Лакомый кусочек

– А почему тебе нравится гладить? – спросила она. – Ну то есть, помимо того, что это помогает тебе снять напряжение. Почему именно глажка? Почему, например, не боулинг?

Он подтянул тощие ноги вверх и обхватил колени ладонями.

– Глажка – дело простое и приятное. Я запутываюсь в гуще слов, когда сочиняю все эти бесконечные статьи, я сейчас, кстати, пишу очередную: «Садомазохистские мотивы у Троллопа», а глажка – тут надо просто все расправлять, делать плоским… Но, видит бог, это вовсе не потому, что я адепт порядка и аккуратист, но есть в плоских поверхностях какая-то… – Он изменил позу и теперь изучающе разглядывал Мэриен. – А что, если я слегка пройдусь по твоей блузке, пока утюг еще не остыл? Только рукава и воротник. Такое впечатление, что ты забыла их прогладить.

– Ты говоришь о блузке, которая на мне?

– Именно. – Он отпустил свои колени и встал с кровати. – Можешь надеть пока мой халат. Не бойся, я не стану подглядывать.

С этими словами он вынул из стенного шкафа что-то серое, свернул и, передав ей, отвернулся.

Мэриен постояла немного, сжимая в руках серый сверток, не зная, что делать. Если поступить так, как он предложил, то она наверняка почувствует себя неловко и глупо, но если в ответ на его явно безобидное предложение сказать: «Спасибо, не стоит» – получится тем более глупо. И после минутного колебания она расстегнула пуговки на блузке и надела халат. Он был ей сильно велик, рукава свисали ниже кончиков пальцев, а края волочились по полу.

– Я всё.

Она с невольной тревогой смотрела, как он поднял горячий утюг. На сей раз его движения приковали к себе все ее внимание: утюг, как опасная длань, медленно двигался взад-вперед почти по ее телу, ведь эта ткань только что плотно прилегала к ее коже. «Если он ее сожжет, – подумала она, – я же могу надеть что-то вместо нее, выбрав из кучи выглаженной им одежды».

– Ну вот, – сказал он, – готово!

Он снова вынул вилку утюга из розетки и повесил блузку на край гладильной доски. Словно забыл, что ей надо одеться. А потом неожиданно подошел к кровати, заполз на нее, вытянулся на спине с закрытыми глазами и заложил руки за затылок.

– Боже ты мой! Чем приходится себя отвлекать. Как дальше жить? Это как с аспирантскими работами: пишешь-пишешь, а никому это на фиг не нужно. Просто получаешь за нее оценку и выбрасываешь в мусорную корзинку, и тебе известно, что после тебя какой-нибудь бедолага опять будет писать такую же белиберду. Это такой же потогонный конвейер, как и глажка, гладишь одежду, потом носишь ее, она загрязняется и снова мнется…

– Но ты же ее снова можешь выгладить, – попыталась утешить его Мэриен. – Если бы одежда не мялась, тебе нечего было бы гладить.

– Может, я бы занялся чем-то более продуктивным. – Он все еще лежал с закрытыми глазами. – Производство-потребление. И задаешься вопросом: а не сводится ли это все просто к превращению одного вида барахла в другой вид барахла. Человеческий разум стал последним объектом коммерциализации, но им удалось сделать из него великолепный товар: какая разница между библиотечным фондом и кладбищем автомобилей? Но самое тревожное то, что это никогда не кончается, ты не в состоянии что-либо завершить. У меня есть план, как сделать листву на деревьях вечной: какой смысл листьям каждый год отрастать заново, а? Да и если подумать, то им вовсе не надо быть зелеными, я бы сделал их все белыми. Черные стволы, белая листва. Я всегда жду не дождусь, когда пойдет снег, в этом городе летом слишком много зелени, от нее продыху нет, а потом листва опадает и лежит в сточных канавах. Знаешь, что мне нравится в моем родном городе, – а это шахтерский городок, там мало что есть, – то, что там очень мало зелени. Многим это не понравилось бы. Там сплошь литейные заводы, высоченные трубы дымят прямо в небо, по ночам дым становится красноватым, и химические испарения выжгли все деревья в радиусе многих миль, там сплошная безжизненная земля, ничего, кроме голых камней, на них даже трава не растет, и вокруг горы отвальной породы, и там, где во впадинах скапливается вода, она желто-коричневая от химических выбросов. Там ничего не растет, даже если что-то выращивать. Я любил уходить за город, присаживался на камни, примерно вот в такое же время, и ждал первого снега…

