сразу начинало ощущаться что-то давящее, тяжелое, что зависело не только от погоды. В преддверии прихода нацистов к власти общественная атмосфера в гитлеровской Германии стала такой ядовитой и удушливой, что трудно было дышать. Появилось что-то пугающе новое в той внезапной непримиримости и готовности к ненависти, которая вспыхивала в политических спорах рядовых обывателей.
Как профессиональный гид, Гюнтер проводил больше времени в горах, чем на равнине, и старался держаться подальше от политики, но теперь его аполитичность могла быть воспринята как политическая демонстрация против воцарившегося в Германии гитлеровского режима. И как бы он ни отгораживался своей аполитичностью от наступивших реалий, в повседневной жизни никуда от нацистов было не деться. Их грязно-коричневая форма, их марши и факельные шествия под вопли «Хайль!», озлобленные, тупые морды подонков из СА заполонили улицы, на которых представители этого кровожадного плебса чувствовали себя хозяевами жизни. «Коричневорубашечники», наделенные полномочиями как «вспомогательные отряды полиции», могли вломиться ночью в твой дом и отволочь беззащитных сонных людей в пыточные подвалы. Бандиты и убийцы из СА унижали, арестовывали и убивали без суда, а рейхсканцлер Гитлер, отличавшийся чрезвычайной грубостью речей, мог теперь ежедневно с неприкрытой жестокостью публично обрушивать на евреев совершенно дикие, бредовые оскорбления и небывало жуткие угрозы. И вся эта дикость воспринималась миллионами немцев как должное, ведь они верили, что только фюрер способен вызволить Германию из тисков экономического кризиса, превратившего почти пять миллионов человек в безработных.
Гюнтер, к своему стыду, спасовал перед нацистами при первом же с ними столкновении, когда штурмовики ворвались в библиотеку с воплями «Хайль Гитлер!» и потребовали, чтобы «неарийцы» немедленно освободили помещение.
У Гюнтера к горлу подкатил неприятный комок. Что он мог сделать против этой банды головорезов? Как ему сохранить собственное достоинство? Дабы игнорировать бесцеремонно вторгшихся в читальный зал «коричневорубашечников», он потупил глаза и уставился в раскрытую перед ним книгу. Когда штурмовик добрался до него и в упор спросил: «Вы ариец?», Гюнтер, ни секунды не раздумывая, ответил: «Да!» — хотя сам не придавал этому никакого значения. Вопрошавший, изучающе взглянув на его безупречной формы нос, ретировался. И лишь мгновение спустя Гюнтер осознал, какое он сейчас испытал унижение. Ради того чтобы нацисты оставили его в покое, он ничтоже сумняшеся прогнулся перед каким-то коричневым ублюдком, не имеющим права задавать ему подобные вопросы. Гюнтер сам от себя не ожидал, что проявит такое малодушие перед лицом ненавистного ему врага. Его самолюбие потерпело сокрушительное поражение, от которого он вряд ли теперь сможет оправиться.
Обуреваемый приступами самобичевания, он вышел на улицу. Побродил бесцельно по Берлину, жизнь в котором, казалось, почти не изменилась в первые месяцы нацистского господства. Беззаботно фланирующие по улицам горожане, переполненные кинозалы, театры, кафе, танцующие пары в садах и на танцплощадках — все это создавало иллюзию нормальной жизни. Дабы отвлечься от мрачных мыслей о пережитом личном позоре, Гюнтер направился в литературное кабаре «Katakombe». На сцене этого маленького ресторанчика в непринужденной обстановке выступали со стихами, пародиями, песенками и скетчами их авторы-исполнители. Вел вечер популярный в Берлине конферансье Вернер Финк, прославившийся своими дерзкими шутками в адрес нацистов. Причем он делал это настолько тонко, виртуозно используя в своих каламбурах игру слов, что власти пока затруднялись его прищучить. Жало его иронии было предусмотрительно скрыто, иначе не сносить бы ему головы.
Маленького роста, с добродушным лицом, Финк вовсе не походил на героя, и этот маленький человек, природной сутью которого была беззлобная доброта, имел подлинное мужество не скрывать своих убеждений. Он не боялся говорить о нацистских лидерах в столице гитлеровской Германии, заставляя информаторов гестапо записывать каждое его слово. В репризах Финка упоминались концлагеря, обыски, аресты и накрывший Германию всеобщий страх. Его насмешки по этому поводу были несказанно печальными, и в то же время они приносили зрителям утешение.
Вернер Финк и его литературное кабаре остались оплотом добросердечности в пораженной нацизмом Германии. Его юмор был мягким и грациозно легким. Финк мог, казалось, запутаться в словах, и публика, подыгрывая, завершала его предложения. В этот вечер в зале собрались запуганные «коричневым» террором горожане. Финк смешил их своими репризами на злобу дня, и они от души смеялись. Гюнтер никогда не слышал, чтобы публика так смеялась. Это был смех новорожденного сопротивления, преодолевший страх и отчаяние. Осознание угрозы того, что в любую секунду с улицы к ним могут ворваться в зал штурмовики СА и арестовать зрителей и исполнителей, придавало силу этому смеху. А если бы «коричневые» и ворвались, публика как ни в чем не бывало продолжила бы заливаться смехом. Невероятным образом Финку удалось возвысить всех над опасностью и страхом.
Из кабаре Гюнтер вышел с надеждой, что режим, над которым начали смеяться, долго не продержится. Однако его оптимизм оказался преждевременным. Спустя всего четыре месяца после прихода Гитлера к власти в газетах сообщили о символическом сожжении книг. Вакханалия началась одновременно во всех университетских городах Германии. Сначала прошли митинги, а с наступлением темноты начались факельные шествия. Само сожжение книг состоялось с одиннадцати вечера до полуночи, во время которого немецкие радиостанции вели прямые трансляции, восторженно комментируя происходящее.
Вечером 10 мая 1933 года Оперная площадь в Берлине представляла собой мрачное зрелище времен Средневековья. Там пылал гигантский костер из книг авторов, «не соответствующих» идеологии национал-социализма. Инициатором этой «Акции против негерманского духа» выступил «Союз немецких студентов». Представители студенчества бросали в огонь «вредные» книги под немецкие марши и патриотические песни, «клятвы на огне» и специальные речовки. Они с воодушевлением сжигали книги писателей, представляющих цвет не только немецкой, но и мировой литературы. В костер отправлялись книги таких всемирно известных писателей, как Генрих Гейне, Бертольд Брехт, Томас Манн, Стефан Цвейг, Ремарк, Фейхтвангер, Хемингуэй, Джек Лондон, Ярослав Гашек. Присутствовавший при этом новоиспеченный министр пропаганды доктор Геббельс с пафосом восклицал: «Немецкая нация очищается!»
Мракобесие немецкой молодежи, учинившей публичное надругательство над лучшими произведениями мировой и немецкой литературы, не вызвало заметных протестов как в среде самого студенчества, так и среди профессуры. Поэтому надежды Гюнтера на возрождение сопротивления оказались иллюзией.
После устроенного нацистами зловещего шоу с публичным сожжением книг немецкие книголюбы обнаружили, что мир книг оказался для них смертельно опасен. Они засунули книги опальных писателей во второй ряд своих книжных шкафов, а если и осмеливались обсуждать последние романы попавших под запрет авторов, то переходили на конспиративный шепот, будто заговорщики.
