Лакомый кусочек

Он говорил монотонно и сидел, чуть ссутулившись, положив локти на колени и втянув голову в высокий воротник темного свитера, – похожий на втянувшую голову в панцирь черепаху.

– Я сюда частенько прихожу. Иногда мне просто нужно выйти из квартиры. И еще мне нравится гладить. Я вообще люблю разглаживать вещи. Избавляться от складок и морщинок – это позволяет чем-то занять руки. Но когда вещей для глажки больше не остается, я прихожу сюда. Чтобы после стирки было что гладить.

Он на меня даже не смотрел. Создавалось впечатление, что он разговаривает сам с собой. Я тоже нагнулась вперед, чтобы разглядеть его лицо. В голубовато-белом свете люминесцентных ламп прачечной, который, похоже, не создавал ни тени, ни полутонов, его кожа казалась бледной, как у призрака.

– Мне нужно вырываться на свободу из этой квартиры. Летом она как раскаленная темная печь, в такую жару даже утюг включать не хочется. Там и так места мало, а от жары пространство совсем скукоживается, соседи трутся о тебя локтями. Я ощущаю их присутствие даже у себя в спальне. Я знаю, чем они заняты. Фиш сидит в своем кресле, точно в окопе, и не шевелится, даже если что-то пишет, потом рвет все в клочки, говорит, что получилась ерунда, и целыми днями пялится на разбросанные по полу обрывки бумаги. Однажды он встал на четвереньки и попытался склеить их скотчем, у него, естественно, ничего не вышло, и он закатил форменную истерику, стал нас обвинять в том, что мы пытаемся использовать его идеи, чтобы опередить его с публикациями, и воруем у него куски текста. А Тревор, когда не уезжает в летнюю школу и не устраивает из квартиры парную баню, готовя ужин из двенадцати блюд, при том, что я могу обойтись консервированным лососем, практикуется в итальянской каллиграфии пятнадцатого века, копирует виньетки и орнаменты, и безостановочно вещает об искусстве Кватроченто. У него феноменальная память на детали. Это, конечно, очень интересно, но, думаю, не очень важно, да и он, скорее всего, думает так же. А самое главное, они все бубнят и бубнят, все одно и то же, одно и то же, и ни к чему не приходят: они не могут ничего завершить. Конечно, и я ненамного лучше, я застрял на своей семестровой статье. Как-то я был в зоопарке и увидел там спятившего броненосца: он ходил восьмерками по клетке, бесконечно и строго по одной траектории. До сих пор слышу металлический цокот его коготков по каменному полу. Говорят, все животные, которых держат в клетке, становятся такими, это форма приобретаемого ими психоза, и если потом их выпустить на волю, они не убегут, а будут выписывать те же самые кренделя, к каким привыкли в своих клетках. Так и ты – читаешь и читаешь один материал за другим и, прочитав двадцать статей, перестаешь понимать смысл прочитанного. А как подумаешь о том, сколько книг печатается за год, за месяц, даже за неделю, да это ж целая прорва! Слова… – Тут он наконец повернулся ко мне лицом, но странное дело, взгляд у него был пустой, несфокусированный, как будто он глядел на что-то у меня под кожей. – …Начинают утрачивать смысл.

Машины перешли в режим первого отжима, и барабаны завертелись с нарастающей скоростью, потом полилась новая порция воды для второго полоскания, и вещи в барабанах заплескались по новой. Он закурил еще одну сигарету.

– Я так понимаю, вы – студенты, – заметила я.

– Естественно, – печально ответил он. – Разве не ясно? Мы аспиранты. Факультет английского языка и литературы. Все трое. Иногда мне кажется, что все в городе такие, как мы. Мы настолько поглощены своими занятиями, что вообще никого не видим. Было так странно, когда ты третьего дня появилась у нас на пороге и оказалась не студенткой.

– А мне всегда казалось, что изучать литературу – это так увлекательно!

Вообще-то, мне не казалось, я просто пыталась поддержать беседу, но, еще не успев закрыть рот, осознала, как по-дурацки и по-девчачьи прозвучало мое замечание.