Мэриен сидела на краешке кровати, чуть подавшись к его лицу, но едва вслушиваясь в его монотонно звучащий голос. Она изучала конфигурацию его черепа под тонкой кожей и удивлялась, что в таком тощем теле теплится какая-то жизнь. Ей уже не хотелось дотронуться до него, она даже чувствовала легкое отвращение, глядя на его глубоко запавшие глаза, угловатую линию нижней челюсти, которая двигалась в такт его речи.

Вдруг он раскрыл глаза и с минуту смотрел на нее неотрывно, словно забыл, кто она такая и как оказалась в его спальне.

– Эй, – произнес он изменившимся тоном, – а в этом ты немного смахиваешь на меня! – Протянув руку, он схватил ее за плечо и притянул к себе. Она не сопротивлялась.

Резкая смена интонации – куда подевался его ровный гипнотический голос? – и внезапное осознание, что он наделен крепкой плотью, таким же телом, как у других нормальных людей, поначалу ее испугало. Она ощутила, как рефлекторно протестуя, напряглось ее собственное тело и попыталось отпрянуть, но он уже обнимал ее обеими руками. Он оказался сильнее, чем она думала. Она не понимала, что происходит: где-то в дальнем уголке ее сознания шевельнулось подозрение, что на самом деле он ласкает свой халат, а она просто случайно оказалась внутри.

Мэриен отстранила голову и внимательно посмотрела на него. Его глаза были закрыты. Она поцеловала его в кончик носа.

– Думаю, я должна тебе кое-что сказать, – тихо произнесла она. – Я помолвлена.

В этот момент она не смогла бы в точности вспомнить, как выглядит Питер, но его имя, врезавшееся в память, укоризненно напомнило о себе.

Его темные глаза раскрылись и спокойно смотрели на нее.

– Но это твои трудности, – равнодушно заметил он. – Это все равно, как если бы я сообщил тебе, что получил «отлично» за работу о порнографии у прерафаэлитов – это интересно, но разве это имеет какое-то отношение к чему-нибудь? А?

– Имеет, – ответила она. Ситуация стремительно становилась моральной дилеммой. – Видишь ли, я собираюсь замуж. И мне здесь быть не следует.

– Но ты же здесь, – с улыбкой возразил он. – Вообще-то, я рад, что ты мне это сказала. Так я в большей безопасности, – признался он откровенно. – Я бы не хотел, чтобы ты вообразила, будто это имеет какое-то значение. Это никогда не имеет никакого значения – для меня. На самом деле это происходит с кем-то другим. – Он поцеловал ее в кончик носа. – Ты просто очередная замена похода в прачечную.

Мэриен поразмыслила, стоит ли ей обидеться, но решила, что не стоит, наоборот, она даже почувствовала облегчение.

– Любопытно, а ты для меня замена чего, а? – спросила она.

– В этом мое преимущество. Я очень гибкий, я универсальная замена. – Он протянул руку над ее головой и выключил бра.

Вскоре открылась и хлопнула входная дверь, в прихожей кто-то тяжело затопал.

– Вот черт, – пробормотал он откуда-то из глубин своего халата. – Они вернулись. Он рывком поднял ее, включил бра, запахнул у нее на груди халат, соскочил с кровати, обеими руками зачесал волосы на лоб, а потом разгладил свой свитер. Он мгновение постоял посреди комнаты, опасливо глядя на дверной проем, потом метнулся через комнату, схватил шахматную доску, положил ее на кровать и, сев лицом к Мэриен, начал торопливо расставлять фигуры на доске.