Когда в Германии жгли книги, Гюнтер катался на лыжах в Швейцарских Альпах, где в это время завершались съемки для фильма «S.O.S! Айсберг». В основном это были игровые сцены с собаками в упряжках, и у Лени Рифеншталь часто случались длительные перерывы, во время которых она в компании Гюнтера и других горнолыжников, участвовавших в съемках горных фильмов, совершенствовалась в технике скоростного спуска. По окончании съемок все, кто стоял на лыжах, совершили чудесный спуск от заснеженной седловины вниз по леднику до альпийских лугов.
Вернувшись в Берлин, Лени, как и Гюнтер, была потрясена произошедшими в Германии событиями. Ведь в горах им ничего не было известно о сожжении книг и первых бойкотах евреев во всех немецких городах.
Лени особенно обидно было за Ремарка, в адрес которого, по свидетельству очевидцев, студенты-нацисты скандировали одну из своих «огненных речовок»: «Нет — писакам, предающим героев Мировой войны! Я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка».
С Ремарком она познакомилась, когда тот еще был малоизвестным журналистом, работавшим в газете «Спорт в иллюстрациях». Тогда же Лени подружилась и с его женой Юттой, бывшей танцовщицей, как и она сама. Фрау Ремарк частенько приходила к ней домой и всегда приносила с собой рукопись мужа. Из-за того что тот был слишком загружен работой в газете, Ютте приходилось править его тексты и даже дописывать за него некоторые главы. И когда книга Эриха Марии Ремарка под названием «На Западном фронте без перемен» прославилась на весь мир, Лени вспомнила, как его жена кропотливо трудилась над этой рукописью. Тогда Лени не удалось увидеть ни одной строчки из его романа, который частично правился в ее квартире. Она и предположить не могла, что Ремарк, приходивший к ней поплакаться из-за ужасного поведения своей жены, флиртовавшей на его глазах с известным кинорежиссером, вскоре станет мировой знаменитостью. Конечно, Лени потом прочла его книгу, имевшую сенсационный успех. Роман оказался потрясающим. Ремарк, которому самому довелось повоевать в Мировую войну, в своем романе «На Западном фронте без перемен» правдиво рассказал о жизни солдат на Западном фронте, ни единым словом ничего не приукрасив. Почему студенты обвинили его в предательстве героев той ужасной войны, Лени понять не могла.
— Откуда вообще у них столько ненависти к писателям, которых они, скорее всего, даже не читали? — недоумевала она, обсуждая с Гюнтером произошедшие в Германии позорные события.
— Я сам выпускник факультета естественных наук Боннского университета, — заметил он. — И до тридцатого года среди лучших представителей немецкой молодежи созревало нечто очень хорошее, достойное прекрасного будущего. Да ты и сама знаешь, каким интернациональным городом был тогда Берлин. Мрачные нацистские персонажи были где-то на заднем плане, и мы, часть немецкой молодежи, при первой же встрече легко узнающие своего, радостно принимали всех гостей Германии. Нам было неважно, откуда они приехали — с Дальнего Востока или Дальнего Запада. Мы испытывали к прибывшим к нам из разных стран людям любопытствующее дружелюбие, хотели научиться их лучше понимать, пока не пришли нацисты с их каннибальской ненавистью к «низшим расам» и все растоптали. И теперь гитлеровский национал-социализм превращает в ненависть все, до чего может дотянуться его пропаганда. То, что книги сжигали студенты-нацисты, это как раз и есть результат «коричневой» пропаганды, — подытожил Гюнтер.
Лени возразить ему было нечего. Официальная пропаганда, которой отныне заведовал небезызвестный ей доктор Геббельс, всеми способами насаждала антисемитизм, разжигая ненависть чистокровных немцев к евреям. Впервые об этом крайне неприятном для нее человеке она услышала в берлинском кинотеатре «Mozartsaal cinema» на премьере снятой в Америке экранизации книги Ремарка «На Западном фронте без перемен». Это было в начале декабря 1930 года, и в Германии эта премьера была заявлена как одно из главных событий культурной жизни Берлина этого года.
Когда в зале погас свет и началась демонстрация фильма, женщины вдруг стали с пронзительным визгом вскакивать со своих мест. Возникла паника, как при пожаре, и показ картины был сорван. На выходе из кинотеатра Лени услышала от людей, что панику устроил некто доктор Геббельс, который выпустил в зал несколько десятков белых мышей, начавших беспорядочно шнырять по креслам.
После того как она сама напросилась на дружбу с Гитлером, ей пришлось познакомиться и с Геббельсом, мужчиной невысокого роста, с сухощавым лицом, который бесцеремонно начал ухаживать за ней. Доктор Геббельс был ужасно надоедлив в своих любовных притязаниях, и Лени не знала, как ей избавиться от столь навязчивого ухажера. Дошло до того, что доктор на коленях умолял ее стать его любовницей, и Лени пришлось выставить будущего рейхсминистра пропаганды за дверь. Такого унижения Геббельс ей не простил, и только благодаря покровительству Гитлера, которым Лени всегда охотно пользовалась, мести отвергнутого доктора она могла особо не бояться.
* * *
После триумфальной премьеры «Олимпии» в Берлине Лени Рифеншталь отправилась с этим фильмом в мировое турне, а Гюнтера ожидала поездка на Кавказ в составе команды немецких альпинистов, собранной из лучших горных стрелков вермахта.
Под видом обычных туристов егеря восходили на вершины и перевалы, знакомились с местным населением, заводили дружбу с советскими альпинистами, которые проявляли к ним по-настоящему искренний интерес. Гюнтер и его сослуживцы приехали на Кавказ впервые и поначалу чувствовали себя не в своей тарелке, особенно из-за языкового барьера, поскольку знали всего несколько слов разговорного русского языка.
Имея подробную карту Центрального Кавказа, составленную выдающимся немецким альпинистом-исследователем Готфридом Мерцбахером, Гюнтер и его партнер по связке Клаус Хинстоффер ходили по окрестностям совершенно самостоятельно, без переводчика и сопровождающих.
В Цейском ущелье они встретились с группой советских альпинистов, остановившихся на бивуак с палатками, и те пригласили их к себе на товарищеский ужин. Пока доваривался украинский борщ, который — несмотря на то что он был грузином — отменно готовил Давид Чартолани, Гюнтер вытащил губную гармошку и сыграл на ней мелодию старой русской песни «Из-за острова на стрежень». Увидев изумление советских альпинистов, он еще исполнил для оторопевших слушателей международный пролетарский гимн «Интернационал». При этом сопроводил свою импровизацию характерным жестом, проведя ладонью поперек горла, и сказал, что сейчас в Германии за это можно лишиться головы.
Клаус был шокирован выходкой Гюнтера с «Интернационалом», но лучшего способа расположить к себе русских нельзя было придумать. А благодаря тому, что среди них оказалась девушка, немного знавшая немецкий, языковой барьер перестал быть преградой для их общения с советскими альпинистами.
За разговорами у костра товарищеский ужин несколько затянулся, ведь представителям двух стран так многое хотелось узнать друг о друге. Выступившую в роли переводчика девушку звали Любой. К изумлению Гюнтера, выяснилось, что она уже два года замужем за хорошо известным ему австрийским альпинистом-антифашистом Фердинандом Кропфом. В 1934 году тот вынужден был покинуть Австрию из-за опасения репрессий за участие в вооруженном восстании австрийских рабочих, жестоко подавленном армией и полицией.
