Ковен заблудших ведьм

Я вздрогнула и обернулась на голос Ворожеи, сошедшей с тропы, которой мы и пришли. Луна тоже была здесь: шествовала позади, держа руку на хлысте, обвязанном вокруг талии вместо пояса. Ворожея же держала в руках корзинку, набитую свежим хлебом и печеными яблоками: очевидно, они обе шли к Шайе с угощениями, когда обнаружили ее отсутствие и выследили нас.

– Так и знала, что рано или поздно найду вас здесь, – вздохнула она, ставя корзинку на пенек. Спирали на ее плечах, обнаженных вырезами туники, больше не сияли, а гранатовые глаза смотрели укоризненно, но не на меня, а на Шайю. – Зачем? Мы ведь обсуждали это. Она совсем девочка! Или хочешь взять на свою совесть еще одну Верховную, тронувшуюся умом?

Это «еще одну» не понравилось ни мне, ни Коулу. Он натянулся, как струна. Шайя поджала тонкие сухие губы, но посмотрела Ворожее в лицо совершенно бесстрастно.

«Она не Эмиральда. Она выдержит. Иного пути для нее нет и никогда не было. Ты и сама это знаешь. Яблоко от яблони…»

Мысли Шайи услышали все, кто стоял у подножия башни. Кроме, конечно, Коула, не подвластного ничему, кроме нашей связи. Оттого он замотал головой из стороны в сторону, ничего не понимая, но недовольный тем, к чему все шло.

– Одри. – Ворожея шагнула ко мне, но тут же отступила обратно, поежившись при взоре на башню. Один ее вид будто усмирял ведьм. – Ты не знаешь, что тебя ждет там! Если зайдешь, уже не выйдешь, пока башня не выпьет из тебя все соки. Думаешь, ты первая, кто надеется освоить магию самым быстрым путем? Эта башня – голодный зверь! В ее стенах погибло множество ведьм. Туда их бросали перед казнью. Там же их пытали. Морили голодом, темнотой, запускали к ним прожорливых крыс, чтобы свести с ума… Холодный камень был последним, что несчастные женщины видели перед смертью, а потому он впитал в себя их ужас, их страх, их отчаяние… Это средоточие скорби нашего мира. Мы перенесли башню из Норт-Берика не для того, чтобы в ней обучались! А чтобы не забывать, на что способны люди и чтобы никто больше не пал ее жертвой.

– Если все так ужасно, – прошептала я эхом. – Если эта тюрьма – самая страшная участь для ведьмы… Как же с ее помощью вообще можно чему-то научиться?!

«В башне десятки неупокоенных душ, десятки нерассказанных историй… Если выслушаешь их все, научишься слушать и себя».

Это звучало логично в той же мере, что и безумно. Я бросила заискивающий взгляд на Коула, но его ответ был однозначен, читаясь в глубине блестящих глаз: «Даже не вздумай!»

– Я готова рискнуть, – сказала я вопреки здравому смыслу.

– Одри! – вспыхнул Коул, подаваясь ко мне, но я отстранилась, не позволяя ему дотронуться до себя: иначе точно передумаю.

– Мы должны попробовать! На войне все средства хороши, так?

– Но это не война… Это твоя жизнь!

– Война начнется в Самайн. Уже через месяц, Коул, – напомнила я. – Если я окажусь слишком слабой, меня убьет Ферн. А если не смогу исполнить клятву, данную Джулиану, то меня убьет она. У меня просто нет выбора! К тому же я не помню, чтобы моя мать была сумасшедшей… Она пережила башню – значит, и я переживу. «Яблоко от яблони».

– Хочет идти – пускай! – фыркнула Луна, и я обернулась, смотря, как она подхватывает с земли корзинку одной рукой, а другой – побледневшую Ворожею. – Раз она считает себя такой особенной, то вот что ей стоит знать: это моя сестра, Эмиральда, должна была стать Верховной, а не я. – Луна нервно сжала пальцы вокруг своего хлыста. – Но она решила, что только в башне ей откроются истинные знания, и пошла туда в канун Литы тайком от всех. Знаешь, что было потом? Безумие, знакомство с твоей сестрицей, обучение Шепоту у одной из ее прислужниц и изгнание из деревни. Ворожея права: эта башня живая. Иди туда, но знай, что прежней тебе не вернуться.

Я промолчала, провожая их взглядом. Но прежде Ворожея взялась за мое плечо и взглянула на Коула, стоящего рядом:

– Твой возлюбленный – охотник, чей род погубил тысячи таких, как мы. Ведьмы непременно узнают об этом. Придется несладко.