– Увлекательно! – фыркнул он. – Мне тоже так казалось. Это кажется увлекательным, если ты – многообещающий студент-энтузиаст. Все говорят: «Идите в аспирантуру, потом подзаработаете деньжат!», и ты идешь и думаешь: «Ну вот теперь я познаю истину». Но ты ровным счетом ни черта не узнаешь, а требования все возрастают и возрастают, и учеба становится все тухлее и тухлее, пока наконец не превращается в груду запятых и сносок мелким шрифтом, и очень скоро тебя ждет то же, что и везде: трясина, в которой ты увязаешь и не можешь вырваться, и тебя гложет одна мысль: как я умудрился сюда попасть? Если бы мы жили в Штатах, я мог бы найти себе оправдание, думая, что так смогу избежать призыва в армию, а так, никакого разумного объяснения. И кроме того, все уже изучено, давным-давно описано, выловлено, и приходится выскребать днище пустой бочки вместе с аспирантами-долгожителями, с этими бедолагами, которые роются в старинных рукописях в поисках хоть чего-то нового, или как галерные рабы пыхтят над редким томом с малоизвестными сочинениями Джона Рёскина типа его писем-приглашений на ужин или театральных рецензий, или пытаются найти хоть какой-то смысл в опусах жалких графоманов, которых они выкопали на свалке литературной истории. Бедняга Фишер Смайт вымучивает диссертацию, сначала он хотел взять тему «Образ утробы у Д. Г. Лоуренса», но ему сказали, что это уже изучено. И сейчас он взялся за совсем уж безумную тему, которая, чем дальше он углубляется в нее, становится все более абсурдной… – Он замолчал.

– А о чем? – спросила я, желая его растормошить.

– Точно не знаю. Он даже не хочет с нами о ней говорить, ну, если только не надерется… Да никто не понимает, о чем он пишет. Вот почему он постоянно рвет свои записи на мелкие кусочки – перечитывает написанное, и сам ни черта не понимает.

– А ты о чем пишешь? – Я даже вообразить не могла тему его диссертации.

– Я еще не дошел до этого рубежа. И не знаю, когда дойду и что тогда произойдет. Стараюсь об этом пока не думать. Пишу работу за позапрошлый год со скоростью одно предложение в день. Это в те дни, когда меня посещает вдохновение.

Машины издали громкие щелчки, перейдя в режим последнего отжима. Он угрюмо уставился на них.

– Тогда о чем твоя семестровая работа? – Я была заинтригована. И изменившимся выражением его лица, и его рассказом. Во всяком случае, мне не хотелось, чтобы он умолк.

– Да тебе же неинтересно, – ответил он. – Порнография у прерафаэлитов. Я и Бёрдслея тоже хочу взять.

– О! – В наступившей тишине мы попытались оценить возможную безнадежность его задачи. – Может быть, – с сомнением начала я, – ты не тем занимаешься. Может быть, тебе было бы интереснее заняться чем-то другим.

Он снова фыркнул и закашлялся.

– Мне надо бы бросить курить, – сказал он. – А чем еще я могу заняться? Когда ты уже залез в это дело по уши, ты больше не годишься ни для чего другого. Что-то происходит с мозгами. У тебя слишком узкая специализация, и все это знают. Никто не рискнет взять тебя на работу в любой другой области. Я бы не смог хорошо рыть траншеи, потому что я сразу начну вгрызаться в канализационные сети, буду стараться рубить топором и извлекать из-под земли все эти хтонические символы – трубы, клапаны, фекальные отстойники… Нет-нет. Мне суждено вечно оставаться рабом в бумажных шахтах.

Мне нечего было ему возразить. Я посмотрела на него и попыталась представить себе его сотрудником «Сеймур сёрвейз» – даже в роли «мужчины наверху». Но безуспешно. Он явно не годился.

– Ты не местный? – спросила я наконец. Тема учебы в аспирантуре вроде бы была исчерпана.

