Лагерь

– Здесь надо вести себя тихо. Идет репетиция.

На сцене разговаривают Джордж и Марк. На Джордже большой радужный балахон, как и на всех остальных актерах, играющих роли членов семьи. В зале я вижу машущего нам рукой Брэда. Мы садимся перед ним.

– Ты что, приходишь сюда?

– Да, чтобы посмотреть на Джорджа. Все это очень прикольно.

– Здорово ты втюрился, – задумчиво говорит Хадсон.

– Так же, как и ты, – улыбается Брэд.

Марк бегом возвращается в зал, Хадсон хмыкает, глядя на него. Монтгомери и Дэвид, играющий роль миссис Макафи, снимают с Джорджа балахон, и тот остается в майке и шортах.

– Его костюм еще не готов, – шепчет Брэд.

– О’кей! – кричит Марк из зала. – Кристал? – Сидящая за пианино Кристал поднимает вверх большие пальцы. – Хорошо. Не разрушай свою мечту, – подает он последнюю реплику перед первыми словами Джорджа.

– Я на «Шоу Эда Салливана»? – произносит Джордж, повернувшись к публике, и очумелое выражение на его лице сменяется довольной широчайшей улыбкой. Кристал начинает играть, а Джордж – петь.

Это уморительное представление. Джордж играет так, словно он не просто одержим Эдом Салливаном, но хочет залезть к нему в штаны. Словно он наконец получает ту же возможность, что и Ким – возможность поцеловать своего кумира. Это тонкий, суперквирный и неожиданный мотив, и он опять заставляет меня жалеть о том, что я не участвую в этом мюзикле – тем более в постановке Марка. Джордж продолжает петь, а остальные члены семьи тем временем выходят вперед и надевают на него радужный балахон, и Джордж проводит по нему руками – на самом деле он просто застегивает молнию, но выглядит это очень сексуально. Когда он вскрикивает: «Эд, я люблю тебя!» под конец номера, то это выходит у него и романтично, и сладострастно. Дэвид, играющий роль жены героя Джорджа, смотрит на него слегка обиженно, но потом пожимает плечами, будто все понимает и, может даже, разделяет его страсть. Джордж прекрасно справляется со своей ролью. Пение, лицо, то, как он обращает все это в смешную, но в то же время щемящую песню о любви. Он великолепен. Когда он заканчивает, я встаю и аплодирую ему. Он выискивает меня среди сидящих в зале и машет рукой.

– Мы здесь работаем! – кричит на меня Марк, вернее, на нас, потому что Брэд тоже аплодирует стоя. Сев на свое место, он обхватывает спинку стула впереди того, что рядом со стулом Хадсона, и Хадсон не верит своим глазам. Даже в тусклом свете я вижу, почему это происходит: на ногтях Брэда лак. Эротокалиптический Единорог.

– Что это такое? – Хадсон хватает Брэда за руку.

Брэд старается вырвать ее.

– Джордж накрасил мне ногти. Забавно, верно?

– Что? – негодует Хадсон. – Я понимаю, ты влюбился. Но неужели ты позволишь ему так сильно изменить себя?

– Хадсон, – увещевает его Брэд. – Это всего лишь лак для ногтей. Так в чем, собственно, дело?

– Это не… то не…

Брэд смотрит на меня, взывая о помощи, и я беру Хадсона за руку.

– Это всего лишь лак для ногтей, – повторяю я за Брэдом.

– И ты туда же? – Он смотрит на меня так, будто я вонзил ему в спину нож. Тем самым взглядом, каким, я боюсь, он посмотрит на меня, когда узнает правду.

– Чувак, – говорит Брэд. – Что происходит? Ты ведешь себя как засранец.

– Мы пытаемся здесь репетировать! – орет на нас Макс. Хадсон хмурится, выходит в проход между рядами и направляется к выходу. Брэд скрещивает руки на груди и откидывается на спинку стула. Джордж, стоя на сцене, в смущении таращится на нас. Я вздыхаю и бегу за Хадсоном.

Он распахивает дверь домика и выходит на улицу. День стоит солнечный.

– Хадсон! – догоняю его я. – Что не так?

Он садится на траву и начинает выдергивать из земли травинки.

– Я вел себя как засранец, правда?

– Ну, ты слишком бурно отреагировал на такую незначительную вещь, как лак для ногтей.

– А что последует за этим? Тени для век? Он станет ходить с веером?

– А что, если и так? – Джордж делает это, думаю я, но не произношу вслух. У него какие-то проблемы в общении с Джорджем?

Хадсон ложится на траву, а я сажусь рядом с ним. Какое-то время мы молчим. Что-то такое происходит, и я не понимаю, что именно. Неужели он действительно ненавидит все хоть немного женственное? Каждое лето он убеждал нас в том, что наша квирность делает нас сильными, что мы можем совершить все, что захотим. Каждое лето он заставлял меня верить в это. Я могу понять, что такие вещи, как лак для ногтей, его не заводят, но не могу поверить, что ему действительно трудно нормально воспринимать делающих макияж или обмахивающихся веерами мужчин. Это не тот Хадсон, которого я знаю.