Ворожея и Луна скрылись в чаще, а Шайя подошла вплотную к башне и поманила меня рукой. Чувствуя, как осуждение Коула становится почти осязаемым, электризуя воздух, я обогнала его и медленно приложила ладонь к ледяному камню башни. Тот пронзил меня своей энергией: первобытный страх, внутреннее сопротивление, смертельная тоска. Я покрылась гусиной кожей, отдергивая руку от стены, но та уже начала проваливаться под моим касанием, образуя дверь.

«Ты будешь слышать и видеть всякое, но не верь глазам и ушам – верь только сердцу».

Шайя погладила меня по волосам морщинистой рукой и отошла. Похоже, она единственная верила, что я поступаю правильно. Оставалось надеяться, что с высоты ее лет Шайе действительно виднее, что нужно делать, и все не зря.

– В последний раз я видела у тебя такое лицо, когда мы смотрели «Песнь волчицы»[9], – вымученно улыбнулась я, ласково тронув ямочку на щеке Коула. Его скулы уже начали покрываться щетиной, царапая пальцы.

– Позволь мне пойти с тобой…

– Ведьмина башня – одиночная камера смерти, Коул, – мягко ответила я. – В этом и весь смысл: я должна быть там в одиночестве. Просто обещай не делать глупостей, пока я не вернусь.

– Я и с места не сдвинусь, пока ты не вернешься, – на полном серьезе сказал он, зажмурившись, будто борясь с желанием схватить меня в охапку и унести из Завтра. – Я буду здесь, Одри. По эту сторону… Но знай, что я всегда рядом и попробую тебя вытащить, если что-то пойдет не так.

– Это не… – Я осеклась, метнув взгляд на Шайю, покачавшую головой. Ее голос вновь зашелестел у меня в ушах, и я дословно передала ее предостережение Коулу, скрипнув зубами: – Ты потомок тех, кто построил эту башню и закалил огнем. Тебе ни в коем случае нельзя входить туда, иначе… погибнешь. Башня не станет с тобой церемониться. Поэтому запомни: как бы я ни кричала, как бы ни плакала, как бы ни умоляла спасти меня, ты будешь оставаться снаружи. Ты понял меня, Коул?

Лицо его исказилось, но я поднесла к глазам руку, демонстрируя свою метку, а следом подняла и его руку. Наша связь не оставляла ему выбора: он – атташе, я – Верховная ведьма. И Коул, впервые признавая это с таким скрежетом, выдавил вялый кивок.

– Ненавижу, – процедил он, отвернувшись. – И люблю.

– Я тоже тебя люблю, Коул.

Я мягко взъерошила пальцами кофейные кудри и медленно отстранилась, буквально вырывая себя из его цепких рук.

Камень снова прогнулся под моей ладонью. На этот раз я не отдернула ее, а надавила, просачиваясь внутрь.

«Виктория Дефо продержалась восемь дней – один день на каждый дар, – прошелестел напоследок голос в моей голове. – Продержись хотя бы два, и сотворение откроется тебе».

Башня проглотила меня, едва я успела набрать в легкие воздух, а затем все звуки и остальной мир остались позади. Тьма сомкнулась, такая плотная, что заболели глаза, и я оказалась совсем одна.

Сначала ничего не происходило – и это казалось неправильным после того, какой ад в красках расписала мне Ворожея. Всепоглощающая тишина, в которой слышно даже твое собственное сердцебиение. Воздух был сырым и затхлым, с трудом проталкивался в легкие, а передвигаться приходилось на ощупь. Стены покрывала слизь: я брезгливо морщилась, но продолжала исследовать круговую башню, стараясь запомнить все шероховатости и трещины, чтобы сориентироваться. Внутри башня оказалась меньше, чем выглядела снаружи, – я убедилась в этом, когда очертила пальцем рисунок бабочки на одном из рельефных выступов, прошептав: «Мерцают светлячки».

Вырезанный прямо в камне, импровизированный факел зажегся, и башню затопил теплый зернистый свет. Небольшого магического рисунка хватило, чтобы осветить ее всю.

– Хотя бы магия здесь работает, – обрадовалась я, медленно осматриваясь.

Расколотый пол из красного гранита проели черные пятна плесени, а кладка стен была идеально ровной: стены обтекали меня по кругу, заключая в кольцо, из которого не выбраться. Никакой мебели или досок – только небольшой выступ в углу и бегущая откуда-то сверху дорожка пресной воды, которой было достаточно, чтобы не умереть от жажды. Я нервно растерла запястья, борясь с клаустрофобией и успокаиваясь: это всего лишь испытание, а не казнь. Многим ведьмам, побывавшим здесь до меня, везло гораздо меньше.