– Привет! – спокойно поприветствовал он кого-то, кто, вероятно, просунул голову в дверь. Мэриен боялась, что у нее слишком растрепанный вид, чтобы обернуться. – Мы тут играем в шахматы.

– О, удачно придумано, – с сомнением отозвался мужской голос.

– С чего это ты так всполошился? – удивилась Мэриен, когда вошедший отправился в ванную и закрыл за собой дверь. – Не о чем беспокоиться, это же все естественно. Если что, они сами виноваты, что без предупреждения ворвались к тебе. – Но сама она испытывала острое чувство вины.

– Ну, я же тебе говорил, – заметил он, разглядывая ровные ряды фигур на доске. – Они считают себя моими родителями. Знаешь, ведь настоящие родители никогда не понимают таких вещей. Они решат, что ты меня совращаешь. Их требуется оберегать от правды жизни. – Он протянул руку над шахматной доской и сжал ее ладонь. Его пальцы были сухие и холодные.





17





Мэриен смотрела на свое искаженное серебристое отражение в ложке: она была вверх ногами, с огромным торсом, резко сужавшимся к крошечной, почти булавочной, голове. Она начала поворачивать ложку, и ее лоб сначала стал выпуклым, а потом впалым. На душе у нее было легко.

Они сидели за столиком, покрытым белой скатертью, перед пустыми тарелками и свернутыми в трубочку салфетками. Мэриен бросила нежный взгляд на Питера. Поймав ее взгляд, он улыбнулся. Изгибы его лица подсвечивались оранжевым отблеском свечи под абажуром на столе, и тени утяжеляли его подбородок, который казался более мужественным, а черты лица более угловатыми. А ведь и правда, подумала она, если посмотреть на него непредвзято, то он исключительно красив. На нем был шикарный зимний костюм: темный пиджак и брюки, неброский, но дорогой галстук, не такой кричащий, как некоторые его молодежные комплекты, но более солидный. Эйнсли как-то шутливо назвала его «красиво упакованным», но теперь это свойство внешности Питера представлялось Мэриен привлекательным. Он умел одновременно сливаться с толпой и выделяться. Есть мужчины, не умеющие носить темные костюмы: то у них на плечах перхоть, то спина лоснится, но у Питера не было перхоти, и его костюм никогда не блестел на локтях или коленях. В его присутствии даже в таком публичном месте она испытывала горделивое ощущение собственности, которое заставило ее потянуться к нему и взять за руку. Он накрыл ее руку своей.

Прибыл официант с бутылкой вина. Питер продегустировал и кивнул. Официант наполнил их бокалы и исчез во мраке.

Это была еще одна приятная особенность Питера. Он, как правило, принимал решения без усилий. В последний месяц или около того она выработала привычку позволять ему решать все вопросы за нее. И теперь она избавила себя от мучительных раздумий, которые обычно посещали ее при изучении меню: она никогда не могла точно сказать, чего ей хочется. А Питер сразу решал, что им заказать. Он обычно выбирал бифштекс или ростбиф, ко всяким изыскам вроде говяжьих щечек был равнодушен, а рыбу вообще терпеть не мог. Сегодня они заказали филе миньон. Было уже довольно поздно, почти весь вечер они провели в квартире у Питера и, как оба признались друг другу, умирали с голоду.

В ожидании горячего они вернулись к разговору о достойном образовании детей, начатому раньше, когда они одевались к ужину. Питер рассуждал о детях чисто теоретически, как об особой социальной группе, аккуратно избегая любых упоминаний о своем потомстве. Но Мэриен прекрасно понимала, что речь шла именно об их будущих детях: вот почему этот разговор она считала таким важным. Питер был убежден, что детей следует наказывать – даже физически – за любое нарушение дисциплины. Конечно, уверял он, нельзя, разозлившись, бить ребенка; но самое главное – надо быть последовательным. Мэриен же опасалась нанести ребенку эмоциональную травму.