Гюнтеру этот австрийский альпинист запомнился своей феноменальной способностью к выживанию. На одном из восхождений в Альпах Фердинанда Кропфа сбила с маршрута снежная лавина, протащив его по склону несколько сотен метров. Когда многочисленный отряд спасателей, в составе которого был и Гюнтер, прибыл на помощь, в лавинном выносе размером с футбольное поле, казалось, невозможно кого-то найти. Спасатели искали погребенного под лавиной Кропфа трое суток и, посчитав, что тот наверняка уже мертв, прекратили поиски. А на пятые сутки в горную хижину, где остановился на ночлег Гюнтер с товарищами, кто-то постучал. Открыв дверь, они не поверили своим глазам — у порога лежал почерневший от обморожений Фердинанд Кропф, у которого были сломаны обе ноги.
Отогревшись в хижине, Фердинанд поведал, как, находясь под толщей снега, он слышал шаги и голоса людей, пытавшихся его найти, но вопли о помощи наверх не доходили. И когда спасатели ушли, ему с огромным трудом удалось выбраться из плотно спрессовавшейся снежной могилы. Он полз на брюхе двое суток, пока не наткнулся на эту хижину.
— Люба, вы передайте своему мужу, что его уникальный случай самоспасения стал для меня потрясающим примером мобилизации всех человеческих сил в безнадежной, казалось бы, ситуации, — попросил Гюнтер.
— Обязательно передам! — заверила она. — Только увижусь я с ним не скоро. В этом году Фердинанд не смог поехать со мной в горы. Он недавно токарем на завод устроился, и этот сезон ему пришлось пропустить, потому что с работы его сейчас никто в горы не отпустит.
— Зная, как Фердинанд любит горы, я могу ему только посочувствовать. Мы переписывались с ним, пока он не уехал в Россию. И в последнем письме, которое я получил от него, Фердинанд написал мне, что, когда ему был предложен выбор, остаться в Чехословакии или выехать в одну из стран — СССР, США, Францию, — он выбрал Советский Союз, потому что хотел увидеть Кавказ.
— И он его увидел! Здесь, на Кавказе, я с ним и познакомилась. Это было три года назад. Фердинанд совершил тогда восхождение на Ушбу.
— О! Двуглавая красавица Ушба — это гора моей мечты! Я по секрету вам, Люба, скажу, что мы с моим приятелем Клаусом хотим не просто взойти на Ушбу, а совершить траверс обеих вершин с юга на север.
— Круто! Мне в прошлом году повезло взойти на Южную Ушбу, а ваш траверс на порядок, конечно, сложнее будет.
— Люба, я восхищен вами! В Германии у меня есть одна знакомая женщина-альпинистка. Она великолепно лазает по скалам, но о покорении такой суровой горы, как Ушба, может только мечтать, — заметил Гюнтер, не став уточнять, что эта альпинистка — главная героиня немецких горных фильмов Лени Рифеншталь.
— А вы в следующий раз приезжайте к нам на Кавказ со своей знакомой и подними́тесь на Ушбу вместе с ней. Я ведь тоже взошла на южную вершину не сама, а в команде очень сильных мужчин. Советский альпинизм — это вообще командный вид спорта, и успех восхождения зависит от слаженной работы всей группы. Кстати, а вы не хотите поучаствовать вместе с нами в тренировочном восхождении? — неожиданно предложила она.
Гюнтер с Клаусом охотно приняли это предложение. Совместное восхождение было интересно в равной мере и русским, и немецким альпинистам. Хочешь узнать человека — иди с ним в горы и все поймешь. На тренировочном восхождении Гюнтер шел в связке с альпинистом, которого все звали Пал-Фил. Когда их связка вышла на занесенный снегом узкий предвершинный гребень, Гюнтер оступился и свалился с гребня на крутой склон, на котором невозможно было задержаться с одним лишь ледорубом. Пал-Фил среагировал на его срыв мгновенно. Ни секунды не раздумывая, он прыгнул на противоположную сторону гребня, благодаря чему смог удержать на веревке сорвавшегося в пропасть Гюнтера. У русских это называлось «комсомольская страховка».
Из-за разразившейся на Кавказе непогоды от траверса Ушбы пришлось отказаться. Но свою главную задачу — произвести сверку имевшихся у них топографических карт с местностью — они выполнили. Гюнтер, как единственный в их отряде дипломированный географ, последние две недели своей кавказской командировки только этим и занимался.
По возвращении в Германию ему пришлось отчитываться за проделанную работу не только перед штабистами вермахта. Уточненными картами Кавказа также заинтересовались люди из исследовательского общества «Аненербе», которым фактически руководил рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Его сотрудники совершали экспедиции в разные части планеты, пытаясь найти артефакты древнего могущества германской расы. Помимо этого, в «Аненербе» планировали совершить экспедиции в Тибет и на Кавказ с целью поисков тайного входа в затерянную мифическую страну Шамбалу.
Гюнтеру довелось лично познакомиться с их руководителем. Этот человек представился группенфюрером СС Генрихом фон Митке и предложил ему принять участие в гималайской экспедиции, которая начиналась через три дня!
Побывать в Гималаях — мечта любого альпиниста, но, поскольку эта экспедиция проводилась под эгидой СС, Гюнтер отказался в ней участвовать.
Группенфюрера СС, конечно, возмутило, что лейтенант горно-стрелковых войск вермахта Гюнтер Келлер даже не счел нужным пояснить ему причину своего отказа. Генриху фон Митке и раньше приходилось сталкиваться с неприязненным отношением офицеров вермахта к СС, но ничего поделать с этим было нельзя. Офицерский корпус в Германии традиционно держался вне политики и представлял собой замкнутую корпоративную организацию со своими представлениями об офицерской чести и строго выполнявшимися моральными установками.
После того как он отказался от сделанного ему группенфюрером СС предложения, с ним пожелал побеседовать эсэсовец рангом пониже, некий Вальтер Шелленберг. Худощавый, среднего роста, оберштурмфюрер СС Шелленберг был ровесником Гюнтера. Интеллигентная внешность, образованность и начитанность выгодно отличали Шелленберга от его мрачных коллег-эсэсовцев. Выглядевший мальчишкой двадцативосьмилетний Вальтер Шелленберг умел использовать присущее ему обаяние, благодаря которому он легко располагал к себе людей. Он проникновенно заглядывал в глаза собеседнику, мол, посмотри, я говорю с тобой искренне, от всего сердца, и у того возникала иллюзия, будто он беседует с приятным и совершенно безобидным молодым человеком.
Поскольку в служебном кабинете, где и у стен имелись уши, доверительный разговор в принципе невозможен, Шелленберг предложил Гюнтеру прогуляться вдоль озера Ванзее, дескать, ему захотелось подышать свежим воздухом.
Гюнтер понимал, что перед ним волк в овечьей шкуре, но, когда в ходе беседы выяснилось, что оба они в свое время учились в Боннском университете, только Гюнтер окончил это учебное заведение на год раньше Вальтера, между ними установились вполне дружеские отношения.
— Скажу тебе откровенно, Гюнтер, в студенческие годы я больше всего мечтал о дипломатической карьере в Министерстве иностранных дел. После сдачи госэкзамена я проходил обычную юридическую практику в Бонне и оказался тогда в столь затруднительном финансовом положении, что вынужден был подать прошение о выделении мне государственного пособия. Для того чтобы и в дальнейшем получать материальную помощь от государства, мне порекомендовали вступить в национал-социалистическую партию и в СС, что я, недолго раздумывая, собственно, и сделал. Так что надел я эту черную форму, можно сказать, из чисто меркантильных интересов, не особо вникая при этом во все пункты партийной программы национал-социалистов, — признался Шелленберг.
— Вальтер, ты же не для того со мной встретился, чтобы все это мне сейчас рассказывать? Давай ближе к делу! Что конкретно тебе, оберштурмфюреру СС, от меня, лейтенанта вермахта, нужно? — холодно осведомился Гюнтер.
