Ледяное забвение

По мнению Ирмы, Ева Браун хотя и производила впечатление очень ухоженной и жизнерадостной молодой женщины, на самом деле была не так уж хороша собой для такого мужчины, как фюрер. Разбирая письма, которые Адольф Гитлер еще до прихода к власти тысячами получал от своих фанатичных поклонниц, Ирма поражалась тому, как он умел так очаровывать женщин, что зрелые матроны сходили по нему с ума, точно девчонки. В одних письмах добродетельные замужние дамы умоляли его стать отцом их детей, в других посланиях девицы клялись фюреру в вечной любви и обещали покончить с собой, если он не ответит им взаимностью, в третьих было вообще что-то вопиющее, написанное явно ненормальными людьми. В личном кабинете Гитлера лежали стопки толстенных папок с этими письмами под общим заголовком «Полоумные»!

Сам же фюрер был с женщинами всегда исключительно учтив и обходителен. Каждой он целовал ручку, даже замужним секретаршам, заставляя тех поверить, что он считает их красавицами и восхищается ими. Он уважительно здоровался с ними, пропускал вперед и в их присутствии никогда не садился первым. В общении с дамами его гортанный голос становился обволакивающе мягким, с заботливыми интонациями. На своих «пишущих дам», к которым он любил обращаться «моя красавица» и «прекрасное дитя», фюрер никогда не кричал, даже если те допускали грубые ошибки.

Женщинам из своего окружения Гитлер прощал высказывания, которые стоили бы мужчинам свободы, а может быть, и жизни. Во время бесконечных разговоров в ближнем кругу «допущенных к столу» он почти ничего не говорил о столь ненавистных ему евреях, и за чаем обычно обсуждались театр и оперетты, кино и ведущие актеры и актрисы, последние веяния моды и прочие банальности. Гитлер охотно выслушивал и всяческие сплетни из семейной жизни разных людей, в том числе и его сподвижников, над которыми он любил от души посмеяться.

В такой обстановке Ирма не могла разглядеть в обожаемом ею фюрере чудовищного злодея. Многие женщины, ожидавшие до встречи с Гитлером увидеть в нем свирепого грубияна, уходили от него в восторге и восхищении. Он относился к ним с участием, постоянно выказывая свою заботу. Дамам он мог позволить даже нарушить запрет курить в его присутствии и при этом иногда еще и подшучивал над ними.

И когда спустя много лет Ирма встретилась в Западном Берлине с бывшей секретаршей фюрера Траудль Юнге, обе они были единодушны во мнении, что для них он был хорошим человеком, что бы там про него потом ни говорили.

— Признаю, — сказала Траудль, — я была очарована Адольфом Гитлером. Он был приятным начальником и отеческим другом. Я наслаждалась временем, проведенным в его обществе, почти до самого конца.

Обрадовавшись этой неожиданной встрече, Ирма пригласила Траудль к себе домой на ужин. Магде тогда было всего одиннадцать лет, и рассказ Траудль о фюрербункере, в котором та провела последние месяцы существования Третьего рейха, она слушала как страшную сказку на ночь.

Угрюмая обстановка этой подземной штаб-квартиры фюрера, состоявшей из тридцати помещений различного назначения — от конференц-зала до туалета, — действовала угнетающе. Траудль Юнге в этом подземном царстве-государстве была самой молодой из квартета личных секретарш Гитлера.

В последние дни марта к Гитлеру приехала Ева Браун. Она сама приняла это решение. Фюрер хотел немедленно отправить ее обратно в Мюнхен и поручил своему личному фотографу Генриху Гофману убедить Еву в необходимости вернуться назад. Но все усилия оказались напрасными. Ева Браун дала всем ясно понять: она останется рядом с Гитлером и отговорить ее невозможно. Она поселилась в комнате рядом с личными апартаментами фюрера и полностью включилась в атмосферу бункерной жизни. Всегда ухоженная, тщательно и безупречно одетая, она была неизменно приветливой и любезной.

Предчувствие неумолимо надвигающейся катастрофы сближало обитателей этого мрачного подземелья, и, когда в Берлине рвались снаряды уже рядом с рейхсканцелярией, Ева Браун, испытывая желание в последний раз вкусить радость жизни, решила устроить вечеринку. Она пригласила всех, кто еще оставался в фюрербункере, подняться к ней наверх в ее бывшие апартаменты. Попала на эту вечеринку и Траудль. Была всего одна пластинка — «Красные розы говорят тебе о любви», были танцы и шампанское. Веселье Евы Браун походило на пир во время чумы и граничило с истерикой. Атмосфера была напряженной и внушала какой-то потусторонний ужас. В ней ощущалось отчаяние обреченных. Советская реактивная артиллерия обеспечивала их вечеринке соответствующий аккомпанемент.