– Милая, ты не понимаешь, – говорил Питер. – Ты жила в тепличных условиях. – Он сжал ее руку. – А я видел плоды попустительства родителей. Суды завалены делами малолетних преступников, причем многие из них выросли в приличных семьях. Это очень сложная проблема. – И он сурово сжал губы.

Но Мэриен втайне считала себя правой, и ей не нравилось, что он сказал, будто у нее была беззаботная жизнь.

– Но разве дети не заслуживают понимания, а не…

Он снисходительно улыбнулся:

– Ну, попробуй понять этих маленьких бандитов на мотоциклах, наркоманов, уклонистов от армии, сбежавших к нам из Штатов. Уверен, ты ни разу не сталкивалась с такими в реальной жизни. А у некоторых из них даже вши водятся! Ты считаешь, будто все проблемы мира можно разрешить одной доброй волей, но, Мэриен, так не бывает; у них же нет чувства ответственности, они все крушат, потому что это им нравится. Такими их воспитали, никто не выбивал из них дурь, как они того заслуживали. Они считают, будто весь мир перед ними в долгу за то, что они есть.

– Но, может быть, – упрямо возразила Мэриен, – кто-то выбивал из них дурь, когда они этого совершенно не заслуживали! Дети, знаешь ли, очень чутко реагируют на несправедливость!

– О, я целиком и полностью за справедливость! – заявил Питер. – Но как насчет справедливости для тех людей, чью собственность уничтожила эта шпана?

– Такой шпане, я полагаю, надо просто объяснить, что нельзя гонять на машине и портить живые изгороди на чужих лужайках.

Питер издал смешок. Ее неодобрение того случая и его ответный смешок только недавно стали символом их взаимоотношений в новом статусе. Впрочем, после этой подколки безмятежность Мэриен куда-то улетучилась. Она внимательно посмотрела на Питера, пытаясь поймать его взгляд, но он смотрел на свой бокал, вероятно, любуясь игрой рубиновой жидкости на фоне белоснежной скатерти. Он откинулся на спинку, и все его лицо теперь погрузилось в тень.

Интересно, подумала Мэриен, почему в таких ресторанах всегда царит полумрак. Наверное, чтобы посетители не видели лиц спутников во время еды. Ведь жевать и глотать пищу куда приятнее самим едокам, чем тем, кто за ними наблюдает, мысленно усмехнулась она, и наверное, от созерцания того, как твой партнер поглощает пищу, может разрушиться вся романтичная атмосфера свидания. Или ресторана. Она принялась рассматривать лезвие своего ножа.

Официант вынырнул из пустоты, подкрался к их столику, ступая по ковру по-кошачьи изящно и бесшумно, и поставил перед ней горячее на деревянной доске: обрамленный полоской жареного бекона филе миньон шипел и источал сок. Оба любили мясо с кровью: уж это не стало бы проблемой в их совместной жизни. Мэриен так проголодалась, что готова была в один присест проглотить свой стейк.

Она начала отрезать от филе кусочки, жевать и отправлять в благодарный желудок. Поразмыслила о разгоревшейся дискуссии, пытаясь поточнее сформулировать, что она имела в виду под справедливостью. Вероятно, честность, но и это определение имело весьма расплывчатые очертания. Значит ли это «око за око»? Но какой смысл вырывать кому-то глаз, если ты уже потерял свои? А как же компенсация? В таких ситуациях, как автокатастрофа, речь всегда идет о денежной компенсации; можно даже возместить деньгами эмоциональные страдания. Однажды в трамвае она видела, как мамаша укусила своего малыша в отместку за то, что он укусил ее. Ей попался жесткий кусок, она его задумчиво пережевала и проглотила.

«Питер сегодня какой-то сам не свой», – подумала она. У него было очень сложное дело, которое потребовало массы подготовительной работы и непростого анализа; он изучил кучу прецедентов и в конце концов пришел к неутешительному выводу, что решение всегда принималось в пользу противной стороны. Вот почему он и делал сейчас такие безапелляционные заявления: сложности вызвали у него досаду, ему требовалась простота. Впрочем, Питеру надо наконец осознать, что, если бы законы не были такими заковыристыми, он не смог бы зарабатывать.