– Конечно, все мы приезжие. Ведь никто тут не родился, так? Потому-то мы и получили эту квартиру. И так ясно, что мы бы не смогли снять ее за свой счет, а общежитий для аспирантов здесь нет. Если не считать это новое псевдобританское заведение с гербом на фасаде и монастырской стеной по периметру. Но меня бы туда никогда не пустили, да и в любом случае, жить там не лучше, чем с Тревором. Тревор из Монреаля, семья вроде живет в Уэстмаунте[6], богатенькая. Но после войны им пришлось заняться коммерцией. У них фабрика по производству кокосового печенья, но у нас в квартире запрещено касаться этой темы. Это же бред какой-то: у нас горы кокосового печенья, мы его едим и делаем вид, что не знаем, откуда оно берется. Я терпеть не могу кокос. Фиш из Ванкувера, он скучает по морю. Ходит к озеру, забирается в воду, куда все городские предприятия сливают всякую дрянь, и пытается найти утешение, глядя на чаек и плавающие в озере грейпфрутовые корки, но ничего не помогает. Раньше они говорили с сильным акцентом, а теперь послушаешь их и не поймешь, откуда они. Попав в эту мозгорубку, ты через какое-то время теряешь местный говор.

– А ты сам откуда?

– Ты о моей малой родине никогда не слышала, – уклонился он от ответа.

Машины щелкнули и остановились. Мы вывалили выстиранную одежду в тележки и покатили их к сушильным машинам. Загрузив сушилки, вернулись на свои стулья. Смотреть теперь было не на что. Оставалось слушать шум вращающихся барабанов сушилок. Он закурил очередную сигарету.

В прачечную вошел бомжеватого вида старик, увидел нас и торопливо вышел. Наверное, искал место, где бы прилечь поспать.

– Все дело, – наконец нарушил он молчание, – в инерции. Никогда не знаешь, куда ты двигаешься. Тебя засасывает рутина. Ты захлебываешься в мелочах. На прошлой неделе я устроил в квартире пожар. Отчасти намеренно. Наверное, мне хотелось посмотреть, что они станут делать. А может, хотелось узнать, что буду делать я. Но по большому счету, просто ради разнообразия, чтобы полюбоваться пламенем и дымом. Но они его быстро потушили, а потом забегали как сумасшедшие восьмерками, ну в точности как два броненосца, и орали, что я спятил, и зачем я это устроил, и может, я не в силах выдержать эмоционального напряжения, и не сходить ли мне к психиатру. Но это не поможет. Я об этом знаю все, и помочь ничего не может. Эти ребята больше не в силах убедить меня ни в чем. Я слишком много про это знаю. Я и это уже испробовал. Они на меня не действуют. И пожар в квартире ни к чему не привел. Только теперь всякий раз, когда я принюхиваюсь, Тревор вопит и выбегает во двор, а Фишер пытается найти статью про меня в своей хрестоматии по психиатрии для студентов-первокурсников. Они думают, что я сошел с ума. – Он бросил окурок на пол и, затушив его подошвой, добавил: – А я думаю, это они сошли с ума.

– Может быть, – осторожно предположила я, – тебе стоит съехать от них.

Он криво усмехнулся.

– А куда я подамся? Мне не по карману съем квартиры. Я там плотно застрял. К тому же они вроде как заботятся обо мне. – И он еще глубже втянул голову в плечи.

Я взглянула на его профиль – на высокую четко очерченную скулу, темную глазную впадину – и невольно восхитилась его взволнованным монологом, его откровенной исповедью: на такое я бы сама никогда не решилась. Мне это казалось безрассудным: как сырое яйцо, решившее вытечь из скорлупы: тут был риск растечься слишком широко и превратиться в бесформенную лужицу. Но судя по тому, как он сидел, сунув в рот новую сигарету, он вроде бы не ощущал никакой опасности.