Траудль побыла там какое-то время, а потом ушла. Настроение у нее было совсем невеселым. Она понимала, что, возможно, это была последняя вечеринка в ее жизни, и в глубине души сожалела о своем решении остаться в фюрербункере с Гитлером до конца. Она не была убежденной нацисткой, и фюрер для нее был просто шефом, который с прислугой, адъютантами и секретаршами неизменно был подчеркнуто вежлив и доброжелателен. Люди же из его окружения приветствовали друг друга не предписанным «Хайль Гитлер!», а просто желали друг другу доброго дня.

По мере приближения советских войск к Берлину обычно жизнерадостная Ева, которая в фюрербункере почти все время проводила, полируя ногти, меняя наряды и расчесывая волосы, все чаще стала приходить в отчаяние. Однажды она схватила Траудль за руки и дрожащим голосом произнесла: «Скорее бы все это кончилось!»

Первоначально Гитлер выражал намерение вернуться в Оберзальцберг, дабы продолжить борьбу из «альпийской крепости под сенью овеянной легендами горы Унтерсберг», как умолял его «верный Генрих», рейхсфюрер СС Гиммлер. Туда уже была отправлена часть обсуживающего персонала, и самого фюрера все уговаривали, чтобы он как можно скорее эвакуировался из обреченного Берлина, воспользовавшись еще оставшимся узким коридором, потому что кольцо вокруг столицы Третьего рейха должно было сомкнуться со дня на день, а то и с часу на час. Геббельс же, наоборот, стал страстно убеждать фюрера остаться в Берлине, в котором еще можно добиться «моральной всемирной победы».

Но Гитлер все никак не мог принять окончательного решения. С трясущимися руками он сидел, ссутулившись, за оперативным столом, елозя по карте непослушными пальцами. Когда неподалеку от рейхсканцелярии падала бомба и электрический свет в бункере начинал мигать от взрыва, его взгляд скользил по застывшим лицам стоящих перед ним навытяжку офицеров. «Близко упала!» — отмечал он про себя.

Берлин погибал на глазах. Рушились стены, и вместе с ними терпели крушение надежды. Радио и телеграф непрестанно сообщали о новых и новых поражениях немцев. Мальчишки, набранные из гитлерюгенда, где некоторым едва исполнилось двенадцать, в форме не по размеру и с винтовками «Маузер» в руках, были последними, кто мог оказывать хоть какое-то сопротивление русским, чья армия сжимала город в постоянно сужающемся кольце.

На очередном совещании Гитлер поклялся до конца оставаться в Берлине. «Как смогу я призывать войска к решающей битве за Берлин, — сказал он, — если сам буду в этот момент в безопасности?! Я должен подчиниться воле судьбы. Капитан тонет вместе со своим кораблем».

«Великий исход» начался вечером того же дня. Гиммлер, Риббентроп, Шпеер и почти вся верхушка командования Люфтваффе присоединились к длинным колоннам грузовиков, готовившимся к отъезду в течение всего дня. Бледнея и потея, распрощался с фюрером рейхсмаршал Геринг — он ссылался на какие-то «наисрочнейшие задачи», но Гитлер смотрел на этого грузного человека как на пустое место.

Покинув бункер, Герман Геринг поспешил в Берхтесгаден, откуда через три дня послал любимому фюреру телеграмму, в которой вежливо поинтересовался, не кажется ли Адольфу Гитлеру, что сейчас как раз подходящий момент для передачи власти в соответствии с декретом 29 июня 1941 года, согласно которому к Герингу должно было перейти руководство Третьим рейхом в том случае, если Гитлер вдруг окажется в какой-либо мере нетрудоспособным. Завершалась эта телеграмма словами: «То, что я чувствую к Вам в эти тяжелейшие часы моей жизни, не может быть передано словами. Да хранит Вас Господь, и пусть Он, несмотря ни на что, позволит Вам прибыть сюда как можно скорее. Ваш Герман Геринг».

Через какое-то время потерявший терпение Геринг отправил в бункер еще одну телеграмму, в которой уже в более жесткой форме уведомил фюрера о том, что в случае неполучения ответа до десяти вечера того же дня будет принято решение о том, что Гитлер действительно нетрудоспособен, что, в свою очередь, приведет в действие вышеупомянутый декрет.