Мэриен потянулась к бокалу с вином и бросила взгляд на Питера. Он наблюдал за ней. Он уже почти покончил со своим филе, а она и половины не съела.

– Задумалась о чем-то важном? – ласково поинтересовался Питер.

– Не совсем. Просто мысли о том о сем. – Она улыбнулась и вернулась к своему горячему.

В последнее время он разглядывал ее все более внимательно. Раньше, летом, ей казалось, что он на нее редко смотрит, а если и смотрит, то почти не видит; в постели, потом, он обычно вытягивался возле нее и утыкал лицо ей в плечо, а иногда засыпал. Но сейчас он частенько вглядывался в ее лицо, очень внимательно, как будто, если бы он смотрел на нее не отрываясь, то смог бы пронзить взглядом плоть, череп и попасть прямо в машинное отделение мозга. Она не знала, что он пытался в ней найти, когда вот так сверлил ее взглядом. Этот взгляд приводил ее в смятение. Нередко, когда они, обессиленные, лежали рядом в кровати, она открывала глаза и приходила к выводу, что он так пристально смотрит на нее, возможно, надеясь прочесть в выражении ее лица какие-то сокровенные мысли. Потом он нежно проводил рукой по ее коже, бесчувственно, почти как врач, словно мог одним прикосновением выяснить то, что ускользало от его пытливого взгляда. Или словно пытался запомнить ее внешность. Вот тогда-то, когда ей начинало казаться, будто она лежит на смотровом столе врача, она хватала его за руку, заставляя прекратить.

Мэриен поковыряла вилкой в салате, перебирая ингредиенты в деревянной миске: ей хотелось выудить кусочек помидора. А может быть, Питер прочитал какое-то пособие по семейной жизни, и именно с этим связано его изменившееся поведение. «Это очень похоже на него», – подумала она с нежностью. Возникает в жизни новая ситуация – идешь, покупаешь книгу и вычитываешь из нее, как поступать в том или ином случае. Она вспомнила книги и журналы по фототехнике, которые занимали целую полку в спальне Питера – между книгами по юриспруденции и детективными романами. А справочник автолюбителя у него всегда лежал в бардачке. Так что, раз он собрался жениться, вполне в его логике было бы купить справочник по семейной жизни с наглядными диаграммами и таблицами. Ей стало смешно.

Она наколола вилкой черную оливку и отправила в рот. Да, видимо, в этом все дело. Он рассматривал ее так, как рассматривал бы новый фотоаппарат, стараясь разглядеть крошечные колесики и пружинки или найти возможные недостатки механизма, чтобы оценить потенциал его функциональности. Его интересовало, как она работает. Если интересовало именно это…

Мэриен мысленно улыбнулась. «Ну вот, я придумываю какие-то глупости», – подумала она.

Питер практически закончил. Она наблюдала, как его ловкие руки орудуют вилкой и ножом, отрезая с равномерным нажимом одинаковые кусочки филе. Он проделывал это ювелирно: ни лишних надрезов, ни рваных волокон. И тем не менее это был кровожадный акт, а кровожадность никак не ассоциировалась у нее с Питером. Как и с рекламой пива «Лось», которая начала появляться повсюду: в поездах подземки, на уличных щитах, в журналах. Поскольку Мэриен участвовала в предварительном маркетинговом исследовании, она ощущала отчасти и свою ответственность за эту рекламу, хотя никакого вреда от нее не было. Изображение стоящего в воде рыбака с пойманной в сеть большущей форелью было слишком приглаженным: рыбак выглядел так, будто его перед съемкой тщательно причесали, а пара выбившихся на лоб прядей подчеркивали, что дует сильный ветер. И рыбина была какой-то ненастоящей: ни слизи на чешуе, ни зубов, ни запаха: она смахивала на механическую игрушку из покрытого эмалью металла. И убивший оленя охотник тоже стоял в неестественной позе и был чересчур уж чистеньким: ни прилипшей к голове веточки, ни крови на руках. Разумеется, в рекламной картинке и не должно быть ничего неприятного или уродливого: к примеру, ни в коем случае нельзя изображать мертвого оленя с вывалившимся языком.