— А дело в том, что ты как-то неправильно себя повел с небезызвестным тебе Генрихом фон Митке, а он, к твоему сведению, является личным другом Гиммлера. Вот в службе безопасности рейхсфюрера СС и решили проверить тебя на предмет лояльности к режиму. И тебе очень повезло, что поручили это мне, а не гестапо.
— То, что все твои как бы откровения — чистой воды провокация, было ясно с самого начала, — усмехнулся Гюнтер.
— Это не совсем так, — обиженно возразил Шелленберг. — Я ведь действительно учился с тобой в одном университете, и в студенческие годы у меня и в мыслях не было сделать карьеру в СС. Кстати, в университете я вступил в студенческий союз, защищавший интересы и достоинство студентов.
— Ну да, благими намерениями вымощена дорога сам знаешь куда…
— Ты напрасно иронизируешь. В СС, кроме охранных отрядов и тайной полиции, есть и другие службы, выполняющие очень интересные задачи. Я, например, работаю в организационном отделе зарубежной службы и в прошлом году совершил длительную поездку за границу, во время которой объехал всю Западную Европу. Так что можно считать, что благодаря службе в СС моя давняя мечта о дипломатической карьере в какой-то мере сбылась.
— Для того чтобы отправиться в заграничное турне, необязательно служить в СС, — резонно заметил Гюнтер.
— Это ты о своей недавней поездке в большевистскую Россию? — оживился Шелленберг.
— У нас была экспедиция на Кавказ, а не в Россию, — счел нужным уточнить Гюнтер.
— И как там, на Кавказе, сейчас относятся к советской власти? — полюбопытствовал Шелленберг.
— Не знаю, — пожал плечами Гюнтер. — Все, с кем мне довелось там пообщаться, избегали разговоров на политические темы.
— После сталинского «большого террора» русские теперь собственной тени стали бояться! — удовлетворенно констатировал Шелленберг.
— Лично я не замечал, чтобы они выглядели такими уж запуганными, — возразил Гюнтер. Он хотел добавить: «Как мы, немцы», — но вовремя прикусил язык. Интеллигентный с виду оберштурмфюрер Шелленберг был для него, пожалуй, опаснее любого гестаповца. Знакомство с этим эсэсовцем, впрочем, могло оказаться полезным.
Гюнтер, недавно присоединившийся к группе оппозиционно настроенных немецких офицеров, должен был всячески скрывать свою неприязнь к нацистам. И с Генрихом фон Митке ему, конечно, не стоило так вызывающе себя вести. В условиях массового доносительства, охватившего гитлеровскую Германию, только глубокая конспирация могла спасти участников антинацистского заговора от вездесущего гестапо — тайной государственной полиции, занимавшейся борьбой с противниками национал-социалистического режима.
Элементарные правила конспирации требовали, чтобы каждый знал лишь то, что ему необходимо было знать, а личные контакты были сведены к минимуму. Ведь если человек действительно чего-то не знает, он не сможет рассказать об этом даже под пытками. Встречи участников разных оппозиционных групп проводились, как правило, без личного представления, при этом каждый мог знать не более двух-трех человек из всех присутствующих.
Лично Гюнтер знал пока только одного участника антинацистского заговора — лютеранского пастора Дитриха Бонхеффера, с которым был знаком еще с юности. Дитрих был на четыре года старше Гюнтера и относился к нему, как к младшему брату. И когда Гюнтер однажды спросил его: «Имеет ли христианин право участвовать в сопротивлении нацистской диктатуре?» — Дитрих ответил, что, по его мнению, такие действия, как ложь и убийства, совершенные во имя этой борьбы, остаются грехами, несмотря на высокие мотивы участников германского Сопротивления, однако они могут быть прощены Христом. Также Дитрих заверил Гюнтера в том, что попытка оппозиции убрать фюрера, даже если бы это означало убийство тирана, была бы, по сути, богоугодным делом, ведь Гитлер — это антихрист.
После подобных откровений пастыря и богослова Дитриха Бонхеффера у Гюнтера отпали всякие сомнения в праведности борьбы против фюрера. Военная присяга, принесенная лично Адольфу Гитлеру, являлась серьезным препятствием для привлечения кадровых военных под знамена антинацистской оппозиции, состоявшей, прежде всего, из офицеров вермахта и абвера[9].
Но в 1938 году, когда война еще не началась, примкнувшие к оппозиции немецкие офицеры могли не опасаться обвинений в предательстве своей родины. Тот, кто хранил верность Германии, которая была их родным домом и которую нацисты уничтожили и растоптали, превратив ее в гитлеровский «тысячелетний рейх», должен был иметь мужество для осознания этого факта и всех его последствий. И все круги оппозиции были едины во мнении о необходимости уничтожения нацистского режима, возникшего, как считал Гюнтер, из-за извращения немецкого национализма, за который он всегда испытывал стыд.
Ему претило напыщенное национальное самолюбование «немецким мышлением», «немецкими чувствами», «немецкой верностью» и лозунгом «Будь немцем!». Все это было Гюнтеру глубоко отвратительно, но ничуть не мешало ему быть хорошим немцем, и он часто таковым себя осознавал. Он относился к своей нации так же, как к своей семье, и, как бы он ее ни любил, ему в голову никогда бы не пришло орать на каждом углу: «Моя семья превыше всего!», по аналогии с первой строчкой «Патриотического гимна немцев» — «Германия превыше всего!», которую нацисты сделали своим девизом. Те, кто хотел подчеркнуть противостояние с Третьим рейхом и нежелание иметь с ним ничего общего, использовали термин «честная Германия».
— А тебе, случайно, не доводилось встречать на Кавказе «омонголенных» местных жителей? — с совершенно серьезным видом спросил Шелленберг. — Фюрер, например, убежден в том, что Сталин целенаправленно осуществляет расовое смешение народов Советского Союза, стремясь к преобладанию монголоидного типа внешности.
Сам фюрер, открывший Олимпийские игры под торжественный звон олимпийского колокола, в фильм, конечно, попал. Вошли в ленту и кадры торжественного прохождения олимпийских делегаций мимо почетной трибуны Гитлера, во время которого представители Греции, Австрии, Италии, Франции и самой Германии вскидывали руки в нацистском приветствии.
Мировая премьера «Олимпии» состоялась во Дворце киностудии УФА в день рождения Гитлера 20 апреля 1938 года. Фюрер прибыл на премьеру с Геббельсом и Риббентропом и занял место в центральной ложе. По окончании первой серии аплодисменты перешли в овацию, и Гитлер первым поздравил Лени с успехом и заверил ее в том, что она создала шедевр, за который ей будет благодарен весь мир.
Завершил премьеру торжественный прием в зале Министерства пропаганды, на который Лени Рифеншталь была приглашена со всей ее киносъемочной группой. Присутствующий на этом мероприятии рейхсканцлер Гитлер похвалил всех ее сотрудников и каждому из них пожал руку. Знал бы Гюнтер, что ему придется «ручкаться» с фюрером, он бы, скорее всего, проигнорировал это мероприятие. Но когда Гитлер протянул ему руку, Гюнтер не мог не отозваться на рукопожатие, хотя его так и подмывало оставить протянутую рейхсканцлером руку висеть в воздухе. Рукопожатие Гитлера было скорее мягким, чем крепким, но весьма энергичным. Оказавшись лицом к лицу с фюрером, Гюнтер ничего демонического в нем не увидел.