Получив первую телеграмму, Гитлер остался на удивление спокойным. Но после второй, прибывшей в шесть вечера, впал в ярость. Он объявил, что это ультиматум и поступок предателя, назвал Геринга «морфинистом», после чего разрыдался, как обиженное дитя. Вытерев слезы и пригладив свою знаменитую челку, он подписал радиосообщение, составленное его личным секретарем Мартином Борманом. В радиосообщении Герман Геринг обвинялся в государственной измене, за которую полагалась смертная казнь, но для Геринга она заменялась всего лишь снятием его со всех занимаемых должностей.

Последнюю свою надежду Гитлер возлагал на СС. Склоняясь с лупой над картой, он бормотал: «Штайнер, Штайнер!» Его дрожащий палец уткнулся в северо-восточное предместье Берлина, где находился обергруппенфюрер и генерал войск СС Феликс Штайнер с остатками разгромленных частей.

21 апреля 1945-го он приказал Штайнеру выступить на юг, прорвать фланг наступавших советских войск и восстановить оборонительные позиции на юго-востоке Берлина.

— Вот увидите, — горячо убеждал он Штайнера, — что русские потерпят самое крупное и кровавое поражение в своей истории у стен Берлина. Отход на запад воспрещен для всех без исключения подразделений. Офицеров, которые осмелятся не выполнить это распоряжение, арестовывать и расстреливать на месте. За исполнение этого приказа отвечаете головой!

— Яволь, мой фюрер! — ответил ему Штайнер без особого энтузиазма.

Весь последующий день 22 апреля Гитлер ожидал начала контрудара Штайнера, но тот так и не отдал приказ о наступлении. Атаковать превосходящие силы противника с десятью тысячами солдат было, по его мнению, безумием. Гитлер снова и снова запрашивал сведения о контрударе Штайнера, но военные, находившиеся в ставке и знавшие, что обергруппенфюрер СС никакого удара не нанесет, предпочитали помалкивать.

Лишь под вечер Гитлер узнал истину, которая его доконала. Дико крича и топая ногами, он обвинил всех в предательстве и трусости — вначале его бросил в беде вермахт, а теперь и СС. Национал-социалистическая идея погублена, смысл жизни потерян. Берлин он, однако, не оставит, а умрет в своей столице. Окружавшие его люди ошеломленно смотрели на конвульсивные движения фюрера, который, вскрикнув, мешком упал в кресло.

Вспоминая о тех днях, Траудль со слезами на глазах рассказывала, как Гитлер позвал в свой кабинет всех остававшихся у него в бункере женщин — ее, фрау Кристиан, свою новую повариху Констанцию Манциали и Еву Браун. Гитлер сказал им, что все кончено и что они должны немедленно покинуть Берлин. Его лицо в этот момент было настолько безжизненным, что казалось, будто на него уже надета посмертная маска. Женщины стояли совершенно ошарашенные. Потом Ева Браун подошла к нему, взяла обе его руки в свои и взволнованно произнесла: «Ты должен понимать, что я остаюсь. Я тебя никогда не оставлю». Тогда он наклонился вперед и впервые в присутствии посторонних поцеловал ее в губы. Растроганные этой сценой фрау Кристиан и Траудль заявили, что они тоже остаются.

Гитлер поблагодарил их за преданность и сказал: «Вот бы моим генералам вашу храбрость!», после чего добавил: «Я должен застрелиться». На вопрос Траудль, почему бы ему не попытаться бежать, Гитлер ответил: «Я не хочу попадать в лапы к врагу живым». Тогда фрау Кристиан спросила фюрера: «Ну зачем же совершать самоубийство?» Отвечая на этот вопрос, Гитлер повторил, что не хочет, чтобы враг взял его живым. У него, фюрера, нет сил пойти в бой со своими солдатами, и никто из его верных соратников не застрелит его, если он их об этом попросит. Так что остается сделать это самому. Гитлер сказал, что у него есть несколько капсул с ядом. Опасаясь попасть в плен к русским, чего больше смерти боялись все женщины в осажденном Берлине, Траудль попросила у Гитлера ампулу с цианистым калием для себя, дабы воспользоваться ею при необходимости. Гитлер выдал ей капсулу с ядом, заметив при этом, что предпочел бы сделать ей более приятный прощальный подарок.

На вопрос Ирмы, почему же она все-таки осталась с Гитлером, Траудль, вздохнув, грустно произнесла, что она не могла просто встать и уйти, когда от фюрера все разбегались, как крысы с тонущего корабля.