Обдумывая с высоты времени эту ситуацию, я удивлялась своей бесстрастности. Беспокойство, охватившее меня днем, улетучилось бесследно: я была умиротворена и безмятежна, как каменная луна, царящая над белизной прачечной. Я могла бы без труда протянуть руки, обнять это нахохлившееся нескладное тело и утешить его, нежно убаюкать. Вместе с тем в нем было нечто явно недетское, нечто, что выдавало в нем преждевременно постаревшего человека, настолько старого, что ему не помогло бы никакое утешение. И еще я подумала, вспомнив его двуличное поведение во время пивного интервью, что он вполне мог все это просто выдумать. А может, все так и было, но опять-таки он мог об этом рассказать, чтобы вызвать во мне материнское сочувствие – и он бы только хитро посмеялся надо мной и еще глубже спрятался в убежище своего свитера, не желая, чтобы его пожалели и приголубили.

Должно быть, он был оснащен неким научно-фантастическим суперчувствительным устройством – третьим глазом или локатором. Хотя он сидел, отвернувшись, и не видел моего лица, его голос произнес тихо и сухо:

– Сразу видно, тебе импонирует моя горячечная неуравновешенность. Я знаю, что она выглядит привлекательно, и я практикую такое состояние: женщины любят инвалидов. Я пробуждаю в них Флоренс Найтингейл. Но будь осторожна. – Он скосил на меня хитроватый взгляд. – А не то совершишь разрушительную ошибку: голод сильнее любви. Вообще-то, Флоренс Найтингейл была людоедкой.

Моя безмятежность пошатнулась. Я почувствовала, как у меня по коже забегали мурашки подозрений. В чем именно он меня обвинял? Я беззащитна?

Я не могла найти нужных слов.


Сушилки перестали урчать. Я встала со стула.

– Спасибо за порошок, – произнесла я подчеркнуто учтиво.

Он тоже встал. Опять на его лице появилось выражение полного безразличия.

– Не за что.

Мы стояли рядом, молча доставая из барабанов высушенную одежду и засовывая ее в свои мешки. Потом взвалили их за спину и зашагали к двери. У выхода я задержалась, но он не выказал намерения открыть мне дверь, и я распахнула ее сама.

Оказавшись на улице, мы одновременно развернулись и едва не столкнулись. С минуту мы стояли в нерешительности друг перед другом, оба начали что-то говорить и оба осеклись. А потом, словно кто-то дернул за рычаг, уронили свои мешки на тротуар и шагнули навстречу. В следующий миг я уже целовала его или он целовал меня – до сих пор не пойму. Я ощутила табачный вкус его рта. Было ощущение хрупкости и сухости, словно тело, которое я обнимала, и его лицо, прижатое к моему, сделаны из пергамента, натянутого на проволочные плечики для одежды, никаких других ощущений я уже и не помню.

Мы перестали целоваться и одновременно отшатнулись. И потом еще какое-то время разглядывали друг друга. После чего молча подняли мешки с чистой одеждой и, закинув их за спину, развернулись и отправились восвояси в противоположных направлениях. Наши действия напоминали дерганые движения лап пластиковых собачек на магнитах, которых мне в детстве часто вручали на разных конкурсах.

Не помню, как я доехала до квартиры, вот только в автобусе мое внимание привлекла реклама, изображавшая медсестру в белой шапочке и белом халате. У нее было румяное лицо, в руке она держала бутылочку и улыбалась с видом знатока. Надпись на плакате гласила: ПОДАРИ ЖИЗНЬ!





12




Ну вот. Я сижу на кровати в своей спальне, за плотно закрытой дверью, окна распахнуты. Сегодня День труда[7], и так же прохладно и солнечно, как и вчера. Так странно, что не надо идти утром в офис. Шоссе за городом с самого утра забиты транспортом: люди после выходных уже начали возвращаться из летних коттеджей, чтобы не попасть в вечерний час пик. К пяти часам транспортный поток начнет ползти по-черепашьи, и сквозь серое марево выхлопных газов будет тускло мерцать солнечный диск над растянувшейся на многие мили металлической рекой, урчащей моторами и хнычущими детьми. Но здесь у меня, как всегда, тишина да покой.

Эйнсли на кухне. Сегодня я ее, можно сказать, и не видела. Я слышу ее шаги за дверью, она бродит там и что-то мурлычет себе под нос. Я не рискую открыть дверь. В наших отношениях что-то изменилось, и я пока не могу понять что, но точно знаю, что теперь мне будет трудно с ней говорить.