– Я просто… – Он смотрит на деревья над нами, и я вижу, что он расфокусировал свой взгляд. Беру его руку в свою, и он сжимает ее. Так мы и сидим, взявшись за руки. – Помнишь, я говорил тебе, что какое-то время не приезжал к бабушке после школы? Но это было не потому, что родители решили, будто я достаточно большой для того, чтобы оставаться дома один. А потому, что папа вошел в комнату как раз в тот момент, когда я накладывал на бабушкино лицо косметику.

– О. – Знаю, мне не следует сейчас улыбаться, но так хочется сделать это. Маленький Хадсон, аккуратно красящий помадой бабушкины губы! Это же просто очаровательно, верно? Но в то же время я потрясен. Значит, в конце-то концов, не такой уж он и masc. Но мне нравится это. Нравится, что, возможно, он больше похож на меня – настоящего меня, – чем я думал.

– Знаю, тебе это кажется странным.

– Нет, – быстро возражаю я. – Я подумал, что это было просто очаровательно, правда. – Хадсон концентрирует взгляд, смотрит на меня и улыбается.

– Да?

– Да. Но тогда я не понимаю, почему ты так разозлился на Брэда за то, что он покрыл ногти.


Хадсон опять хмурится и опять обращает взгляд на небо.

– Ну, я привык смотреть, как бабушка каждый день делает макияж перед зеркалом. И думал, что это хорошо и прикольно, и однажды я попросил ее показать мне, как это делается. И она научила меня. Не задав ни единого вопроса. Вот я и стал красить ее, и она разрешала мне относиться к этому как к игре – я придумывал какие-то безумные цветовые сочетания, рисовал бабочек, эмблемы спортивных команд. В общем, вытворял всякие ужасные вещи. Иногда я пытался разрисовать и себя, но бабушка всегда быстро стирала косметику с моего лица.

Ну а однажды папа закончил работать рано и заехал за мной – у него был ключ от бабушкиного дома, и он увидел, как я накладываю на ее веки пурпурные тени. Он смотрел на меня так, будто действительно был в шоке, но я не понял этого. Совсем не понял. И даже бабушка повела себя странно: она тут же стерла с лица косметику, отдала мне рюкзак и вроде как выпроводила нас за дверь.

Я совершенно не понимал, что происходит. Просто знал, что что-то… не так? А затем этим же вечером мама вошла ко мне в спальню и сказала, что косметика – это для девочек. И я сказал «о’кей», потому что вроде как уже знал это. Я вовсе не собирался пользоваться помадой, просто мне нравилось красить губы бабушке. И еще мама сказала, что я не должен делать бабушке макияж. И тут до меня начало доходить, что к чему. Я спросил у нее, почему так. А все это было еще до того, как я понял, что я квир. И мама ответила, что мальчики, пользующиеся косметикой, не такие, как обычные мальчики. «И эти мальчики не такие, как ты». – Он произносит эти слова после паузы и не голосом своей матери, но серьезно и твердо, как приказ. – И, знаешь, я ничего толком не понял, но усвоил это. Мне показалось, что мама кричит на меня, хотя она говорила тихо и гладила меня по голове, и еще она сказала, что любит меня, укрыла одеялом, и я заснул. А на следующий день папа сказал, что я могу ехать из школы прямо домой, где буду предоставлен сам себе, и дал ключи. И я так обрадовался! И даже не сложил два и два: ведь то, что я мог оставаться дома один, означало, что я не буду видеться с бабушкой.

– О’кей, – говорю я. Рассказывая все это, он не отрывает глаз от неба. И я изо всех сил стараюсь сдержать слезы о маленьком Хадсоне, которому запретили играть в любимую игру. – Но с тех пор ты много что понял, верно?

– То есть… да. Я знаю, что это всего лишь косметика, и здесь, в лагере, она в порядке вещей. Но что касается внешнего мира? Мои родители виделись с Брэдом. Они знают, что он – один из моих лучших друзей. И думаю, надеются, что однажды мы поженимся.

– О. – Я немедленно начинаю нервничать и ревновать, меня бросает в дрожь.

Хадсон смеется:

– Малыш, не расстраивайся, я не в его вкусе. Но все же, кажется мне, Брэд – это одна из причин, по которой родители продолжают отпускать меня сюда. Потому что есть в лагере еще хотя бы один гей, похожий на меня. Без лака для ногтей и вееров. И если он пустится во все тяжкие и у него будет макияж или что-то в этом же духе, когда родители приедут меня навестить…

– Ты боишься, что если он изменится, то твои родители решат, что лагерь способен изменить и тебя? И они больше не разрешат тебе приезжать сюда?

Повисает довольно долгое молчание.

– Да.

Я ложусь на траву рядом с ним. По мере того как близится наступление ночи, небо словно окутывает легкая дымка. Еще не темно, просто немного сумрачно, и когда мне удается расфокусировать взгляд, ненастоящие звезды оказываются не так ослепительны, как обычно. Я стараюсь не выказать облегчения, которое испытываю. Он вовсе не ненавидит косметику, и веера, и женщин, а просто боится родителей. Он по-прежнему считает, что может быть каким угодно здесь… но только не за пределами лагеря. И это немного смешно, потому что он постоянно твердит, что мы можем быть собой и во внешнем мире. Он сделал меня смелее, но когда дело касается его родителей, все, похоже, обстоит иначе.

