Кошмары [сборник]

ПОНЕДЕЛЬНИК. 28 февраля.

Обосновался здесь вчера вечером. Распаковал оба своих саквояжа, обустроил все в меру сил, улегся в постель. Спал великолепно; как раз было девять, когда меня разбудили стуком в дверь. Хозяйка сама принесла мне завтрак – яичницу с беконом и восхитительного качества кофе. Какая невиданная забота. Я умылся, оделся, раскурил трубку, посмотрел, как горничная прибирает комнату. Итак, я здесь. Я прекрасно осознаю, что авантюра моя опасна, но в то же время уверен: если разгадаю, что здесь происходит, не пожалею. Раз есть шанс, грех хотя бы не попытаться им воспользоваться.

Собственно, много кому хватило ума сориентироваться. Уже двадцать семь человек, из них трое – женщины, обращались в полицию или непосредственно к хозяйке. Солидная конкуренция. Наверняка все они – такие же беспорточники, как и я. Но из них всех я один сумел преподнести полицейским какой-никакой «план» – вот меня и выбрали. Хороший план, что и говорить! Жаль только, что выстроен он на голом блефе.

Этот отчет предназначается также и для полиции. Какое наслаждение – с первых же строк поведать этим господам, что я ободрал их, как липку. И ежели у комиссара голова на плечах не только для того, чтобы на ней красовалась шляпа, пускай скажет: «А, так вот почему этот Бракемонт показался мне самым достойным!» Хотя пусть говорит что угодно душе; это будет потом, а сейчас я сижу тут, в седьмом номере, и пожинаю достойные плоды своего надувательства.

Правда, сперва я нанес визит мадам Дюбоннэ, но та отправила меня в комиссариат. Я наведывался туда целую неделю. Все время мое предложение «принимали во внимание» и всякий раз говорили: «За окончательным вердиктом приходите завтра». Почти все мои конкуренты махнули на дело рукой, имея, очевидным образом, занятия получше часовых бдений в душной приемной. Сказать, что комиссара их энтузиазм не радовал, – ничего не сказать. Он даже мне в конце концов заявил категорично – можно перестать заявляться; да, моя самоотверженность похвальна, но я всего лишь любитель, и без готового обдуманного плана действий…

«У меня есть план – и давно». Вот что я ему сказал.

Я соврал. Мне было нечего добавить ровным счетом. Но я вдруг стал разливаться – мол, задумка отменная, но уж больно опасная; без должной осмотрительности итог будет столь же плачевен, как и в случае с тем Шамье, или как его там. Подробности задумки этой я раскрою лишь при условии, что комиссар даст мне слово чести приступить к исполнению лично. Он, само собой, дал попятную – сослался на нехватку времени. Но было видно, что рыбка крючок проглотила, ведь он принялся допытываться – не смогу ли я представить свой план в самых общих чертах?

И я откликнулся на эту просьбу. Я понес дивную ахинею, какая еще секунду назад даже не взбрела бы мне в голову. Сам не понимаю, что за бес в меня тогда вселился. Я на голубом глазу заявил, что из всех часов в неделе есть такой, что имеет на людей потаенное влияние, тот самый час, когда Христос канул из гроба и сошел в ад, – шестой вечерний час последнего дня иудейской недели. Я напомнил ему, что именно в этот час, в пятницу, между пятью и шестью, свершились все три самоубийства. «Бо льших подробностей раскрыть не могу, – заявил я, – но ежели уделите время чтению Откровений священномученика Иоанна, кое-что поймете».

Комиссар состроил мину знатока и попросил зайти еще раз вечером.

В означенное время я явился к нему в кабинет, где на столе увидел раскрытым Новый Завет. Перед визитом я и сам пробовал читать «Апокалипсис» – ни слова не понял. Что ж, видимо, комиссар был умнее меня – по крайней мере, он вежливо сообщил, что за моими «намеками самого смутного толка» уловил недурственную логику, а потому готов принять мое предложение и даже помочь все устроить.

Вынужден признать, комиссар сдержал свое слово. Он договорился с хозяйкой о том, чтобы во время моего пребывания в гостинице меня обслуживали по первому разряду. Мне в пользование предоставили отличный револьвер и полицейский свисток, а патрульных попросили почаще заглядывать на Рю Альфреда Стивенса и по первому же сигналу мчать ко мне на подмогу. Но что наиболее примечательно – комиссар велел поставить в номере телефон, обеспечивающий прямую связь с комиссариатом. Само здание – в пяти минутах ходьбы отсюда, так что я в любой момент могу рассчитывать на скорую поддержку.

В общем, условия – как у Бога за пазухой. Пытаюсь испугаться тут – и не могу.



ВТОРНИК, 1 марта.

Ни вчера, ни сегодня ничего не происходило. Мадам Дюбоннэ принесла шнур для занавески, который сняла в другом номере. Все равно он там ни к чему, почти весь этаж пустует. Хозяйка часто навещает меня, всякий раз что-то приносит. Я вытянул из нее еще многие подробности здешних самоубийств, а нового так и не узнал. Относительно причины всех этих случаев у нее особое мнение. Она полагает, что циркач удавился от несчастной любви – когда он годом ранее останавливался здесь, к нему часто захаживала какая-то юная особа, которая в этот его постой не объявилась ни разу. Швейцарец же, как считает мадам Дюбоннэ, довел себя до ручки частыми переездами – чего еще от этих выездных торговцев ожидать. Ну а полицейский, несомненно, покончил с собой единственно для того, чтобы «лично ей досадить».