— И потом, — добавила Траудль, — мне просто некуда было идти. Мне было страшно покидать такое надежное бомбоубежище, как фюрербункер. Ведь родители и друзья отговаривали меня служить у нацистов. И что теперь? Я приду домой и скажу: «Здравствуйте, вот я и вернулась»? Как только припекло, я сразу поняла, что ошибалась?

— Насчет того, что в фюрербункере тогда было безопасней, я с тобой согласна. Я в то время с двухлетней дочкой жила у себя дома в Берхтесгадене с родителями, — вспомнила Ирма. — У нас все было тихо, как в мирное время, пока под самый конец войны не прилетела армада союзников и все вокруг разбомбила. Когда бомба разорвалась во дворе нашего дома, мои родители погибли, а мы с Магдой уцелели только потому, что вовремя успели спрятаться в подвал.

На долю Траудль Юнге выпало задание задокументировать последнее политическое и личное завещание фюрера. В первом преобладали традиционные для Гитлера обвинения в адрес евреев, уверения в собственной невиновности и призывы к духу сопротивления. Затем он начал диктовать личное завещание, в котором объявил о своем решении взять в жены женщину, которая «после многих лет верной дружбы прибыла по своей доброй воле в этот осажденный город, чтобы разделить мою судьбу, и по ее собственной просьбе она идет на смерть как моя жена».

Закончил Гитлер словами о том, что он сам и его супруга хотят, чтобы их тела были немедленно сожжены. Записав все это дрожащей рукой, Траудль ушла в соседнюю комнату, чтобы перепечатать записанные тексты на машинке.

Тем временем в зале для совещаний была организована церемония регистрации брака. Из находившегося поблизости подразделения фолькештурма вызвали муниципального чиновника по фамилии Вагнер и попросили его зарегистрировать брак фюрера с Евой Браун. Ева облачилась в свое любимое длинное черное платье, Гитлер был в парадном мундире.

Церемония оказалась короткой. С учетом особых обстоятельств бракосочетание было проведено по законам военного времени, то есть незамедлительно. Адольф Гитлер с Евой Браун заявили, что имеют безупречное арийское происхождение и не страдают наследственными болезнями. В брачном протоколе было отмечено, что их просьба удовлетворяется и что заявление «проверено и признано надлежаще обоснованным». Новобрачная была так взволнована, что начала подписываться своим девичьим именем, но тут же зачеркнула начальную букву «Б» и написала: «Ева Гитлер, урожд. Браун». После чего все перешли в личные покои фюрера, где собрались секретарши, кухарка фройляйн Манциали, готовившая Гитлеру диетические блюда, а также несколько адъютантов, чтобы немножко выпить и повспоминать о былых временах.

Фюрер отвечал на поздравления шутками и даже выпил немного токайского вина. Ева сияла. Она вышла в коридор принимать поздравления. В разных комнатах стихийно возникали вечеринки. Гитлер был рассеян и поминутно выходил узнать, напечатано ли завещание.

Траудль закончила работу около четырех часов утра. В зале совещаний Гитлер поставил свою подпись под политическим завещанием. Ева встала в полдень. Ординарец фюрера приветствовал ее, как обычно, словами: «Доброе утро, любезная фройляйн». Улыбаясь, она сказала, что теперь ее можно называть «фрау Гитлер». Она попросила служанку Лизель передать обручальное кольцо ее подруге Герте Шнайдер, потом вручила Лизель кольцо на память. Затем она подарила Траудль Юнге самую ценную вещь из своего гардероба — манто из черно-бурой лисы. «Надеюсь, это доставит вам радость», — сказала Ева.

Время тянулось медленно. Ничего не оставалось делать, кроме как заниматься болтовней и курить. Курили все открыто, даже Ева, и фюрер не обращал на это внимания. Но ослабевшая дисциплина и фамильярность персонала, выдававшая истинное положение вещей, были по дозволению. Несмотря на болезненное состояние и слабость, делавшую его похожим на призрак, бродивший коридорами бункера, авторитет фюрера до самого последнего часа, когда у него не стало ни власти казнить и миловать, ни силы навязывать свою волю, оставался абсолютно непререкаемым.


Под конец дня поступило сообщение, что дуче был схвачен итальянскими партизанами и без долгих разбирательств расстрелян вместе со своей любовницей Кларой Петаччи. Их трупы привезли в Милан и повесили вверх ногами у бензоколонки на Пьяццале Лорето, где кричащая толпа осыпала их ударами, оплевывала и забрасывала камнями.