– Господи, – вырвалось у меня спустя несколько часов. – Я начинаю понимать, почему мама продержалась всего неделю. Здесь просто тоска зеленая!


Я глубоко вдохнула сырость и поднялась по стенке, чтобы размять затекшую поясницу. Острые камни выступа отпечатались на бедрах, а от холода начинало сводить пальцы. Я сделала несколько кругов по башне, мыча под нос задорную песенку, от которой пальцы невольно перебирали в воздухе гриф невидимой скрипки.

– Колокольчик звенит на шее серого зайца, динь-дон, динь-дон…

Я сама не заметила, как начала петь, лишь бы заглушить назойливое капание воды и собственные мысли. Старая кельтская песня о хитрости, которую нам с сестрами и братьями папа часто пел перед сном. Будучи детьми, мы не сильно вдавались в ее смысл. Особенно эту песенку любила Эмма…

– Он не знает, что должен бояться черного волка, который ночью придет, и велит ему с жизнью расстаться…

– Тук-тук! Динь-дон!

Это был уже не мой голос, но мелодичный и ровный, как сахарная вата, тающая во рту. Он вторил моему, и я ахнула, отшатываясь от высокой извилистой тени, присоединившейся к песне моего детства.

«Ты хотела веселья? Получай!» – подумалось мне, пока я взирала на свою младшую сестру, играющуюся с горсткой камней у соседней стены.

Мы обе замерли, глядя друг на друга. Я медленно села – прямо на то самое место, где стояла, не совладав со слабостью в ногах. Эмма отзеркалила мое движение, только согнула коленки и обняла их, как делала это обычно, слушая мамины сказки. Короткие русые волосы со множеством ярких заколок и серые глаза с голубыми прожилками. На ней было шерстяное платье в шотландскую клетку, в котором ее и нашли – разодранное о розы, через которые она бежала, спасаясь от Джулиана. Вокруг изрезанной шеи запеклась кровь, забрызгав конопатое лицо, так и не утратившее детскую пухлость.

Улыбаясь мне жутко и отстраненно, Эмма снова пропела первые строчки песни, раскачиваясь. Так продолжалось долго, повторяясь вновь и вновь, пока я пыталась оправиться от ноющей боли в груди – тоска и проглоченные слезы, смешанные с ужасом.

Спустя время, счет которому я потеряла, Эмма исчезла. Она так и не двинулась с места – только пела и пела себе под нос, играя с камнями. Темнота, обступающая ее, с каждой минутой подбиралась все ближе, пока они не слились воедино. Мне пришлось долго бороться со своим страхом, чтобы осмелиться подползти к светлячку и обновить заклятие, начавшее угасать.

– Маркус, отдай!

– Ты еще не дорос до ножей, Ноа. Отец сделал тебе деревянный меч – вот с ним и играй.

– Но я хочу этот! Бабочку! Бабочку!

– Он называется балисонг, глупый.

Я тряхнула головой, путая свои воспоминания с воображением, а воображение – с галлюцинациями. Или это было одно и то же? Мимо пробежал мальчик с разбитой головой и каштановыми волосами, спутанными в крови. Маленький, он едва доходил мне до пояса и оглянулся на бегу, перебирая ножками. Его светлые глаза смеялись, как и рот, беззвучно приоткрытый. У меня затряслись руки, потянувшись к Ноа, но не успев ухватить: мой самый младший брат юркнул в темноту, играя в прятки с моим подсознанием.

Затем появился Маркус, зажимающий рукой бок, проколотый охотничьим ножом в десяти местах. Сквозь его пальцы сочилась кровь. Волосы, жесткие и пшеничные, как у мамы, но вьющиеся, как у отца. Следующей пришла Дебора – моя старшая сестра. Обрывки веревки болтались на ее посиневшей раздутой шее. Рядом бежал Чейз, держа игрушечный поезд, с которым и умер в руках. На его плечах висела семилетняя Хлоя – она, задушенная подушкой, выглядела миловиднее всех, почти такая же, какой была при жизни. Разве что лицо казалось неестественно бледным… В ушах сверкали рубиновые серьги, подаренные тетушкой Кларой на день рождения, который она успела отпраздновать всего за два дня до своей смерти.

Вся моя семья, улыбнувшись напоследок, взялась за руки и ступила обратно во тьму, из которой и появилась. Та пульсировала, как сердце башни, обещая, что это не конец.

К тому моменту я уже исходила холодным потом. Лицо горело, но руки мерзли. Я боялась закрыть глаза, но старалась абстрагироваться от всего этого, глядя в одну точку и игнорируя бесплотных родственников, устроивших в моей пыточной камере проходной двор.