– Я понял, почему это так пугает тебя. Но в то же время это выбор Брэда. И не думаю, что лак для ногтей означает, что он меняется. Он остается Брэдом. Точно так же, если стереть косметику с лица Джорджа, он останется Джорджем. – «Просто более печальным Джорджем», – думаю я. Хотя разве не именно это я проделал с собой? Стал ли я печальнее? Стал бы, не будь у меня Хадсона.

– Я понимаю. Просто… когда я увидел лак на его ногтях, то сразу вспомнил бабушку, вспомнил о том, как я перестал видеться с ней, а затем подумал о родителях, о их встрече с Брэдом, о том, что они скажут мне, что следующим летом я должен буду остаться дома, и тогда я не увижу больше Брэда или тебя… и все это моментально ударило мне в голову, и я испугался. Но я действительно повел себя как засранец.

– Ага. Вроде того. Тебе нужно извиниться перед Брэдом.

– Извинюсь. – Он смеется и поворачивается на бок, и я делаю то же самое, чтобы видеть его. Он целует меня в губы. – Спасибо тебе.

– За что?

– За то, что выслушал меня. Я никогда не рассказывал об этом кому-то, но с тобой, похоже, я смогу справиться с моей проблемой.

– Ведь для этого и существуют бойфренды, верно?

– Нет. – Он мотает головой. – А если это так, то у меня никогда прежде не было бойфрендов.

– Значит, не было. Они были у Хала.

Он улыбается и снова целует меня, на этот раз сильнее, его руки, обвитые вокруг моей шеи, притягивают меня к нему. Затем, не разжимая объятий, он кладет голову мне на плечо.

– Я люблю тебя, – шепчет он.

Мое сердце буквально замирает на минуту. Я реален. Но на какое-то время становлюсь медицинским чудом – все клетки моего тела замерзают, кровь не течет по венам, легкие не дышат, мозг перестает функционировать. А затем все снова приходит в норму.

– Прости, если я слишком рано говорю об этом.

– Я тоже люблю тебя, – быстро отвечаю я, но не добавляю: Я люблю тебя много лет. Я скажу об этом позже, когда открою ему все. Он любит меня. Он так сказал. Вот уж не думал, что эта часть плана тоже сработает. На очереди следующая часть. Она означает, что я МОГУ рассказать ему все, и он примет это как должное, потому что любит меня, и, может, следует признаться ему прямо сейчас… но зачем прерывать нынешний счастливый момент? Скажу позже. Не сейчас.

И вместо того, чтобы говорить, я целую его.





Двадцать




К началу цветовых войн в пятницу я никому не рассказывал о нашем взаимном признании в любви. Я хотел сохранить его в тайне, оставить при себе, не делиться с Джорджем и Эшли, чтобы они не шутили на этот счет, даже если их насмешки оказались бы дружеским поддразниванием, которое я заслужил, потому что наконец получил то, чего хотел. Я буду скрывать это от них еще некоторое время. Но моменты с Хадсоном – то, что мы держимся за руки во время ужина, целуемся на ночь, – становятся теперь гораздо более особенными. Гораздо более значительными. У нас не летняя интрижка. Не выброс гормонов. Это судьба. Это было предназначено нам. И все, что я сделал, мой безумный план, все это нужно было для того, чтобы Хадсон полюбил меня так, как люблю его я.

Честно говоря, я немало горжусь собой. Я составил план и проделал трудную работу, и у меня все получилось. Конечно, нужно сделать кое-что еще очень важное – ведь я еще не обнажался в присутствии Хадсона (если только в моих фантазиях в душевой кабинке). Я до сих пор не открыл ему всю правду и не покрасил ногти лаком, не щелкнул веером, раскрывая его перед носом Хадсона, но скоро я все это сделаю. В воскресенье после цветовых войн мы собираемся уединиться в яме для арахисового масла. А если из этого ничего не выйдет, то мы договорились, что будем жить в одной палатке во время похода на каноэ на следующих выходных. Хотя мысль о том, что придется ждать так долго, доводит меня до безумия. Я хочу улизнуть из домика после отбоя, чтобы заняться сексом с человеком, которого люблю – и который любит меня. Даже если нас поймают, оно будет стоить того.

Все это делает нашу притворную ссору еще более смешной. Я знаю, он любит меня, и он знает, что я люблю его, так что, когда я на повышенных тонах заявлю, что его выбор красного порошкового напитка «отвратителен, и у него вкус леденца, растаявшего в чьих-то ботинках», это будет действительно нечто – то, как он повернется ко мне, нервничая по поводу исполнения своей роли, но испытывая счастье из-за того, что делает что-то вместе со мной – с бойфрендом, которого любит.

– Умоляю тебя, – говорит он. – У синего напитка ужасный вкус. К тому же он пачкает язык, и в результате ты выглядишь как труп.

– Хорошая импровизация, – шепчу я, и он улыбается мне.