Она вспомнила о репортаже на первой странице сегодняшней газеты, который мельком пробежала, не особенно углубляясь в детали. Там речь шла о молодом парне, который, похоже, спятил, взял винтовку, начал палить из окна верхнего этажа и убил девять человек, после чего его обезвредила полиция. В газете поместили его портрет: бледный, в светлой одежде, с мрачным взглядом исподлобья, между двумя полицейскими в темной форме. Он не производил впечатления человека, который мог ударить кого-то не то что ножом, но и кулаком. Но решив учинить кровопролитие, он выбрал, так сказать, удаленный вариант, воспользовавшись для этого специальным инструментом; сам он никого пальцем не тронул, но его палец стал направляющим прибором, и он смотрел на совершенное им убийство, на разлетающиеся ошметки плоти и струи крови издалека. Это был акт кровожадности сознания – почти как магический ритуал: подумал об этом – и оно произошло…

То, как Питер легко расправляется со стейком, отрезая ровный ломтик, а потом разделывая его на аккуратные кубики, напомнило ей схему разделки коровьей туши в кулинарной книге: силуэт коровы с пунктирными линиями и надписями с названиями той или иной части туловища. Филе миньон, которое они заказали сейчас, отруб откуда-то со спины, и она невольно подумала: резать по пунктиру. Она представила себе ряды рубщиков мяса в большом зале мясницкого училища, все сидели за длинным столом, покрытом белоснежной скатертью, с садовыми секаторами в руках, которыми они вырезали из лежащих перед ними картонных коровьих туш стейки, ребра и ростбифы. Корова в той кулинарной книге, насколько она помнила, была нарисована с глазами, рогами и выменем. Она безмятежно стояла как будто на лужайке, совершенно не встревоженная странными линиями и надписями на ее шкуре. «Может быть, – подумала Мэриен, – после долгих экспериментов ученым-селекционерам удастся наконец вывести особую породу коров, чьи туловища с рождения будут покрыты пунктирными линиями в нужных местах».

Она взглянула на свой недоеденный стейк и внезапно осознала, что это кусок мышцы. Кроваво-красного цвета. Частица настоящей коровы, которая некогда жила, ела и была убита – получила удар по голове, отстояв очередь на бойню, как человек стоит в очереди на трамвай. И, само собой, все это знают. Просто стараются по возможности об этом не думать. В супермаркете части коровы лежат упакованные в целлофановые пакеты с этикетками и ценниками, и это все равно как купить банку арахисового масла или бобов, и даже когда ты заходишь в мясную лавку, тебе быстро и сноровисто заворачивают куски мяса, и все это происходит деловито и в обстановке чистоты. Но вот кусок мяса лежал прямо перед ней, не маскируясь в обертки: плоть, кровь, стейк легкой прожарки, а она его пожирала. И наслаждалась.

Мэриен отложила нож и вилку. Почувствовав, как вдруг побледнела, она понадеялась, что Питер этого не заметил.

«Это же просто смешно, – мысленно увещевала она себя. – Все едят коров, это же так естественно. Ты ешь, чтобы не умереть, мясо тебе полезно, в нем много белка и минералов».

Она снова взяла вилку, наколола кусочек, поднесла ко рту – и положила обратно на тарелку.

Питер, улыбнувшись, поднял голову.

– Боже, как же я проголодался, – проговорил он. – С таким наслаждением отправил этот стейк внутрь. Хорошая еда всегда помогает ощутить себя настоящим человеком.

Она кивнула в ответ и вымученно улыбнулась. Он перевел взгляд на ее тарелку.

– Что с тобой, милая? Ты не доела.