Казалось, что пятница была очень давно, так много событий произошло с тех пор. Я все это хорошенько обдумала и поняла, что вела себя очень благоразумно, что не было очевидно в том момент. Подсознание торопливо бежало впереди сознания, а у подсознательного своя логика. Моя манера поведения, может быть, несколько противоречила моему характеру, но результаты ему вполне соответствовали. Принятое мной решение было, конечно, немного неожиданным, но теперь, хорошо его обдумав, я пришла к выводу, что на самом деле сделала важный шаг в верном направлении. Конечно, я всегда предполагала, и в старших классах школы, и в колледже, что когда-нибудь я, как все, выйду замуж и рожу детей. Двоих или четверых. Три – плохое число, и я не одобряю одного ребенка в семье: такие дети растут избалованными. У меня никогда не было таких дурацких мыслей относительно брака, как у Эйнсли. Она противница брачных союзов в принципе, но в жизни важно не придерживаться принципов, а приспосабливаться к ситуации. Как выразился Питер, нельзя порхать до бесконечности; не живущие в браке люди, достигнув среднего возраста, становятся неприкаянными чудаками или ворчунами. Я это поняла, повидав немало подобных типов у нас в офисе. И хотя уверена, что мысль о замужестве незаметно сидела у меня в подсознании, я и подумать не могла, что это случится так скоро и именно таким образом. И конечно, я была привязана к Питеру куда крепче, чем могла бы себе признаться.

И нет никакой причины, по которой наш брак мог бы превратиться в подобие брака Клары. В их семье ни он, ни она понятия не имеют, каким образом управлять надежным крепким браком. Тут многое зависит от элементарных материальных вещей – мебели и еды, порядка в доме. Но мы с Питером сумеем разумно организовать семейный быт. Хотя, конечно, многие мелочи придется учитывать по ходу дела. Если подумать, Питер – просто идеальный выбор. Он привлекателен, он стремится к успеху, и еще он аккуратен, а это важное обстоятельство, если ты собираешься жить с кем-то под одной крышей.

Могу себе представить физиономии наших офисных девиц и дам, когда я им сообщу свою новость. Но пока им еще рано говорить, мне надо сохранять эту работу как можно дольше. Пока Питер не закончит стажировку, нам понадобятся деньги. Наверное, сначала нам придется снимать квартиру, но позже мы сможем переехать в дом, уже наш собственный: вот где надо будет поддерживать чистоту и порядок.

Тем временем мне следует заняться чем-то конструктивным, а не сидеть сиднем. Прежде всего нужно трезвым взглядом перечитать мой пивной опросник и продумать отчет по его результатам, чтобы завтра утром на работе напечатать его на машинке – и забыть.

Потом, наверное, стоит вымыть голову. И прибраться в комнате. Обследую все ящики в платяном шкафу и выброшу оттуда весь лишний хлам; кроме того, в стенном шкафу висят платья, которые я почти не ношу? – от них тоже можно избавиться. Отнесу их в приемный пункт Армии спасения. Еще у меня скопилось полно бижутерии – дешевые украшения обычно дарят родственники на Рождество: заколки «под золото» в виде собачек и букетиков с вкрапленными стеклышками вместо глаз и лепестков. Еще есть картонная коробка с книгами, в основном учебниками, и письмами из дома, которые я уж точно не стану перечитывать, пара древних кукол – память о детстве. У самой старой куклы тряпичное туловище набито опилками (я знаю, потому что однажды сделала ей полостную операцию маникюрными ножницами), а руки, ноги и голова сделаны из твердого материала вроде дерева. Пальцы на ее руках и ногах почти все отгрызены, волосы черные и короткие, несколько клочковатых кудряшек торчат из марлевой основы, почти совсем отклеившейся от черепа. Лицо куклы стало неузнаваемым, но на нем все еще виден открытый рот, бархатный красный язык внутри и два ряда фарфоровых зубов, которые всегда приводили меня в восторг. Одежда куклы сделана из куска старой простынки. Помню, я оставляла ей на ночь немного еды и утром была очень разочарована, видя, что она к ней не притронулась. Другая кукла поновее – у нее длинные светлые волосы, которые можно мыть, и скользкая каучуковая кожа. Я попросила ее на Рождество, потому что ее можно было купать. Обе уже утратили былую привлекательность, и я со спокойной душой могла их выбросить вместе с прочим барахлом.