Также не произвел на Гюнтера особого впечатления и маячивший за спиной Гитлера пресловутый рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер, заявивший не без самодовольства: «Я знаю, что в Германии есть некоторые люди, которым становится плохо, когда они видят наш черный мундир, мы понимаем это и не ожидаем, чтобы нас любили». Даже облаченный в иссиня-черную эсэсовскую форму «магистр Черного ордена» рейхсфюрер СС со своей мещанской крысиной мордочкой в старомодном пенсе был так же мало похож на голубоглазо-белокурого арийца, как и маниакально-истеричный Гитлер, провозгласивший себя «вождем всех немцев».
Гюнтер же был как раз таким, каким нацистская пропаганда представляла «истинного арийца», хотя, разумеется, не знал, смешению каких рас он обязан своей эталонной «арийской» внешностью: высокого роста блондин с правильными чертами лица, с узкими бедрами и широкими плечами. Только он не заблуждался насчет того, что все нацисты — его личные враги и враги всего того, что для него было дорого. Главным же его заблуждением было то, что поначалу он воспринимал ефрейтора Гитлера с его бандами штурмовиков СА[8] не очень серьезно, что было весьма распространенной тогда ошибкой противников нацизма. Теперь, когда фюрер заполучил абсолютную власть в Германии и концлагеря стали обычными государственными учреждениями, всем законопослушным немцам предлагалось привыкнуть к ним и держать язык за зубами. Любое коллективное сопротивление гитлеровскому режиму сделалось невозможным, а личный протест против нацистов стал формой самоубийства.
В горах Гюнтеру хватало безрассудства и смелости пройти без страховки отвесную стену, с которой в любую секунду он мог сорваться в пропасть. Но то в горах, где он полной грудью вдыхал пьянящий воздух абсолютной свободы. Стоило же спуститься в долину, и в воздухе сразу начинало ощущаться что-то давящее, тяжелое, что зависело не только от погоды. В преддверии прихода нацистов к власти общественная атмосфера в гитлеровской Германии стала такой ядовитой и удушливой, что трудно было дышать. Появилось что-то пугающе новое в той внезапной непримиримости и готовности к ненависти, которая вспыхивала в политических спорах рядовых обывателей.
Как профессиональный гид, Гюнтер проводил больше времени в горах, чем на равнине, и старался держаться подальше от политики, но теперь его аполитичность могла быть воспринята как политическая демонстрация против воцарившегося в Германии гитлеровского режима. И как бы он ни отгораживался своей аполитичностью от наступивших реалий, в повседневной жизни никуда от нацистов было не деться. Их грязно-коричневая форма, их марши и факельные шествия под вопли «Хайль!», озлобленные, тупые морды подонков из СА заполонили улицы, на которых представители этого кровожадного плебса чувствовали себя хозяевами жизни. «Коричневорубашечники», наделенные полномочиями как «вспомогательные отряды полиции», могли вломиться ночью в твой дом и отволочь беззащитных сонных людей в пыточные подвалы. Бандиты и убийцы из СА унижали, арестовывали и убивали без суда, а рейхсканцлер Гитлер, отличавшийся чрезвычайной грубостью речей, мог теперь ежедневно с неприкрытой жестокостью публично обрушивать на евреев совершенно дикие, бредовые оскорбления и небывало жуткие угрозы. И вся эта дикость воспринималась миллионами немцев как должное, ведь они верили, что только фюрер способен вызволить Германию из тисков экономического кризиса, превратившего почти пять миллионов человек в безработных.
Гюнтер, к своему стыду, спасовал перед нацистами при первом же с ними столкновении, когда штурмовики ворвались в библиотеку с воплями «Хайль Гитлер!» и потребовали, чтобы «неарийцы» немедленно освободили помещение.
У Гюнтера к горлу подкатил неприятный комок. Что он мог сделать против этой банды головорезов? Как ему сохранить собственное достоинство? Дабы игнорировать бесцеремонно вторгшихся в читальный зал «коричневорубашечников», он потупил глаза и уставился в раскрытую перед ним книгу. Когда штурмовик добрался до него и в упор спросил: «Вы ариец?», Гюнтер, ни секунды не раздумывая, ответил: «Да!» — хотя сам не придавал этому никакого значения. Вопрошавший, изучающе взглянув на его безупречной формы нос, ретировался. И лишь мгновение спустя Гюнтер осознал, какое он сейчас испытал унижение. Ради того чтобы нацисты оставили его в покое, он ничтоже сумняшеся прогнулся перед каким-то коричневым ублюдком, не имеющим права задавать ему подобные вопросы. Гюнтер сам от себя не ожидал, что проявит такое малодушие перед лицом ненавистного ему врага. Его самолюбие потерпело сокрушительное поражение, от которого он вряд ли теперь сможет оправиться.
Обуреваемый приступами самобичевания, он вышел на улицу. Побродил бесцельно по Берлину, жизнь в котором, казалось, почти не изменилась в первые месяцы нацистского господства. Беззаботно фланирующие по улицам горожане, переполненные кинозалы, театры, кафе, танцующие пары в садах и на танцплощадках — все это создавало иллюзию нормальной жизни. Дабы отвлечься от мрачных мыслей о пережитом личном позоре, Гюнтер направился в литературное кабаре «Katakombe». На сцене этого маленького ресторанчика в непринужденной обстановке выступали со стихами, пародиями, песенками и скетчами их авторы-исполнители. Вел вечер популярный в Берлине конферансье Вернер Финк, прославившийся своими дерзкими шутками в адрес нацистов. Причем он делал это настолько тонко, виртуозно используя в своих каламбурах игру слов, что власти пока затруднялись его прищучить. Жало его иронии было предусмотрительно скрыто, иначе не сносить бы ему головы.
Маленького роста, с добродушным лицом, Финк вовсе не походил на героя, и этот маленький человек, природной сутью которого была беззлобная доброта, имел подлинное мужество не скрывать своих убеждений. Он не боялся говорить о нацистских лидерах в столице гитлеровской Германии, заставляя информаторов гестапо записывать каждое его слово. В репризах Финка упоминались концлагеря, обыски, аресты и накрывший Германию всеобщий страх. Его насмешки по этому поводу были несказанно печальными, и в то же время они приносили зрителям утешение.
Вернер Финк и его литературное кабаре остались оплотом добросердечности в пораженной нацизмом Германии. Его юмор был мягким и грациозно легким. Финк мог, казалось, запутаться в словах, и публика, подыгрывая, завершала его предложения. В этот вечер в зале собрались запуганные «коричневым» террором горожане. Финк смешил их своими репризами на злобу дня, и они от души смеялись. Гюнтер никогда не слышал, чтобы публика так смеялась. Это был смех новорожденного сопротивления, преодолевший страх и отчаяние. Осознание угрозы того, что в любую секунду с улицы к ним могут ворваться в зал штурмовики СА и арестовать зрителей и исполнителей, придавало силу этому смеху. А если бы «коричневые» и ворвались, публика как ни в чем не бывало продолжила бы заливаться смехом. Невероятным образом Финку удалось возвысить всех над опасностью и страхом.
Из кабаре Гюнтер вышел с надеждой, что режим, над которым начали смеяться, долго не продержится. Однако его оптимизм оказался преждевременным. Спустя всего четыре месяца после прихода Гитлера к власти в газетах сообщили о символическом сожжении книг. Вакханалия началась одновременно во всех университетских городах Германии. Сначала прошли митинги, а с наступлением темноты начались факельные шествия. Само сожжение книг состоялось с одиннадцати вечера до полуночи, во время которого немецкие радиостанции вели прямые трансляции, восторженно комментируя происходящее.
