Ковен заблудших ведьм

Кофейные кудри, которые было не расчесать поутру. Созвездия родинок и веснушек на лице, более остром, чем ему положено быть, более грубом и выжженном битвами. Как теперь и на мне, на нем тоже было множество шрамов: несколько пересекали брови и переносицу, а один разделял лицо на две половины. Подбородок зарос дремучей щетиной, а на поясе висели ножи разных форм и размеров – могу поспорить, все они предназначались мне. Я с замиранием сердца узнала его фамильный навахон с палисандровой рукоятью, передающийся из поколения в поколение. Коул не обращал на мои вопли и метания на стуле никакого внимания. Он ни секунды не сомневался в том, что делал и вот-вот сделает снова.

Подготовив кочергу, Коул приблизился ко мне.

– Пожалуйста! – снова воскликнула я, захлебываясь в слезах, которые больше не могла сдерживать. – Коул, я же люблю тебя!

– Хорошая попытка, ведьма, но я не конюх Лука – на меня твои чары не действуют.

Я крепко зажмурилась, мысленно обращаясь ко всем высшим силам, чтобы это закончилось и чтобы я вернулась в ту забытую Богом башню, какой она должна быть сейчас. Уж лучше сходить с ума в тишине с неугомонными призраками прошлого, чем здесь, раздираемой заживо тем, кто выглядел как мой защитник, но являлся моим палачом.

– Dagaz! – прошипела я, взбрыкнув на стуле, однако цепи, как им было велено, не разжались.

Что-то сдерживало магию, и, судя по ехидному оскалу Коула, этим чем-то был он сам. Очевидно, неуязвимость к магии прошлых поколений охотников была гораздо сильнее, чем нынешних: она будто тянулась за ним шлейфом, сковывая и обезоруживая все, до чего могла дотянуться. Как же ведьмы умудрялись выживать раньше?!

– Братьям нравится смотреть, как вы воспеваете Дьяволу оды на своем богохульном языке, – прошептал он. – Но не мне. Я бы с радостью лишил тебя способности говорить. Жаль, что это нельзя сделать до суда…

Жар от протянутой кочерги обласкал мою щеку, и я съежилась, готовясь к боли. Но вместо нее распаленное лицо остудил сквозняк: в проходе возник мужчина с такими же кудрями, как у Коула, но глазами, как талый лед. Шрамов на нем было в два раза больше, как и морщин. Он окинул меня безразличным взглядом и брезгливо поморщил нос.

– Я почти закончил, отец, – бросил Коул ему через плечо, даже не глядя на отворившуюся дверь, что даровала мне еще минуту жизни.

– Поторопись, Ксандрий. Инквизитор хочет знать имена к сегодняшнему закату. Добейся признания любой ценой! А когда закончишь, веди эту шлюху к Фредерику. Толпа скоро взорвется от нетерпения.

Коул кивнул, не сводя с меня глаз: ореховых, чистых, но впервые не выражающих ничего. Даже человечность. Они порочно умаслились, как у Джулиана в худших его порывах, когда Коул вдруг отложил кочергу и взялся за длинные ржавые клещи.

– Пальцы, – сказал Коул, ухмыльнувшись. – Совсем забыл, что у тебя их целых десять. Говорят, без них ворожеям куда сложнее колдовать…

Я жалобно всхлипнула, плотно закрывая глаза, и вцепилась пальцами в подлокотники, чувствуя, как мужские руки насильно выпрямляют и вытягивают их, чтобы отрезать.

– Это все башня, – повторяла я себе под нос. – Это все не по-настоящему…

Но нет, боль была вполне настоящей. Она выкручивала, разрывала на части. Следом за клещами Коул опробовал на мне жгут, затем – обычные швейные ножницы, а после – коленодробилку и «вилку еретика», впивающуюся в шею при малейшем наклоне головы. Фантазия у него все не кончалась и не кончалась… А когда все-таки начала иссякать, ему на помощь пришли другие охотники.

Множество пыток смешались в одну, а час будто перетек в дни. Возможно, так оно и было. Взирая на кровавое месиво, в которое превратилось мое тело, и грязное платье из серой парчи, я не могла понять, откуда натекло столько крови – из обрубленных пальцев, порванного уха или из-под юбки? Хотя одно было ясно точно: ничего не кровоточило сильнее, чем моя душа.

А карие глаза все смотрели… Смотрели и упивались.