Под впечатлением от этого известия Гитлер начал готовиться к собственному концу. «Я не попаду в руки врага ни живым, ни мертвым, — заявил он. — После смерти мое тело будет сожжено и потому никогда не будет найдено». Со многих лиц из своего окружения, в том числе с камердинера Хайнца Линге и своего шофера Эриха Кемпки, он взял обещание позаботиться о том, чтобы его останки не попали в руки врагу.

В столовой Гитлер с повлажневшими глазами попрощался со своими адъютантами и секретаршами. С отсутствующим видом он обошел всю шеренгу, молча протягивая каждому руку. Кто-то что-то говорил ему, но он не отвечал или же беззвучно шевелил губами. Ева Браун, печально улыбаясь, обняла Траудль и сказала: «Пожалуйста, попытайтесь выбраться отсюда». Потом, зарыдав, прошептала: «Передайте от меня привет Мюнхену».

Попрощавшись со всеми, Гитлер вместе с женой скрылся за дверью своей комнаты. Через какое-то время там раздался один-единственный выстрел. Сразу же после этого начальник личной охраны фюрера группенфюрер СС Ханс Раттенхубер зашел в комнату. Гитлер сидел скорчившись и с залитым кровью лицом на диване. Рядом застыла Ева с обесцвеченными от яда губами. Ее платье было мокрым из-за опрокинутого на столике графина с водой.

Убедившись, что они мертвы, Раттенхубер распорядился вынести трупы Гитлера и его жены во двор. Линге и доктор Штумпфегер завернули тело Гитлера в темно-коричневое солдатское одеяло и потащили свою ношу наверх. За ними следовал рейхсляйтер Борман, несший Еву с распущенными волосами. Шофер Кемпка не мог спокойно смотреть на эту картину: он знал, как она ненавидела этого человека. Он подошел и, сказав: «Разрешите, я понесу Еву», — почти вырвал мертвое тело из рук Бормана. Подниматься пришлось по крутой лестнице, и он едва не выронил его. Когда Кемпка остановился передохнуть, ему на помощь пришел адъютант фюрера Отто Гюнше, и вместе они вынесли тело Евы в сад рейхсканцелярии, от которой остались лишь полуразрушенные стены, которые сейчас содрогались от взрывов. Сквозь облако пыли Кемпка увидел тело Гитлера, лежащее в трех метрах от входа в бункер. Тело Евы положили справа от трупа фюрера, после чего их облили заранее приготовленным для этого бензином. Раттенхубер пригласил обитателей фюрербункера выйти на траурную церемонию наверх. Но едва они собрались, усилившийся артобстрел вынудил всех спешно укрыться в бункере.

Вечером обгоревшие до неузнаваемости трупы Гитлера и Евы завернули в брезент и опустили в воронку от снаряда перед входом в бункер, после чего засыпали останки супружеской четы землей и как следует утрамбовали.

— Когда все уже было кончено, — продолжила Траудль свой печальный рассказ, — любопытство заставило меня спуститься вниз, где располагался кабинет Гитлера. Дверь была открыта. На полу возле дивана валялась разбитая ампула из-под яда. На подушке с правой стороны дивана расплывалось кровавое пятно. На металлической вешалке болтался поводок для собаки. Рядом висела простая серая шинель, а сверху — фуражка с золотым гербом и светлые перчатки из оленьей кожи. Я решила взять одну перчатку в память о фюрере, но что-то меня остановило. В гардеробе я заметила манто из черно-бурой лисицы, как раз то, которое Ева мне завещала, но не смогла его взять. Зачем все это? Мне самой тогда нужна была лишь ампула с ядом.

Воспоминания Траудль о Еве Браун довели Ирму до слез. Магда же после этой «сказки на ночь» потом долго не могла уснуть. До этого вечера она не знала, что ее мама служила гувернанткой у Гитлера — у этого ужасного человека, о котором ей в школе говорили, что он был самым страшным диктатором двадцатого века.

Зато теперь из дневников отца она узнала, что тот возненавидел Гитлера еще до прихода его к власти. Гюнтер писал, что даже внешне облик этого крикливого выскочки с зачесанной на левую сторону косой челкой, свисающей, как хвост дохлой птицы, и крупноватым утиным носом со щеткой усов под ним был противен любому нормальному немцу. Никто бы тогда не удивился, если бы этот трибун-горлопан после первых же своих речей с эпилептическими взвизгами, дикой жестикуляцией, лающим ором и мечущимся взглядом был бы схвачен за шиворот первым же полицейским и выдворен вон. Но поскольку ничего подобного не происходило, восприятие этого омерзительного персонажа начало меняться: Гитлер стал привлекать внимание, и его скандально-одиозная персона заинтересовала даже весьма далекую от политики Лени Рифеншталь.



