Леди, которая любила готовить

И не колокольчики, но бубенцы, которыми расшивают лошадиную сбрую.

Откуда этот образ?

Стук копыт.

Седой ковыль ложится под ноги. Пахнет дымом. А к звону бубенцов добавляется иной звук, то ли зверь воет, то ли ветер.

- Вот так… не сопротивляйтесь. Это память, ваша, ваших предков, та самая, мертвая…

Живая.

Василиса слышит и… видит? С закрытыми глазами? Вот кружит, пляшет странное существо, обряженное в десятки шкур, трясет рогатой головой, которая не голова, но маска, вырезанная столь искусно, что кажется живою.

Вместо глаз – пустота.

На лбу – конский хвост.

Борода до самой земли опускается, оставляя на ней след змеиный. И молчат старейшины, не смея и вздохом потревожить великого шамана. А он скачет, уже третий день, как скачет, не способный остановиться. Знать, духи степи снизошли до сына своего, многое открыть хотят…

…или наоборот, не слышат, не отзываются, показывая, что не достаточно им жертвы, что зря погиб белый жеребец, напоивши кровью степь.

Она, Василиса, тоже есть там, в круге.

И спиной ощущает жар костров. И точно также вглядывается в тени, что сгущаются у ног шамана. Солнце застыло на небосводе, а тени вот не спешат исчезнуть. Напротив, их становится все больше и больше, и веет от них темной старой силой, той самой, которой пронизаны курганы.

Сердце замирает.

А шаман, крутанувшись, падает на колени и лежит, распластавши руки. Они выглядывают из-под вороха одежд, сухие, старые, и впервые шаман кажется смешным. Но никто не смеется, даже человек, которому не место в стойбище.

Он, в своей синей одежде, такой странной и неудобной, выглядит чужим.

Он и есть чужак.

И желает невозможного. Но вот вздрагивают руки. И тени поспешно разбегаются из-под шкур, спеша спрятаться в стеблях иссушенной травы. А шаман поднимается. Сперва на колени, потом, когда подбегают ученики, почувствовавши, что уже можно, и на ноги. Ему подают чашу теплого кобыльего молока, щедро сдобренного кровью и жиром. И держат, пока он пьет.

Снимают маску, под которой обнаруживается обыкновенное лицо, меднокожее, изрезанное морщинами, старое до того, что становится удивительно, как вовсе человек этот в его-то невозможные годы на ногах удерживается.

Он бредет, и никто-то из старейшин не шевелится, не спешит помочь ему.

- Духи сказали свое слово, - его голос неожиданно сильный разносится по степи. – Духи сказали, что не в силах их даровать разум сердцу…

И та, кто Василиса, прижимает ладонь к губам.

- …и зрение слепцам… - шаман смотрит прямо на Василису, и во взгляде его читается печаль. – Но духи могут скрепить клятву. И будет она сильна…

Солнце катится с небосвода медным начищенным до блеска блюдом, и сияние его слепит. И Василиса слепнет. И потом, приходя в себя, понимает, что все еще там.

То же место.

Каменные идолы молчаливыми стражами по краям. Они суровы, если не сказать, свирепы, и на грубых лицах их читается неодобрение.

Но снова стучит бубен.

И льется темная кровь на траву. И падает уже не конь, но бык, рога которого покрыты золотом. Быка не держат, ибо силы шамана хватает на этакую малость.

И не только на нее.

Кровь быка мешается с кровью самой Василисы и с кровью чужака, который смотрит так, что становится страшно…

- Повторяй за мной, - велит шаман, и тот, другой, не выпуская пальцев Василисы, послушно повторяет слова. И понятно становится, что ему они непривычны, что он и не понимает толком, что говорит, что он вовсе не верит в силу этого обряда.

Зря.

Дрожит граница круга.

Пролитая кровь, подаренная жизнь открывают врата в мир иной, и на краткий миг оба мира смешиваются. Этого достаточно, чтобы клятва была услышана.

Запомнена.