Вечером 10 мая 1933 года Оперная площадь в Берлине представляла собой мрачное зрелище времен Средневековья. Там пылал гигантский костер из книг авторов, «не соответствующих» идеологии национал-социализма. Инициатором этой «Акции против негерманского духа» выступил «Союз немецких студентов». Представители студенчества бросали в огонь «вредные» книги под немецкие марши и патриотические песни, «клятвы на огне» и специальные речовки. Они с воодушевлением сжигали книги писателей, представляющих цвет не только немецкой, но и мировой литературы. В костер отправлялись книги таких всемирно известных писателей, как Генрих Гейне, Бертольд Брехт, Томас Манн, Стефан Цвейг, Ремарк, Фейхтвангер, Хемингуэй, Джек Лондон, Ярослав Гашек. Присутствовавший при этом новоиспеченный министр пропаганды доктор Геббельс с пафосом восклицал: «Немецкая нация очищается!»
Мракобесие немецкой молодежи, учинившей публичное надругательство над лучшими произведениями мировой и немецкой литературы, не вызвало заметных протестов как в среде самого студенчества, так и среди профессуры. Поэтому надежды Гюнтера на возрождение сопротивления оказались иллюзией.
После устроенного нацистами зловещего шоу с публичным сожжением книг немецкие книголюбы обнаружили, что мир книг оказался для них смертельно опасен. Они засунули книги опальных писателей во второй ряд своих книжных шкафов, а если и осмеливались обсуждать последние романы попавших под запрет авторов, то переходили на конспиративный шепот, будто заговорщики.
Когда в Германии жгли книги, Гюнтер катался на лыжах в Швейцарских Альпах, где в это время завершались съемки для фильма «S.O.S! Айсберг». В основном это были игровые сцены с собаками в упряжках, и у Лени Рифеншталь часто случались длительные перерывы, во время которых она в компании Гюнтера и других горнолыжников, участвовавших в съемках горных фильмов, совершенствовалась в технике скоростного спуска. По окончании съемок все, кто стоял на лыжах, совершили чудесный спуск от заснеженной седловины вниз по леднику до альпийских лугов.
Вернувшись в Берлин, Лени, как и Гюнтер, была потрясена произошедшими в Германии событиями. Ведь в горах им ничего не было известно о сожжении книг и первых бойкотах евреев во всех немецких городах.
Лени особенно обидно было за Ремарка, в адрес которого, по свидетельству очевидцев, студенты-нацисты скандировали одну из своих «огненных речовок»: «Нет — писакам, предающим героев Мировой войны! Я предаю огню сочинения Эриха Марии Ремарка».
С Ремарком она познакомилась, когда тот еще был малоизвестным журналистом, работавшим в газете «Спорт в иллюстрациях». Тогда же Лени подружилась и с его женой Юттой, бывшей танцовщицей, как и она сама. Фрау Ремарк частенько приходила к ней домой и всегда приносила с собой рукопись мужа. Из-за того что тот был слишком загружен работой в газете, Ютте приходилось править его тексты и даже дописывать за него некоторые главы. И когда книга Эриха Марии Ремарка под названием «На Западном фронте без перемен» прославилась на весь мир, Лени вспомнила, как его жена кропотливо трудилась над этой рукописью. Тогда Лени не удалось увидеть ни одной строчки из его романа, который частично правился в ее квартире. Она и предположить не могла, что Ремарк, приходивший к ней поплакаться из-за ужасного поведения своей жены, флиртовавшей на его глазах с известным кинорежиссером, вскоре станет мировой знаменитостью. Конечно, Лени потом прочла его книгу, имевшую сенсационный успех. Роман оказался потрясающим. Ремарк, которому самому довелось повоевать в Мировую войну, в своем романе «На Западном фронте без перемен» правдиво рассказал о жизни солдат на Западном фронте, ни единым словом ничего не приукрасив. Почему студенты обвинили его в предательстве героев той ужасной войны, Лени понять не могла.
— Откуда вообще у них столько ненависти к писателям, которых они, скорее всего, даже не читали? — недоумевала она, обсуждая с Гюнтером произошедшие в Германии позорные события.
— Я сам выпускник факультета естественных наук Боннского университета, — заметил он. — И до тридцатого года среди лучших представителей немецкой молодежи созревало нечто очень хорошее, достойное прекрасного будущего. Да ты и сама знаешь, каким интернациональным городом был тогда Берлин. Мрачные нацистские персонажи были где-то на заднем плане, и мы, часть немецкой молодежи, при первой же встрече легко узнающие своего, радостно принимали всех гостей Германии. Нам было неважно, откуда они приехали — с Дальнего Востока или Дальнего Запада. Мы испытывали к прибывшим к нам из разных стран людям любопытствующее дружелюбие, хотели научиться их лучше понимать, пока не пришли нацисты с их каннибальской ненавистью к «низшим расам» и все растоптали. И теперь гитлеровский национал-социализм превращает в ненависть все, до чего может дотянуться его пропаганда. То, что книги сжигали студенты-нацисты, это как раз и есть результат «коричневой» пропаганды, — подытожил Гюнтер.
Лени возразить ему было нечего. Официальная пропаганда, которой отныне заведовал небезызвестный ей доктор Геббельс, всеми способами насаждала антисемитизм, разжигая ненависть чистокровных немцев к евреям. Впервые об этом крайне неприятном для нее человеке она услышала в берлинском кинотеатре «Mozartsaal cinema» на премьере снятой в Америке экранизации книги Ремарка «На Западном фронте без перемен». Это было в начале декабря 1930 года, и в Германии эта премьера была заявлена как одно из главных событий культурной жизни Берлина этого года.
Когда в зале погас свет и началась демонстрация фильма, женщины вдруг стали с пронзительным визгом вскакивать со своих мест. Возникла паника, как при пожаре, и показ картины был сорван. На выходе из кинотеатра Лени услышала от людей, что панику устроил некто доктор Геббельс, который выпустил в зал несколько десятков белых мышей, начавших беспорядочно шнырять по креслам.
После того как она сама напросилась на дружбу с Гитлером, ей пришлось познакомиться и с Геббельсом, мужчиной невысокого роста, с сухощавым лицом, который бесцеремонно начал ухаживать за ней. Доктор Геббельс был ужасно надоедлив в своих любовных притязаниях, и Лени не знала, как ей избавиться от столь навязчивого ухажера. Дошло до того, что доктор на коленях умолял ее стать его любовницей, и Лени пришлось выставить будущего рейхсминистра пропаганды за дверь. Такого унижения Геббельс ей не простил, и только благодаря покровительству Гитлера, которым Лени всегда охотно пользовалась, мести отвергнутого доктора она могла особо не бояться.
* * *
После триумфальной премьеры «Олимпии» в Берлине Лени Рифеншталь отправилась с этим фильмом в мировое турне, а Гюнтера ожидала поездка на Кавказ в составе команды немецких альпинистов, собранной из лучших горных стрелков вермахта.
Под видом обычных туристов егеря восходили на вершины и перевалы, знакомились с местным населением, заводили дружбу с советскими альпинистами, которые проявляли к ним по-настоящему искренний интерес. Гюнтер и его сослуживцы приехали на Кавказ впервые и поначалу чувствовали себя не в своей тарелке, особенно из-за языкового барьера, поскольку знали всего несколько слов разговорного русского языка.
Имея подробную карту Центрального Кавказа, составленную выдающимся немецким альпинистом-исследователем Готфридом Мерцбахером, Гюнтер и его партнер по связке Клаус Хинстоффер ходили по окрестностям совершенно самостоятельно, без переводчика и сопровождающих.