– Спасибо, что напомнили, как выглядели мои родные! – раздраженно выкрикнула я в пустоту, вскинув голову к потолку: башня была такой высокой, что его не было видно вовсе. – Но я и не забывала! Это моя история! А Шайя говорила, что вы покажете мне свою.

– А ты уверена, что тебе по силам вынести ее?

Ко мне вышла Рашель. Точнее, то, что взяло себе ее облик. Медные волосы, паутинка шрамов, широкие скулы… Но не те глаза. То были глаза тысячи женщин, замученных и загубленных: зеленые, серые, синие, голубые, карие, аметистовые, рубиновые, черные. Радужки смешались, играя всеми цветами, и от взора, читающего меня, как раскрытую книгу, засосало под ложечкой.

– Как ты могла? – спросила Рашель голосом, который звучал так же многогранно, как хоровой оркестр.

Я инстинктивно отступила назад, но дальше было некуда – стена. Сжав руки в кулак и напомнив себе, что башня – всего лишь сосредоточие чужой боли, которая никак не может излиться, а потому кипит и пытается сварить меня заживо, я взяла себя в руки и приняла ее правила игры. Все, чтобы стать сильнее. Все, чтобы дойти до конца.

– О чем вы говорите, ведьмы?

Уголок губ Рашель дернулся вверх от моего обращения, но быстро опустился под гнетом злобы. Та разъедала их души и заставляла делать с каждым визитером то, что они делали сейчас со мной.

– Как ты могла отдать свое тело и сердце тому, чей народ содеял с нами это?

– Коул никогда не охотился на ведьм, – прошептала я.

– Уверена?

Где-то поблизости, вырываясь из оков мрака, зазвучала симфония скрипки, похожая на мамину колыбельную. Я повернулась, ища ее источник, чувствуя непреодолимое влечение к чему-то родному и близкому… И, воспользовавшись моментом, Рашель прыгнула на меня. Я упала, но не на пол, а куда-то в прошлое.

«Все мы – круги на воде, расходящиеся от камня, упавшего в реку давным-давно. Позволь показать тебе, кем он был когда-то и кем станет однажды вновь».

Когда я наконец сумела отбиться и, сбросив с себя Рашель, открыла глаза, башня вокруг переменилась. Увешанные факелами, стены без единого изъяна стали сухими и прочными. Здесь даже появилась дверь: добротная и кованая, с шотландской геральдикой на косяках. То тут, то там пищали крысы, а наверху я увидела несколько крюков и подвешенные на них клетки – пустые, но хранящие человеческие останки в виде лоскутов одежды и костей.

– Хорошо, давай попробуем еще разок.

Я завизжала так громко, что эхо, отразившись от стен, оглушило меня. Боль казалась реальной и настолько сильной, что сначала я даже не поняла, что именно болит. Виной всему оказалась раскаленная кочерга, прижавшаяся к щеке. Кожа запузырилась, и в воздухе запахло горелой плотью. Во рту скопилась кровь, когда стоящий надо мной мужчина чиркнул кочергой, проводя ею по раскрытым губам.

– Думаю, теперь, когда ты растеряла былую красоту, Дьявол больше не захочет тебя в невесты.

На нем была бархатная красная накидка с черной тесьмой, заляпанная моей кровью, подпоясанная рубаха и кожаные перчатки с железными вставками на костяшках пальцев. Он потер ими мой подбородок, запрокидывая мое лицо кверху, чтобы полюбоваться творением своих рук.

Зубы стучали – не то от многочисленных ожогов, не то от холода, когда кто-то вывернул на меня ведро ледяной воды, приводя в чувства. Но я и так хорошо соображала: руки были гвоздями прибиты к подлокотникам деревянного стула, шея привязана к спинке веревкой, а платье порвано. Внутренняя сторона бедер кровоточила, давая понять, что пытки длятся уже долго и что некоторые из них были приятны инквизиторам куда больше, чем другие… Тени глумящихся вокруг мужчин дрожали, перешептывались, подсказывая моему мучителю, как лучше выудить из ведьмы имена моих «сатанинских сестер».

Но страшным было вовсе не это. Не извращенный садизм, не святые распятья в углах и не дым церковного ладана, из-за которого щекотало в носу. Даже стоны и крики женщин, терзаемых где-то по соседству, не пугали меня так сильно, как знакомые карие глаза, упивающиеся моими страданиями и жаждущие их продолжения.

– Коул! – вскрикнула я, пока он накалял кочергу над огнем, чтобы затем окунуть ее в мешок с морской солью. – Это же я, Коул! Что ты делаешь? Это я!