Я все еще не могу понять, что нашло на того парня в прачечной, или объяснить мое собственное поведение. Может, это было своего рода наваждение, провал сознания вроде приступа амнезии. Но вряд ли я увижу его еще когда-нибудь – я даже имени его не знаю, – и в любом случае он никакого отношения не имеет к Питеру.

После того как я приберусь в комнате, надо будет написать домой. Они обрадуются – ведь так давно этого ждали. Пригласят нас обоих приехать в гости на выходные – и как можно скорее. Я, кстати, еще не знакома с родителями Питера.

Через минуту я встану с кровати и пройду по солнечной лужице на полу. Я не могу себе позволить пробездельничать остаток дня, хотя это приятно – просто сидеть в тихой комнате, глядеть на пустой потолок, уткнувшись спиной в прохладную стену и свесив ноги через край кровати. Ощущение почти такое же, как бывает на надувном матрасе, когда, покачиваясь на волнах, смотришь в ясное небо над головой.

Надо собраться. У меня масса дел.





Часть вторая




13




Мэриен с безучастным видом сидела за офисным столом. Она рисовала в блокноте. Нарисовала стрелу с маленькими перышками, а потом решетку. Ей дали задание придумать опросник для маркетингового интервью о сменных бритвенных лезвиях, и она уже дошла до момента, когда интервьюер должен предложить своей жертве обменять использованное лезвие на новое. На этом пункте работа застопорилась. Теперь она придумывала заковыристый сюжет: президент компании по изготовлению бритвенных лезвий обладал чудодейственным лезвием, которое в его семье передавалось из поколения в поколение и которое не только самозатачивалось после очередного использования, но и выполняло любое желание владельца после каждого тринадцатого бритья… Президент, однако, не слишком бережно хранил это фамильное сокровище. Однажды он забыл убрать его в обитый бархатом футляр и оставил лежать на полочке в ванной, и одна из горничных, желая выказать свое прилежание и рвение… (что произошло дальше, было довольно запутанно: это волшебное лезвие каким-то образом оказалось в комиссионном магазине, где его приобрел ничего не подозревающий покупатель и…). Президенту в тот день срочно понадобились деньги. И он стал торопливо бриться каждые три часа, чтобы побыстрее дойти до тринадцатого бритья, но каково же было его удивление, когда… Выяснив, что произошло, он приказал бросить провинившуюся горничную в колодец, полный использованных бритвенных лезвий, а сам направил в город армию частных детективов-женщин, притворявшихся сотрудницами маркетинговой службы «Сеймур сёрвейз», которые сверлили взглядом всех и каждого, мужчин и женщин, и, заметив у кого-то на лице поросль, кричали: «Новые бритвенные лезвия в обмен на старые!» – в отчаянной попытке установить приобретателя бесценной бритвы…

Мэриен вздохнула, нарисовала в углу покрытого каракулями листка маленького паучка и вернулась к своей машинке. Она напечатала без изменений абзац из рукописного варианта опросника – «Мы хотим изучить состояние вашего бритвенного лезвия. Отдайте нам лезвие, которое в настоящий момент вставлено в ваш станок. Взамен мы даем вам это лезвие» – добавив только «Будьте любезны» перед «отдайте». Она не смогла перефразировать просьбу так, чтобы она не звучала странно, но по крайней мере ее можно было сделать более вежливой.