«Бедная девочка… Была ли это ты? Или то была одна из нас? Его любовь – искупление грехов, которые он не помнит? Или то был не он, а лишь тот, от кого распустился его род подобно древу? Есть ли разница? Нет. Грех есть грех. Неся его в своей крови, уже не отмыться».

Когда я решила, что это никогда не кончится, боль отступила. Я моргнула и окунулась в темноту сырой крошащейся башни, по которой уже успела так истосковаться. Но не прошло и секунды, как все завертелось вновь. Я даже не успела обшарить руками собственное тело, чтобы нащупать целые конечности и знакомые джинсовые шорты, как снова оказалась в незнакомом месте. То была уже не башня, а каменный коридор, по которому меня тащили за волосы. Меня бросили в ноги судьи, и я расшибла нос, покатившись кубарем. Присяжные ликовали. Ими были все те же мужчины с охотничьими ножами и ядовитыми оскалами. Среди них затесалось всего несколько крестьян, но и те отличались не меньшей кровожадностью. Судя по возгласам, их единственным желанием было поскорее увидеть мою голову на пике. В конце концов, чем еще заняться в Средневековье? Казни – их любимое шоу.

– Признаешь ли ты свою вину, дева из диких земель, которые ты зовешь Шамплейн? Сговаривалась ли ты с Дьяволом? Наводила ли порчу на дома селян? Губила ли скот и делила ли ложе с инкубом, как утверждает сир Редрих? Ты признаешь свою вину?!

Это снова было не мое тело. Не моя жизнь и не моя судьба, но душа… Душою я была здесь. Как страшный сон, в котором ты контролируешь происходящее лишь наполовину. Именно поэтому я воскликнула, преисполненная чувствами, которые были и мои, и не мои одновременно:

– Нет, не признаю! Я не виновна. Я не ведьма! Отпустите меня!

Морщась от смрада, что источали моя гниющая плоть и задеревеневшая от крови одежда, седовласый стражник схватил меня за скованные руки и вывернул их до скрипа суставов.

– Что же тогда это такое, если не метка Сатаны?!

Я опустила глаза на черные вены. Пульсирующие, толкающие густую тьму вместо крови, они выдавали меня с потрохами.

– Я не ведьма… – повторила я шепотом, и вен стало в два раза больше. – Я не хочу…

«Признавать, кто ты есть, даже зная, что за этим последует, – вот что значит быть ведьмой. Ты никак не можешь понять. Поэтому…»

– Да смилуется над тобой Господь, дитя.

Я успела лишь вскрикнуть, когда меня снова схватили за волосы и выволокли из зала. Глядя на свои почерневшие босые ступни, которые лизал огонь, я могла только плакать и ненавидеть. Солома медленно тлела, продлевая мою агонию, а толпа буйствовала, встречая аплодисментами каждый крик. Чумазые лица улыбающихся детей, жующих хлеб, беззубые стражники и свистящие крестьяне. Я была для них развлечением, а для инквизиторов, наблюдающих за казнью с высокой платформы, – лишь еще одной печатью в их длинном списке.

Всполохи огня жалили кожу, как брызги кипятка. Когда пламя перебросилось с юбки мне на ноги и я почувствовала запах жженого мяса, то поняла, что брыкаться и извиваться, силясь порвать веревки, бессмысленно. Кровь капала с натертых запястий, но не могла потушить костер, сжирающий меня заживо. Очередная вспышка нестерпимой боли выбила из меня дыхание, и сердце, не выдержав, остановилось. Казнь состоялась.

Я распахнула глаза и вытошнила на пол башни тот несуществующий дым, которого наглоталась, умерев на том костре.

«Кричи, Верховная Одри… Как кричали ведьмы, что были до тебя. Как кричали те, кого они судили, ведомые Богом, который отвернулся от своих истинных детей. Гори, как горела наша плоть. Страдай, как страдали мы. Чувствуй то, что чувствовали мы!»

– Хватит… – выдавила я, царапая колени о холодный камень, пытаясь отползти как можно дальше от теней, вновь сгущающихся у одной из стен. – Пожалуйста… Я поняла… Вам было больно… Остановитесь… Нет!

Я успела увернуться, когда жидкие черные щупальца вновь потянулись ко мне, чтобы ухватить за лодыжку и втащить в очередной кошмар. Перекатившись на спину, я отпрянула назад и прижалась ухом к стене. Мой собственный крик пронзил воздух, застревая в башне.