В Цейском ущелье они встретились с группой советских альпинистов, остановившихся на бивуак с палатками, и те пригласили их к себе на товарищеский ужин. Пока доваривался украинский борщ, который — несмотря на то что он был грузином — отменно готовил Давид Чартолани, Гюнтер вытащил губную гармошку и сыграл на ней мелодию старой русской песни «Из-за острова на стрежень». Увидев изумление советских альпинистов, он еще исполнил для оторопевших слушателей международный пролетарский гимн «Интернационал». При этом сопроводил свою импровизацию характерным жестом, проведя ладонью поперек горла, и сказал, что сейчас в Германии за это можно лишиться головы.
Клаус был шокирован выходкой Гюнтера с «Интернационалом», но лучшего способа расположить к себе русских нельзя было придумать. А благодаря тому, что среди них оказалась девушка, немного знавшая немецкий, языковой барьер перестал быть преградой для их общения с советскими альпинистами.
За разговорами у костра товарищеский ужин несколько затянулся, ведь представителям двух стран так многое хотелось узнать друг о друге. Выступившую в роли переводчика девушку звали Любой. К изумлению Гюнтера, выяснилось, что она уже два года замужем за хорошо известным ему австрийским альпинистом-антифашистом Фердинандом Кропфом. В 1934 году тот вынужден был покинуть Австрию из-за опасения репрессий за участие в вооруженном восстании австрийских рабочих, жестоко подавленном армией и полицией.
Гюнтеру этот австрийский альпинист запомнился своей феноменальной способностью к выживанию. На одном из восхождений в Альпах Фердинанда Кропфа сбила с маршрута снежная лавина, протащив его по склону несколько сотен метров. Когда многочисленный отряд спасателей, в составе которого был и Гюнтер, прибыл на помощь, в лавинном выносе размером с футбольное поле, казалось, невозможно кого-то найти. Спасатели искали погребенного под лавиной Кропфа трое суток и, посчитав, что тот наверняка уже мертв, прекратили поиски. А на пятые сутки в горную хижину, где остановился на ночлег Гюнтер с товарищами, кто-то постучал. Открыв дверь, они не поверили своим глазам — у порога лежал почерневший от обморожений Фердинанд Кропф, у которого были сломаны обе ноги.
Отогревшись в хижине, Фердинанд поведал, как, находясь под толщей снега, он слышал шаги и голоса людей, пытавшихся его найти, но вопли о помощи наверх не доходили. И когда спасатели ушли, ему с огромным трудом удалось выбраться из плотно спрессовавшейся снежной могилы. Он полз на брюхе двое суток, пока не наткнулся на эту хижину.
— Люба, вы передайте своему мужу, что его уникальный случай самоспасения стал для меня потрясающим примером мобилизации всех человеческих сил в безнадежной, казалось бы, ситуации, — попросил Гюнтер.
— Обязательно передам! — заверила она. — Только увижусь я с ним не скоро. В этом году Фердинанд не смог поехать со мной в горы. Он недавно токарем на завод устроился, и этот сезон ему пришлось пропустить, потому что с работы его сейчас никто в горы не отпустит.
— Зная, как Фердинанд любит горы, я могу ему только посочувствовать. Мы переписывались с ним, пока он не уехал в Россию. И в последнем письме, которое я получил от него, Фердинанд написал мне, что, когда ему был предложен выбор, остаться в Чехословакии или выехать в одну из стран — СССР, США, Францию, — он выбрал Советский Союз, потому что хотел увидеть Кавказ.
— И он его увидел! Здесь, на Кавказе, я с ним и познакомилась. Это было три года назад. Фердинанд совершил тогда восхождение на Ушбу.
— О! Двуглавая красавица Ушба — это гора моей мечты! Я по секрету вам, Люба, скажу, что мы с моим приятелем Клаусом хотим не просто взойти на Ушбу, а совершить траверс обеих вершин с юга на север.
— Круто! Мне в прошлом году повезло взойти на Южную Ушбу, а ваш траверс на порядок, конечно, сложнее будет.
— Люба, я восхищен вами! В Германии у меня есть одна знакомая женщина-альпинистка. Она великолепно лазает по скалам, но о покорении такой суровой горы, как Ушба, может только мечтать, — заметил Гюнтер, не став уточнять, что эта альпинистка — главная героиня немецких горных фильмов Лени Рифеншталь.
— А вы в следующий раз приезжайте к нам на Кавказ со своей знакомой и подними́тесь на Ушбу вместе с ней. Я ведь тоже взошла на южную вершину не сама, а в команде очень сильных мужчин. Советский альпинизм — это вообще командный вид спорта, и успех восхождения зависит от слаженной работы всей группы. Кстати, а вы не хотите поучаствовать вместе с нами в тренировочном восхождении? — неожиданно предложила она.
Гюнтер с Клаусом охотно приняли это предложение. Совместное восхождение было интересно в равной мере и русским, и немецким альпинистам. Хочешь узнать человека — иди с ним в горы и все поймешь. На тренировочном восхождении Гюнтер шел в связке с альпинистом, которого все звали Пал-Фил. Когда их связка вышла на занесенный снегом узкий предвершинный гребень, Гюнтер оступился и свалился с гребня на крутой склон, на котором невозможно было задержаться с одним лишь ледорубом. Пал-Фил среагировал на его срыв мгновенно. Ни секунды не раздумывая, он прыгнул на противоположную сторону гребня, благодаря чему смог удержать на веревке сорвавшегося в пропасть Гюнтера. У русских это называлось «комсомольская страховка».
Из-за разразившейся на Кавказе непогоды от траверса Ушбы пришлось отказаться. Но свою главную задачу — произвести сверку имевшихся у них топографических карт с местностью — они выполнили. Гюнтер, как единственный в их отряде дипломированный географ, последние две недели своей кавказской командировки только этим и занимался.
По возвращении в Германию ему пришлось отчитываться за проделанную работу не только перед штабистами вермахта. Уточненными картами Кавказа также заинтересовались люди из исследовательского общества «Аненербе», которым фактически руководил рейхсфюрер СС Генрих Гиммлер. Его сотрудники совершали экспедиции в разные части планеты, пытаясь найти артефакты древнего могущества германской расы. Помимо этого, в «Аненербе» планировали совершить экспедиции в Тибет и на Кавказ с целью поисков тайного входа в затерянную мифическую страну Шамбалу.
Гюнтеру довелось лично познакомиться с их руководителем. Этот человек представился группенфюрером СС Генрихом фон Митке и предложил ему принять участие в гималайской экспедиции, которая начиналась через три дня!
Побывать в Гималаях — мечта любого альпиниста, но, поскольку эта экспедиция проводилась под эгидой СС, Гюнтер отказался в ней участвовать.
Группенфюрера СС, конечно, возмутило, что лейтенант горно-стрелковых войск вермахта Гюнтер Келлер даже не счел нужным пояснить ему причину своего отказа. Генриху фон Митке и раньше приходилось сталкиваться с неприязненным отношением офицеров вермахта к СС, но ничего поделать с этим было нельзя. Офицерский корпус в Германии традиционно держался вне политики и представлял собой замкнутую корпоративную организацию со своими представлениями об офицерской чести и строго выполнявшимися моральными установками.
После того как он отказался от сделанного ему группенфюрером СС предложения, с ним пожелал побеседовать эсэсовец рангом пониже, некий Вальтер Шелленберг. Худощавый, среднего роста, оберштурмфюрер СС Шелленберг был ровесником Гюнтера. Интеллигентная внешность, образованность и начитанность выгодно отличали Шелленберга от его мрачных коллег-эсэсовцев. Выглядевший мальчишкой двадцативосьмилетний Вальтер Шелленберг умел использовать присущее ему обаяние, благодаря которому он легко располагал к себе людей. Он проникновенно заглядывал в глаза собеседнику, мол, посмотри, я говорю с тобой искренне, от всего сердца, и у того возникала иллюзия, будто он беседует с приятным и совершенно безобидным молодым человеком.