Лени тогда мало что поняла из того, что говорил Гитлер, но его речь и энтузиазм слушателей произвели на нее такое сильное впечатление, что ее стала преследовать навязчивая идея о личной с ним встрече. Ей хотелось составить собственное мнение об этом человеке, вызывающем такие жаркие споры. И хотя в ближайшие дни она должна была на несколько месяцев покинуть Германию для съемок фильма в Гренландии, Лени, не надеясь получить своевременный ответ, все же написала Гитлеру письмо о своем желании познакомиться с ним и подписалась: «Вас приветствует Ваша Лени Рифеншталь».

И каково же было ее удивление, когда за день до отъезда в Гренландию ей позвонил некий Вильгельм Брюкнер, представившийся адъютантом фюрера, и сообщил, что Гитлер прочел ее письмо и ему поручено спросить, сможет ли она завтра приехать на один день в Вильгельмсхафен[6].

— Мы бы встретили вас на вокзале и доставили в Хорумерзиль, где сейчас находится фюрер, — заверил он.

Лени сначала подумала, что кто-то захотел над ней подшутить, но адъютант фюрера сумел развеять ее сомнения, и тогда она ответила ему, что приедет.

О своих впечатлениях об этой судьбоносной для нее встрече с Гитлером она потом доверительно поведала Гюнтеру на съемках фильма «S.O.S! Айсберг» в Гренландии. Лени находилась в таком восторге от знакомства с фюрером, оказавшим, по ее собственному признанию, на нее колдовское воздействие, что пытаться вразумить ее было бесполезно. Она сказала, что с ней Гитлер держался очень естественно, просто и скромно, и произвел на нее очень приятное впечатление. И вел он себя не как политик, цель которого увлечь за собой людей, а как приватное лицо, человек, на которого даже не подумаешь, что он может воспламенять массы своими призывами.

Когда Лени первый раз увидела вождя национал-социалистов на плакате, он показался ей отвратительным. Но при личной встрече это отвращение куда-то исчезло, и она уже не замечала неприятные его черты — такое от него шло излучение, почти гипнотическое, что это даже немного напугало ее. И если бы она не стала сопротивляться исходящим от Гитлера флюидам, то ее воля была бы просто парализована. При этом Лени заверяла Гюнтера, что как мужчина Гитлер ее совершенно не заинтересовал. Мол, фюрер для нее феномен, которым она может восхищаться, но не любить.

Прощаясь с Гитлером, она попросила его беречь себя от покушения, на что тот ответил, что в него никогда не попадет пуля негодяя. В том, что Лени будет считать негодяем всякого, кто решится избавить Германию от этого новоявленного мессии, Гюнтер не сомневался. Вроде бы умная женщина, должна была бы понимать, что представляет собой автор книги «Майн кампф», но Лени, как и многие тогда, наивно полагала, что человеконенавистнические рассуждения Гитлера о высших и низших расах всего лишь предвыборная риторика.

Свои симпатии к Гитлеру Лени Рифеншталь и не думала ни от кого скрывать, но четко различала политические убеждения фюрера и его личность. Расистские идеи Гитлера она безоговорочно отвергала, поэтому никогда бы не могла вступить в нацистскую партию, а вот его социалистические планы — покончить с безработицей и нуждой — Лени приветствовала, и Гюнтер не мог ее за это упрекать.

Зато его друг-альпинист Генрих Харрер, с которым он в свое время ходил в одной связке, добровольно вступил в СС и стал членом НСДАП[7] за два месяца до покорения им в июле 1938 года Северной стены Эйгера. Совершил это первопрохождение Генрих Харрер вместе с Фрицем Кашпареком, Андерлом Хекмеером и Виггерлом Воргом, и сил кричать «Хайль Гитлер!» на покоренной вершине и размахивать флагами Третьего рейха, как писали потом немецкие журналы, у них просто не было. Хотя у Харрера в рюкзаке лежал флаг со свастикой, все они были слишком утомлены восхождением, чтобы дать волю эмоциям. На вершине они молча обменялись рукопожатиями и сразу стали спускаться вниз.