И вплетена в кровь тех, кто вздумал будить древнее… нет, не зло, оно не было злом, как не было и добром, являясь чем-то несоизмеримо большим. Оно смотрит. И взгляд столь тяжел, что даже чужаку становится неуютно.

На долю мгновенья.


Но мгновенье проходит, и он, попробовавший крови, кланяется Василисе. Нет, там, в мертвом мире, сохранившем память и суть прошлого, ее зовут иначе. Но именно это знание не доступно.

И не важно.

Снова солнце.

И степь… идет, ложится под копыта лошадей. Табун течет многоводною рекой. И ее муж доволен. Он добился своего, пусть и высока была цена, но… за ней, за Василисой, дали две сотни кобылиц редкой солнечной масти.

И жеребцов пять десятков.

Достойное приданое за дочерью великого некогда Алыш-Хана, от величия которого остались лишь шатры, лошади и тайное знание. Им она и владела…

…она?

Владела.

Мир вдруг покачнулся, закружился, завертелся колесом. И Василиса поняла, что вот-вот все закончится, и попыталась удержаться, удержать это самое знание, которое принадлежало ей правом крови и данного слова, но все равно не удержала.

Солнце.

Шар, что выскользнул из ослабевших пальцев и покатился по полу…

- Тихо, тихо, сейчас пройдет… выпейте вот, - ей не позволили дотянуться до этого солнца-шара, но подхватили, сунули к губам флягу с чем-то донельзя горьким и выпить заставили. От горечи наваждение схлынуло, оставив острое чувство недосказанности.

Или…

- Дышите глубже. Тогда и отпустит скорее. А вы неплохо держались. Далеко удалось заглянуть?

Дышать получалось с трудом.

- На самом деле редко у кого получается пройти по нити крови.

- Это… было на самом деле? – у Василисы получилось заговорить, пусть и не сразу. И горло показалось шершавым, а язык неповоротливым. Ее губы касались друг друга, и это легкое прикосновение причиняло боль. Но она говорила. – То, что я видела? Это… было?

- Было.

- Когда?

- Сложно сказать. Когда-то непременно было. Мертвый мир статичен и тем ценен. Он сохраняет память обо всем, но поднять, как правило, получается лишь те воспоминания, которые когда-то вызывали наибольший всплеск энергии.

Василиса потрогала голову, которая гудела. А стоило закрыть глаза, и она снова проваливалась в то, чужое, воспоминание.

Текли лошади.

Самые удивительные лошади, которых она только видела. Не соловые – именно золотые. Тонкокостные, изящные.

Сухие головы.

Узкие спины.

Гривы, сотканные из солнечного света.

…знание, которое билось в голове нечаянным даром. Если оно тоже правда, если…

- Возьмите, - Ладислав протянул носовой платок, пахнущий карамельками. – И прижмите подбородок к груди. Кровь скоро остановится. Что вы видели?

Василиса прижала платок.

Надо же, кровь… с ней никогда-то подобной беды не случалось. С Марьей вот частенько, ибо росла она, как говорили, слишком уж быстро. И оттого мучилась, что носовыми кровотечениями, что головными болями. А Василиса…

- Обряд какой-то. Шамана… он звал духов. Убил коня… сперва коня. Он спрашивал…

Василиса говорила, и с каждым произнесенным словом становилось легче. Память… никуда не исчезла. Она сохранила все, каждую деталь увиденного.

Темные руки шамана, пальцы его, изрезанные морщинами. Желтые квадратные ногти и полосы шрамов, что начинались на тыльной стороне ладоней, уходя куда-то под шкуры. Откуда-то Василиса знала, что шрамы покрывают все тело, являясь платой за дар и силу.

Она помнила цвет травы.

Глянцевый блеск крови.

Мух…

Мертвого коня, который, как она теперь понимала, был прекрасен. И ее замутило. Впрочем, она не позволила дурноте завладеть собой. Она говорила, описывая тот странный обряд, свидетельницей которому стала. И другой, повторный, и…

…и все, кроме тайны, что не принадлежала Василисе, досталась по странному совпадению, по праву ли наследства, по праву крови или же просто потому, что рядом нашелся некромант, способный открыть врата в прошлое.