В офисе сегодня был переполох. Тут всегда либо царили шум и гам, либо стояла мертвая тишина, и вообще-то Мэриен отдавала предпочтение первому. Ведь в таких условиях она могла меньше работать: все носились по офису и наперебой вопили, и ни у кого просто не было возможности заглядывать ей через плечо и высматривать, чем она занята. У нее даже возникало ощущение сопричастности: раз или два она позволила себе проникнуться всеобщим безумием и даже с удивлением обнаружила, насколько это забавно. Но после помолвки, зная, что не будет сидеть в этом офисе до скончания века (они это обсудили, и Питер сказал, что, конечно, она может продолжать работать и после свадьбы, если ей хочется, по крайней мере какое-то время, хотя по сугубо финансовым соображением в этом не было необходимости – он считал бесчестным жениться, будучи не в состоянии обеспечить жену, но она решила работать), она могла абстрагироваться от всеобщего безумия и взглянуть на своих коллег со стороны. Более того, она поняла, что просто не в состоянии оставаться с ними на одной волне, даже если ей этого и хотелось. В последнее время ее нередко хвалили за способность сохранять спокойствие в авральных ситуациях.

– Какое счастье, что у нас есть Мэриен, – говорили ее коллеги, успокаивая себя чашкой чая и, тяжело дыша, отирая вспотевшие лбы влажными салфетками. – Она всегда держит себя в руках. Ведь так, дорогая?

«Сейчас, – подумала Мэриен, – они носятся по офису, точно стадо броненосцев в зоопарке». Броненосцы на мгновение заставили ее вспомнить о парне в прачечной самообслуживания, которого она с тех пор не видела, хотя уже несколько раз ходила туда со смутной надеждой встретить его. Что не удивительно: он явно страдал нервным расстройством и вполне мог загреметь в какую-нибудь психушку…

Она проследила взглядом за Эмми, которая метнулась к картотеке и начала лихорадочно рыться в папках. На этот раз все занимались общенациональным опросом о гигиенических прокладках, и кто-то на Западе допустил жуткий ляп. Нужно было провести, как они выражались, «три волны» маркетинговых исследований: первую – путем рассылки предварительных писем с целью набрать массив респондентов, желающих участвовать в будущих индивидуальных опросах второй и третьей волны, когда предполагалось в ходе личных интервью задавать более конкретные вопросы. И, как надеялась Мэриен, за закрытыми дверями. Все исследования и особенно некоторые планируемые вопросы казались ей серьезным испытанием профессионального хладнокровия, хотя Люси во время перерыва на кофе отметила, что в наше время в этом нет ничего предосудительного, ведь прокладки – вполне респектабельный продукт, который можно купить в любом супермаркете и рекламу которого печатают в лучших журналах страны, и как здорово, что наконец-то об этом решили заговорить в открытую, отказавшись от стыдливости и викторианского ханжества. Милли, само собой, заявила, что это, конечно, просвещенная точка зрения, но подобные опросы всегда проходят со скрипом, потому что приходится не только уламывать людей, открывших тебе дверь, отвечать, но и прилагать неимоверные усилия, чтобы найти интервьюеров, которые согласились бы задавать такие вопросы: многие, особенно в маленьких городках, придерживались устаревших взглядов, а кое-кто даже увольнялся, когда их просили проводить такие опросы (сложности всегда возникали с домохозяйками, которым и деньги-то не очень были нужны, им быстро наскучивало это занятие, или они уставали, или беременели и увольнялись, так что приходилось им на замену нанимать новых интервьюеров и обучать с нуля), а самое лучшее было рассылать им стандартные официальные письма на бланке и призывать внести свой неоценимый вклад в благо всех женщин мира – то есть, размышляла Мэриен, попытаться воззвать к образу сердобольной и благородной сиделки, таящемуся в душе всякой истинной женщины.

Но на сей раз случилось непоправимое. В западной части страны, кто бы там ни отбирал по местной телефонной книге будущих респонденток, которых должна была охватить первая волна опроса (а кто же там этим занимался? Миссис Лич из Фоум-Ривера? Миссис Хэтчер из Уотруса? Никто уже и не помнил, и как предположила Эмми, там просто перепутали папки), сделал свою работу не слишком прилежно. Вместо ожидаемой лавины ответов по почте пришло лишь несколько заполненных опросников. Милли и Люси теперь их изучали, сидя напротив Мэриен, и пытались разобраться, что же пошло не так.