Поскольку в служебном кабинете, где и у стен имелись уши, доверительный разговор в принципе невозможен, Шелленберг предложил Гюнтеру прогуляться вдоль озера Ванзее, дескать, ему захотелось подышать свежим воздухом.
Гюнтер понимал, что перед ним волк в овечьей шкуре, но, когда в ходе беседы выяснилось, что оба они в свое время учились в Боннском университете, только Гюнтер окончил это учебное заведение на год раньше Вальтера, между ними установились вполне дружеские отношения.
— Скажу тебе откровенно, Гюнтер, в студенческие годы я больше всего мечтал о дипломатической карьере в Министерстве иностранных дел. После сдачи госэкзамена я проходил обычную юридическую практику в Бонне и оказался тогда в столь затруднительном финансовом положении, что вынужден был подать прошение о выделении мне государственного пособия. Для того чтобы и в дальнейшем получать материальную помощь от государства, мне порекомендовали вступить в национал-социалистическую партию и в СС, что я, недолго раздумывая, собственно, и сделал. Так что надел я эту черную форму, можно сказать, из чисто меркантильных интересов, не особо вникая при этом во все пункты партийной программы национал-социалистов, — признался Шелленберг.
— Вальтер, ты же не для того со мной встретился, чтобы все это мне сейчас рассказывать? Давай ближе к делу! Что конкретно тебе, оберштурмфюреру СС, от меня, лейтенанта вермахта, нужно? — холодно осведомился Гюнтер.
— А дело в том, что ты как-то неправильно себя повел с небезызвестным тебе Генрихом фон Митке, а он, к твоему сведению, является личным другом Гиммлера. Вот в службе безопасности рейхсфюрера СС и решили проверить тебя на предмет лояльности к режиму. И тебе очень повезло, что поручили это мне, а не гестапо.
— То, что все твои как бы откровения — чистой воды провокация, было ясно с самого начала, — усмехнулся Гюнтер.
— Это не совсем так, — обиженно возразил Шелленберг. — Я ведь действительно учился с тобой в одном университете, и в студенческие годы у меня и в мыслях не было сделать карьеру в СС. Кстати, в университете я вступил в студенческий союз, защищавший интересы и достоинство студентов.
— Ну да, благими намерениями вымощена дорога сам знаешь куда…
— Ты напрасно иронизируешь. В СС, кроме охранных отрядов и тайной полиции, есть и другие службы, выполняющие очень интересные задачи. Я, например, работаю в организационном отделе зарубежной службы и в прошлом году совершил длительную поездку за границу, во время которой объехал всю Западную Европу. Так что можно считать, что благодаря службе в СС моя давняя мечта о дипломатической карьере в какой-то мере сбылась.
— Для того чтобы отправиться в заграничное турне, необязательно служить в СС, — резонно заметил Гюнтер.
— Это ты о своей недавней поездке в большевистскую Россию? — оживился Шелленберг.
— У нас была экспедиция на Кавказ, а не в Россию, — счел нужным уточнить Гюнтер.
— И как там, на Кавказе, сейчас относятся к советской власти? — полюбопытствовал Шелленберг.
— Не знаю, — пожал плечами Гюнтер. — Все, с кем мне довелось там пообщаться, избегали разговоров на политические темы.
— После сталинского «большого террора» русские теперь собственной тени стали бояться! — удовлетворенно констатировал Шелленберг.
— Лично я не замечал, чтобы они выглядели такими уж запуганными, — возразил Гюнтер. Он хотел добавить: «Как мы, немцы», — но вовремя прикусил язык. Интеллигентный с виду оберштурмфюрер Шелленберг был для него, пожалуй, опаснее любого гестаповца. Знакомство с этим эсэсовцем, впрочем, могло оказаться полезным.
Гюнтер, недавно присоединившийся к группе оппозиционно настроенных немецких офицеров, должен был всячески скрывать свою неприязнь к нацистам. И с Генрихом фон Митке ему, конечно, не стоило так вызывающе себя вести. В условиях массового доносительства, охватившего гитлеровскую Германию, только глубокая конспирация могла спасти участников антинацистского заговора от вездесущего гестапо — тайной государственной полиции, занимавшейся борьбой с противниками национал-социалистического режима.
Элементарные правила конспирации требовали, чтобы каждый знал лишь то, что ему необходимо было знать, а личные контакты были сведены к минимуму. Ведь если человек действительно чего-то не знает, он не сможет рассказать об этом даже под пытками. Встречи участников разных оппозиционных групп проводились, как правило, без личного представления, при этом каждый мог знать не более двух-трех человек из всех присутствующих.
Лично Гюнтер знал пока только одного участника антинацистского заговора — лютеранского пастора Дитриха Бонхеффера, с которым был знаком еще с юности. Дитрих был на четыре года старше Гюнтера и относился к нему, как к младшему брату. И когда Гюнтер однажды спросил его: «Имеет ли христианин право участвовать в сопротивлении нацистской диктатуре?» — Дитрих ответил, что, по его мнению, такие действия, как ложь и убийства, совершенные во имя этой борьбы, остаются грехами, несмотря на высокие мотивы участников германского Сопротивления, однако они могут быть прощены Христом. Также Дитрих заверил Гюнтера в том, что попытка оппозиции убрать фюрера, даже если бы это означало убийство тирана, была бы, по сути, богоугодным делом, ведь Гитлер — это антихрист.
После подобных откровений пастыря и богослова Дитриха Бонхеффера у Гюнтера отпали всякие сомнения в праведности борьбы против фюрера. Военная присяга, принесенная лично Адольфу Гитлеру, являлась серьезным препятствием для привлечения кадровых военных под знамена антинацистской оппозиции, состоявшей, прежде всего, из офицеров вермахта и абвера[9].
Но в 1938 году, когда война еще не началась, примкнувшие к оппозиции немецкие офицеры могли не опасаться обвинений в предательстве своей родины. Тот, кто хранил верность Германии, которая была их родным домом и которую нацисты уничтожили и растоптали, превратив ее в гитлеровский «тысячелетний рейх», должен был иметь мужество для осознания этого факта и всех его последствий. И все круги оппозиции были едины во мнении о необходимости уничтожения нацистского режима, возникшего, как считал Гюнтер, из-за извращения немецкого национализма, за который он всегда испытывал стыд.
Ему претило напыщенное национальное самолюбование «немецким мышлением», «немецкими чувствами», «немецкой верностью» и лозунгом «Будь немцем!». Все это было Гюнтеру глубоко отвратительно, но ничуть не мешало ему быть хорошим немцем, и он часто таковым себя осознавал. Он относился к своей нации так же, как к своей семье, и, как бы он ее ни любил, ему в голову никогда бы не пришло орать на каждом углу: «Моя семья превыше всего!», по аналогии с первой строчкой «Патриотического гимна немцев» — «Германия превыше всего!», которую нацисты сделали своим девизом. Те, кто хотел подчеркнуть противостояние с Третьим рейхом и нежелание иметь с ним ничего общего, использовали термин «честная Германия».
— А тебе, случайно, не доводилось встречать на Кавказе «омонголенных» местных жителей? — с совершенно серьезным видом спросил Шелленберг. — Фюрер, например, убежден в том, что Сталин целенаправленно осуществляет расовое смешение народов Советского Союза, стремясь к преобладанию монголоидного типа внешности.