– Выпустите меня! – Я ударила по стене кулаком, уже чувствуя знакомый жар, растекающийся по спине: вот-вот все начнется по новой. – Коул! Умоляю… Откройте… Я не смогу это вынести!

– Прости, Одри. – Голос Коула, преисполненный сожаления и злости на самого себя, едва просачивался сквозь швы каменной кладки. – Но тебе придется. Все получится. Я люблю тебя, слышишь? Помни, все это не взаправду!


Я взвыла, зарываясь носом в ладони, а когда нашла смелость отнять их от лица, то увидела, что башня вновь переменилась. То была камера – стальная клетка с острыми прутьями, плоской подстилкой из сена на голом полу и гроздями цепей, свисающих с потолка. Из окна, перегороженного коваными прутьями, лилась чудесная мелодия скрипки, резко контрастирующая со столь извращенным местом. Камера напоминала еще одну пыточную инквизиции, но в этот раз я была не одна: по углам сидели забитые женщины, скулящие, хнычущие. Среди них затесалась даже пара мужчин. Некоторые лежали бездыханными тушами в собственной крови и моче. Одна была беременна и принялась защищать круглый живот трясущейся рукой, когда к ней подступился один из стражников. Большинство были рыжими и красивыми до умопомрачения, но далеко не все из них являлись ведьмами. На самом деле здесь их было всего две – я и брюнетка лет тридцати со впалыми щеками и порванным корсетом. Она сидела у дальней стены и смотрела на меня, не моргая. Ее глаза, черные и налитые кровью, врезались в мою память, как осколки стекла. Свое имя сказала мне не она, а само прошлое, скользко шепнув на ухо: Агнес Семпсон[10].

– Мама рассказывала о тебе, – вспомнила я. – Ты сестра Анжелики Дефо, восьмой Верховной. Ты отказалась сбегать с ковеном в Америку, полюбив шотландского фермера, а затем…

«Одна из многих. Одна из тысячи. Десятилетние девочки, замужние женщины, новоиспеченные матери, ветхие старухи на закате лет… Им было все равно, кого брать, кого предавать огню».

«Хочешь быть Верховной? Побудь сначала в шкуре обычной ведьмы!»

А затем стражник в латунных перчатках и шлеме, скрывающем его лицо, пришел и за мной. Все повторилось сначала.

Дыба. «Ведьмин стул». Железная дева.

Раскаленные угли. Подвешивание. «Паук» для вскрытия грудной клетки.

Костер. Виселица. Взмах секиры.

Самые разные способы причинить ведьме боль – и самые разные способы умертвить ее.

И кровь. О Боже, как же много крови…

– Вставай, блудница!

В какой-то момент я перестала чувствовать что-либо. Кажется, то была пятидесятая смерть на гильотине, отделившей мою голову от туловища. В реальности мое тело оставалось невредимым – там, на задворках сознания, я прекрасно помнила об этом, – но душа билась в конвульсиях. Однако даже смерть становится обыденностью, если случается слишком часто.

Охотник, так похожий на Коула, снова склонился надо мной, вылив на меня ведро ледяной воды. Я выплюнула ее остатки вместе с собственной желчью и устало вздохнула, откидываясь на спинку стула.

Вот каково было тем, кому не повезло родиться до меня. Вот какой должна быть я, чтобы стать Верховной.

«Ты поняла».

– Признаешь ли ты свою вину, дева из Шамплейн?

Тот же вопрос. Те же глумящиеся лица. Тот же суд и черные вены на моих руках, на которые я смотрела… Смотрела и любовалась.

– Да… – ответила я совсем тихо, медленно подняв голову и улыбнувшись так, как улыбается человек, зная, что это его последняя в жизни улыбка. – Да! Я ведьма. И даже будь у меня возможность это исправить, я бы заключила еще тысячу сделок с Сатаной, чтобы ею остаться. Я ведьма, а вы катитесь к Баалу!

Чистые руки: чернота всосалась внутрь, исчезнув. Я даже не успела обрадоваться, как все вокруг снова озарило огнем. Меня вновь бросили в пламя так же легко, как я бросила подсолнух в домашний очаг на Остару. Но в этот раз было совсем не больно. Я будто смотрела на все со стороны, чувствовала, как усыхает иллюзия башни, словно растение без полива. Больше не подпитываемая моим ужасом и сопротивлением, она окончательно выдохлась. И, освобожденная из плена собственного разума, я наконец увидела, чьими глазами все это время смотрела на мир.

