Леди, которая любила лошадей

- Это тетушкино… - Марья тронула тяжелое кресло на полозьях, слегка прикрытое старой белой простыней. Простыня сползла, и стало видно, что мышам кресло тоже по нраву пришлось. Особенно гобеленовая его обивка. – Надо будет нанять кого, чтобы починили. Помнишь, она его вплотную к камину подвигала, а на колени альбом свой, с лошадьми, клала.

- Куда он подевался?

- Не знаю, - с некоторой растерянностью произнесла Марья. И нахмурилась. – Мне передали бумаги… много бумаг… документы на землю. На завод. На лошадей. Купчие. Векселя. И расписки… кому-то была должна тетушка, кто-то – ей. Следовало рассчитаться за овес и сено, с людьми, что на конюшне работали. Закупить опилки, солому. А меня мутило все время. Господи, я ему сказала, что нам и одного ребенка достаточно, а он же… змей несчастный.

Она прижала руку ко рту.

- Не обращай внимания, это я так…

Конечно.

Она ведь родила дочь спустя пару месяцев после тетушкиной смерти. И Василиса везла в подарок племяннице муслиновые пеленки и погремушку, украшенную драгоценными камнями. Ей и в голову-то не пришло, что и Марье пришлось нелегко.

Что…

Марья же, добравшись до первого сундука, откинула крышку. И пусть гляделась та тяжелой, но поддалась легко.

- Иди сюда, - позвала она, заглядывая в черные, пахнущие лавандой глубины. Пучки истлевшей травы закрепили по краю. – Держи…

Марья потянула что-то полупрозрачное, кружевное… фату?

Свадебный наряд, сшитый по моде прошлого века, с тяжелыми нижними юбками, щедро украшенный кружевом, которое осталось, как и серебряное шитье. А вот жемчуг спороли.

Марья приложила платье к себе и хмыкнула.

- Красивое, - сказала Василиса. – И тебе идет.

Ей все-то шло, но в полупрозрачном, пыльном этом наряде, Марья донельзя походила на… призрака?

- Знаешь… - задумчиво произнесла она, - А ведь их портрета тоже нет. Ни дагерротипа, ни обыкновенного.

- Ты о ком?

- О тете. И ее супруге. Ты его помнишь?

Василиса кивнула, правда, сочла нужным уточнить:

- Не сказать, чтобы хорошо… но помню. Он много курил.

- Вот и я помню, что он много курил, а больше ничего. Они ведь мирно жили. Не знаю, про любовь, была она или нет. Тогда мне казалось, что они слишком старые для любви… какая глупость.

Платье было шершавым и пыльным, и пахло тоже пылью, а еще самую малость лавандой. Василиса попыталась представить тетушку в этаком наряде и не смогла.

А ведь…

И вправду портретов не сохранилось. Ни свадебного, ни семейного, ни любого иного… почему? И вновь мерещился в этакой малости скрытый смысл.

- Я не помню, был ли он высоким или низким.

- Высоким. Выше тети.

- Толстым? Худым?

- Обыкновенным.

- А цвет волос? Глаз? Черты лица? Хоть что-то! Будто память взяли и… не знаю… - Марья поморщилась, будто от головной боли, а потом попросила: - Расскажи мне еще раз, что ты видела. Только подробно. Пожалуйста.

Василиса убрала платье в сундук, сложила бережно. Ткань и без того стала хрупкой донельзя. А Марья с подсвечником двинулась дальше. Она задержалась ненадолго у старинного зеркала с треснувшею рамой. Трещина рассекла лозы деревянного винограда и пару птичек, в этом винограде укрывавшихся. Она нырнула куда-то под стекло, но стекло было целым.

Глубоким.

Со звездочками.

- Если бы я сама знала, но… - рассказывать во второй раз было куда проще, чем первый. И главное, что Василису слушали.

Снова.

А она говорила. Теперь уже неспешно, вспоминая каждую деталь, и вместе с тем наново переживая все. Она рассказывала про шамана и про руки его, и про коней, равных которым не было, и про того, который был предком Василисы, но все одно ощущался чужаком. И сейчас рассказ был полный. Он заставлял Марью хмуриться и поджимать губы.

Сейчас она скажет, что не верит.

Или что верит, но это все – не более чем мираж. Случается с людьми видеть картины придуманные, которые во многом похожи на настоящие.

- Вот значит как… - сказала Марья, когда рассказывать стало нечего. И потерла кончик носа. – Все это странно… очень странно.