После успешного штурма всю четверку немецких альпинистов представили Гитлеру, и сфотографировавшийся рядом с ним Харрер потом с восторгом заявил, что для них это незаслуженная награда — видеть фюрера и говорить с ним. Мол, они гордятся этим. И хотя Генрих Харрер не особо-то увлекался идеологией национал-социализма и в звании обершарфюрера СС всего лишь работал спортивным инструктором СС, Гюнтер, не желавший иметь ничего общего с нацистами, перестал с ним общаться.

Лени Рифеншталь же ее увлечение фюрером можно было простить. Она заверила Гюнтера, что после того, как Гитлер оказался у власти, она не хочет иметь с ним никаких отношений. Правда, ей пришлось снять по личной просьбе Гитлера документальный фильм о нацистском партийном съезде в Нюрнберге, название которому — «Триумф воли» — придумал сам фюрер.

Лени отпиралась от этого заказа до последнего. Мол, она никогда не видела партийного съезда и не знает, как там все проходит, к тому же у нее нет никакого опыта съемки документальных фильмов. Однако никакие отговорки типа, что она понятия не имеет, что в политическом смысле нужно показать, а что необязательно, и не может даже отличить СА от СС, на Гитлера не действовали.

— Фройляйн Рифеншталь, вы можете справиться — и справитесь с этой работой! — безапелляционно заявил он, что прозвучало для нее как приказ.

И когда Лени поняла, что отделаться от Гитлера ей не удастся, она поставила ему условие, что сможет сделать этот фильм только в том случае, если по окончании работы ей не придется больше снимать подобных заказных лент. Фюреру пришлось принять этот, по сути, ультиматум, и он дал ей слово, что после фильма о Всегерманском съезде партии она сможет снимать такие картины, какие ей только заблагорассудится. И слово свое Гитлер сдержал — пропагандистских фильмов ей нацисты больше не заказывали.

Для Лени мысль о том, что как кинорежиссер она вскоре сможет делать все, что захочет, стала огромным стимулом. Талантливый человек талантлив во всем. Добившись от Гитлера полной творческой свободы при съемках «Триумфа воли», неискушенная в политике Лени Рифеншталь умудрилась создать настоящий шедевр документальной пропаганды. Доктор Геббельс, министр пропаганды, высоко оценил ее работу, и фильм «Триумф воли» получил Национальную премию по кинематографии.

Прислал телеграмму и Гитлер, чему Лени была несказанно рада, но впредь зареклась снимать документальные фильмы и даже поклялась себе в этом. И когда через год генеральный секретарь Организационного комитета XI Олимпийских игр профессор Карл Дим предложил ей запечатлеть на кинопленке летние Олимпийские игры в Берлине, она поначалу наотрез отказалась. Однако Карл Дим был настойчив. Он объяснил ей, насколько это важно — экранизировать олимпийскую идею. И поскольку она создала такой шедевр, как «Триумф воли», то должна снять и Олимпиаду!

Постепенно эта идея стала занимать Лени больше, чем ей хотелось бы. Интуитивно в голове у нее стали прорисовываться контуры будущего олимпийского фильма, и после долгих размышлений, терзаний и сомнений она согласилась взяться за съемки этого грандиозного спортивного мероприятия. Для работы над лентой Лени собрала команду из лучших операторов Германии. Неожиданно для себя попал в их число и Гюнтер, который во время их совместной экспедиции в Гренландию участвовал только в качестве альпиниста, и держать кинокамеру в руках ему тогда еще не доводилось. Зато по возвращении в Германию он приобрел компактную киносъемочную камеру «Kinamo S 10», которой снял великолепный короткометражный фильм о своих приключениях в Доломитовых Альпах. Да, он был оператором-самоучкой, но Лени считала, что Гюнтеру с его опытом каскадера можно будет поручить самые сложные спортивные съемки, и не ошиблась в нем.

Гюнтер вместе с другими приглашенными Лени молодыми операторами вкладывали в работу весь свой творческий потенциал, и невозможное они зачастую делали возможным. Они использовали для съемок воздушные шары, аэростаты, самолеты и моторные лодки — все для того, чтобы можно было снять берлинскую Олимпиаду 1936 года с такого близкого расстояния, с таким драматизмом, как до этого еще никогда не снимали спортивные состязания.