– Агнес, – произнесла я, на этот раз стоя в толпе зевак и глядя на себя – ее? – сгорающую заживо.

Черноволосая женщина, поедаемая огнем, не сводила с меня глаз. Лишь когда огонь добрался до ее лица, обгладывая щеки, она вдруг… улыбнулась.

Подул холодный ветер, туша кострище и мир вокруг.

– Мне так жаль, – прошептала я, сидя на полу старой заброшенной башни, где не было ни звука, кроме моего собственного дыхания и капания воды.

На стене как ни в чем не бывало горело заклятие-светлячок. Неровные крылышки, выведенные моим пальцем, мерцали желтым светом, похожим на солнечный. Сколько часов я провела здесь? Как сильно напугала Коула своими криками? Закончили ли со мной ведьмы? Все это было моим обучением или лишь прелюдией к нему?

– Слушать старших – это, конечно, похвально, Одри… Но не стоит слушать полоумных старух, – пробубнила я себе под нос, представляя, как Ворожея сейчас нервно курит свою трубку в шатре, Луна хохочет над моими криками, а невозмутимая Шайя плетет ловцы снов.

Собрав в ладони немного воды, бегущей по стене, чтобы промочить горло, я уселась подле светлячка, а затем промыла пальцы, израненные от попыток пробиться сквозь стены. В башне стало наконец-то спокойно, и я даже понадеялась, что она скоро выпустит меня, когда периферийным зрением увидела причудливый блеск.

Скрипка Страдивари. Верхняя дека из ели, нижняя – из клена, но обе покрыты льняной олифой и черным лаком. Вдоль грифа тянулась искусная позолота. Эту скрипку мне подарил Барон Суббота. Я хранила ее на прикроватной тумбе в чехле… Но сейчас скрипка почему-то была в башне вместе со мной – лежала прямо в ее центре, блестя от влаги и отражая тусклый настенный свет. Не задаваясь вопросами, я подтянула ее к себе дрожащими руками и прижала к груди, как любимую детскую игрушку. Пальцы ласково перебрали струны, издающие едва уловимое звучание, и на душе потеплело вопреки холоду и мраку, в котором я находилась. Уповая на то, чтобы это не оказалась очередной галлюцинацией, я взяла смычок и глубоко вдохнула, прикладывая скрипку к плечу и судорожно пытаясь отыскать в памяти хоть одну мелодию.

Но вместо этого я нашла вдохновение.

«Невеста Сатаны!»

«Признаешь ли свою вину?»

«Одна из многих. Одна из тысячи».

– Я услышала вашу историю, – сказала я и повела смычком по струнам.

Это была музыка, рожденная из боли, плача и предсмертных криков. Стрекот костра, на котором коптилась плоть, звон стальных цепей, хруст соли и молитвы, которым не верят. Обычная человеческая жестокость. Обычные женщины. Нота за нотой, под моими пальцами сплеталась их песнь – пронзительная и завывающая, как северный ветер Норт-Берика. Башня затихла, будто затаила дыхание, внимая мне, и я почувствовала на себе тысячу взглядов из прошлого. Я играла для тех, чья участь была увековечена в камне, чтобы их души наконец-то упокоились.

«Ты не сможешь. Ты не первая, кто пытается…»

– Но последняя. От греха в крови и впрямь не отмыться… Но что делают с испорченной кровью? Ее выпускают, – прошептала я и заиграла громче, вкладывая в импровизированную симфонию, собранную из осколков их сердец, все свое сожаление.

Я почувствовала, как подушечки пальцев липнут, рассеченные, но продолжила играть. Зажмурилась, рождая музыку пережитой трагедии, незаслуженного прощения и долгожданной свободы.

Башня под моими ногами задрожала, окутанная ею, а затем извергла крик тысячи голосов. Я едва не выронила скрипку, оглушенная, но устояла, упрямо играя, пока башня не выпустила весь дух. А затем это случилось: она умерла. Превратилась в обычное сооружение былых времен – безжизненный камень, в котором не было ничего особенного, кроме меня, заточенной внутри.

Руки обессиленно упали вдоль тела вместе со скрипкой. Воцарилась тишина – целебная, она обволакивала, неся долгожданный покой. Умиротворение, воцарившееся там, где прежде правил хаос.