Она опустилась на очередной сундук, в котором тоже лежали платья, пусть и не свадебные, но нарядные, из тяжелого бархата или муара, щедро украшенные кружевом или вот шитьем.

- А ведь я когда-то спрашивала бабушку… когда она еще жива была. О той истории… о том, почему она тебя не любит.

- Надо же, а я убеждала себя, что мне кажется. Хотя…

- Она разозлилась. Очень сильно разозлилась. Так, как никогда прежде. И велела мне не болтать глупостей, а делами заняться. И вдруг оказалось, что дел этих – великое множество… ты же знаешь.

Василиса кивнула.

Бабушка… с бабушкой отношения не сложились. Та, истинная Радковская-Кевич, синеглазая, светловолосая, великолепная, несмотря на возраст, а лет ей было немало, отчего-то всегда глядела на Василису так, что хотелось спрятаться.

- И тете она никогда не писала. А та не писала ей. Я бы знала.

Марья поставила подсвечник на пол и погладила огоньки, а те потянулись к бледной ладони.

- Она будто вообще не хотела знать, что у нее есть дочь. И в завещании… помнишь?

- Смутно.

- Она одарила всех. И ладно прислугу, это, в конце концов, вопрос приличий, но… меня и Настасью. Александра. Отца. Мать. Родню своего покойного супруга. Даже такую, о которой я прежде и не слышала-то. Но не тебя. И не тетушку. Будто вы… чужие?

Это слово Марья произнесла с удивлением. А Василиса поняла, что они и вправду чужие. Отчасти.

- Знаешь… она часто заговаривала о моем долге. О том, что я обязана правильно выйти замуж, за человека достойного, с титулом и состоянием, но не только… за того, кто будет способствовать возвеличиванию рода. И Настасье найти такого мужа, ибо сама она не способна. И Александру. А когда я спросила про тебя… она не услышала. Вот так.

Василиса пожала плечами.

Когда-то давно она, пожалуй, и вправду огорчалась, порой до слез, особенно, когда посыльный приходил с подарками, скажем, к Рождеству. И подарки были для всех, верно Марья сказала, даже конюшим мальчишкам бабушка присылала лакричные леденцы. А вот Василисе…

Марья делилась.

И Настасья. И даже Сашка, который мало что понимал, все одно спешил сунуть в руку конфету, утешая. Но обиду конфетой не изживешь.

А потом все прошло.

- Мне следовало быть настойчивее, - Марья подняла руку от огня. – Может, тогда я бы что-то да узнала…

- Сомневаюсь.

- Я ее боялась, бабушку.

- И я.

- И Настасья… и, наверное, все, кто ее помнит… она ведь умерла не такой и старой. Всего шестьдесят три ей было. А еще… - Марья прикусила губу и нахмурилась. – А ведь… есть родовая книга и… редко кто из Радковских переступал семидесятилетний рубеж.

Василиса поднялась.

И пошла по пустому коридору, образованному старой мебелью. Колыхались пыльные простыни, грозили упасть под ноги, а может, на ноги. И не только простыни. Тихий вздох где-то рядом заставил вздрогнуть.

- И ведь все мы – сильные одаренные, а для одаренных…

Голос Марьи доносился откуда-то издалека. Василиса даже подумала, что в этаком месте потеряться недолго. Но тотчас укорила себя за глупость. А еще подумала, что Марья права.

Люди с даром живут дольше тех, к кому Господь был не столь милостив.

И шестьдесят лет… а княгиня Радковская-Кевич казалась древней, красивой, конечно, ибо и стареть можно по-разному, но… древней. В ее доме всегда было тихо и пусто.

Жутко.

И редкие обязательные визиты становились едва ли не пыткой. И кажется, не только для Василисы.

- Почему никто не обратил внимания… или… конечно… она ведь умерла своей смертью. Прадеда забрала война… и ее братьев тоже. А она просто уснула и не проснулась. И тетушка… Вася, ты где?

- Здесь, - она все-таки нашла их, тетушкины альбомы, сложенные в старом шкафу, убранные за стекло и, как Василиса надеялась, стеклом же защищенные от мышей. Альбомов набралась приличная стопка. И открыв дверь, Василиса взяла верхний.

А ведь она помнит, что тетушка рисовала, но что…

Жесткая обложка. И тонкие папиросные листы, которыми перекладывали акварели, чтобы те, если вдруг отсыреть случится, не слиплись.

И лошади.

Разные.