Олимпиада в Берлине прошла с небывалым размахом и на высочайшем организационном уровне, а немецкие спортсмены обогнали сборную США по наградам. По количеству золотых, серебряных и бронзовых медалей гитлеровская Германия превзошла все остальные страны, принявшие участие в Олимпиаде. Без инцидентов, правда, не обошлось. Гитлер хотел, чтобы Олимпийские игры продемонстрировали всему миру превосходство белой расы, а атлетов-арийцев — над всеми остальными спортсменами. Вооружившись морским биноклем, фюрер внимательно следил из своей ложи за соревнованиями и поначалу наслаждался победами немецких олимпийцев.

Впервые самодовольная улыбка исчезла с его лица, когда чернокожий представитель Соединенных Штатов Джесси Оуэнс с большим отрывом финишировал первым в беге на 100 метров и завоевал свою первую на XI Олимпиаде золотую медаль, чем привел в бешенство наблюдавшего за этим забегом Гитлера. По протоколу немецкий канцлер должен был лично поздравить золотого медалиста, но разгневанный фюрер счел для себя невозможным пожать руку темнокожему спортсмену, не говоря уже о том, чтобы сфотографироваться рядом с ним. И, дабы уклониться от этой обязательной церемонии, Гитлер намеренно уехал с Олимпиады раньше времени.

Тем же вечером Гитлер во время ужина, который по обыкновению проходил в узком кругу «допущенных к столу», о победе Джесси Оуэнс раздраженно говорил, что нет ничего удивительного в том, что этот представитель «низшей расы» победил. Мол, «чернокожие, чьи предки обитали в джунглях, примитивны, у них более атлетическое сложение, чем у цивилизованных белых. Так пусть они убираются обратно в джунгли и соревнуются там с подобными им гориллами, а белые должны получать олимпийские награды в честной борьбе с белыми! Чернокожих же нужно отстранить от участия во всех будущих Олимпийских играх и спортивных соревнованиях».

На следующий день уникальный американский легкоатлет Джесси Оуэнс состязался в прыжках в длину с очень достойным соперником — надеждой всей нацистской Германии, немецким прыгуном Луцем Лонгом, высоким красивым блондином, каким в представлении Гитлера и должен был быть «истинный ариец». Поединок между Лонгом и чернокожим американцем стал воистину драматичным. Поначалу Оуэнс лидировал с результатом 7,83 метра. Но в последней попытке Лонгу удалось совершить великолепный прыжок на 7,87 метра и вызвать бурю восторга всего стадиона, в том числе и самого Гитлера. Это был новый европейский рекорд! Гитлер снова самодовольно улыбался, но радоваться победе выдающегося немецкого прыгуна было рано. Впереди еще был финальный прыжок Джесси Оуэнса.

Разбежавшись, самый быстрый в мире бегун «черной молнией» взлетел над планкой отталкивания и установил новый мировой рекорд — 8 метров 6 сантиметров! Это была его вторая олимпийская золотая медаль! Но самым запомнившимся событием этого дня стал поступок его проигравшего соперника. В пику фюреру, отказавшемуся вчера пожать руку чернокожему чемпиону, «истинный ариец» Луц Лонг стал первым, кто поздравил Джесси Оуэнса с победой. Мало того! Он взял Джесси под руку и отправился с ним в круг почета по берлинскому Олимпийскому стадиону, на трибунах которого им восторженно аплодировали стоя почти девяносто тысяч зрителей. Кроме разве что Гитлера, мрачно взиравшего на героев дня из-под черного козырька своей нахлобученной на уши фуражки.

В итоге Джесси Оуэнс завоевал на этой Олимпиаде четыре золотые медали, но главным для него стала его дружба с Луцем Лонгом. После Олимпиады они регулярно переписывались. «Можно переплавить на золото все мои кубки и медали, — писал Оуэнс, — но и этого будет мало, чтобы перевесить ту дружбу, которая связывает меня с Луцем Лонгом».

Для Гюнтера зародившаяся на берлинской Олимпиаде дружба двух соперников была примером того, как при любой власти и любых обстоятельствах нужно, прежде всего, оставаться людьми. Его самого тогда восхитили благородство и смелость Луца Лонга, не побоявшегося бросить вызов самому Гитлеру, демонстративно отказавшемуся перед этим поздравить темнокожего спортсмена.



Успех фильма об Олимпиаде превзошел все ожидания. Лени Рифеншталь постаралась сделать свою дилогию «Праздник красоты» и «Праздник народов», объединенной общим названием «Олимпия», такой, чтобы ее можно было показывать во всех странах. Дабы не принижать те государства, чьим атлетам повезло меньше, она даже не упомянула о том, что Германия на этой Олимпиаде завоевала наибольшее число медалей.