Должен сказать, что эти версии госпожи Дюбоннэ несколько ущербны, но я все же их выслушал. Они меня хотя бы повеселили.



ЧЕТВЕРГ, 3 марта.

Все еще ничего. Комиссар звонит по несколько раз на дню, и я все время объясняю, что чувствую себя великолепно. Очевидно, такие сведения не вполне его удовлетворяют. Я распаковал учебники и справочники, занимаюсь. Таким образом, добровольная изоляция в этом месте приносит хоть какую-то пользу.



ПЯТНИЦА, 4 марта, 2 часа пополудни.

Мне подали отличный обед. К нему хозяйка принесла полбутылки шампанского – ощущаю себя форменным Лукуллом. Это же самый настоящий пир для приговоренного, ха! Она смотрит на меня так, будто видит на шее накинутую петлю, как на стопроцентного мертвеца. Перед своим уходом она со слезами в голосе просила меня «пойти с ней»; она, верно, боялась, что я также вздернусь, чтобы «досадить». Я отказался – под предлогом неотложных занятий. Вздыхая и охая, матрона убралась.

Я внимательно осмотрел новый шнурок для занавески. Ведь на нем-то я должен в какой-то момент повиснуть! Что-то никакого желания, вот ни малейшего. Шнурок притом тверд, шершав, очень плохо затягивается в петлю; нужна недюжинная решимость, чтобы последовать примеру других. Сел за стол; слева стоит телефон, справа лежит револьвер. Никакого страха. Разве что немного любопытно, чем это все обернется.



6 часов вечера

Ничего не произошло. Рука так и тянется написать – «как жаль». Не спорю, изредка я подходил к окну – вот только по самым банальным житейским причинам. Где-то между пятью и шестью телефон буквально разрывался от звонков комиссара. Переживал за меня, старый черт. Госпожа Дюбоннэ на седьмом небе от счастья – постоялец прожил в седьмом номере неделю, и до сих пор с целой шеей! Неслыханное дело.



ПОНЕДЕЛЬНИК, 7 марта.

Мне все больше начинает казаться, что в участи моих предшественников не виноват никто, кроме них самих, ну и редкостное, отрицать глупо, стечение обстоятельств. Дал комиссару задание – составить для меня подробный повторный отчет о деталях всех трех самоубийств. Думаю, если хорошенько прошерстить мелочи и восстановить хронометраж, истинная причина всплывет-таки на поверхность. Что до меня – буду сидеть здесь столько, сколько меня готовы терпеть. Слава моя не покорит Париж, но, как бы там ни было, жилье и еда задарма на дороге не валяются. Углубился в учебники, дела идут все лучше. Помимо всего прочего, есть одна причина, удерживающая меня здесь.



СРЕДА, 9 марта.

Ну что же, поставлю точку над «i». Кларимонда…

Ну да, я о ней пока ничего не рассказывал. А она, между прочим, третья причина моего пребывания здесь. Именно из-за нее в роковые часы я порой подходил к окну – само собой, без мыслей о самоповешении. Кларимонда – почему, однако, я ее так называю? Не имею ни малейшего понятия об ее настоящем имени, но это ей определенно подходит. Не удивлюсь ни капли, если ее взаправду именно так, выспренно, зовут.

Кларимонду я заметил в первые же дни моего пребывания в номере. Она живет по ту сторону очень узкой улочки, и ее окно приходится как раз напротив моего. Она сидит у него, всегда полускрытая занавесками. Должен, правда, отметить, что она стала наблюдать за мной раньше, чем я за ней, и я ее явно чем-то заинтересовал. Ну, оно и немудрено, ведь вся улица знает, где и ради чего я поселился. Уж мадам Дюбоннэ об этом позаботилась.

Я, право, не особенно влюбчивого нрава, едва ли знаю женщин. Впрочем, когда из Вердена перебираешься в Париж изучать медицину, притом средств тебе едва хватает на нормальный обед раз в три дня, об амурных делах и не думаешь. Да, я неопытен и плохо во всем этом смыслю. Но меня, знаете ли, все устраивает.

Сначала у меня вовсе не было мысли завязать какие-либо отношения с моей визави – только подумал: раз уж подвизался сюда проводить наблюдения и до сих пор, несмотря на все потуги, не вскрыл ни одной интересной темы – может, попробовать изучить соседку? Трудно все ж таки весь день-деньской сидеть над книгами.

Похоже, Кларимонда проживает одна на всем втором этаже дома напротив. У нее в распоряжении три окна, но сидит она только у того, которое приходится напротив моего. Сидит там и прядет на маленькой старинной прялке. Я однажды у бабушки видал такую же, но она ей совсем не пользовалась – вещь досталась ей в наследство от одной нелюбимой тетки. Не знал, что подобные штуки до сих пор в ходу! Впрочем, прялка Кларимонды очень маленькая и узкая – по-видимому, из слоновой кости; вязь с нее должна сходить тоньше самой тонкой. Целый день сидит Кларимонда за занавесками и работает, не зная усталости, до самых поздних часов. Положим, на нашей узкой улочке темнота воцаряется раньше, чем где-то еще, в туманные дни у нас уже в пять вечера – сущие сумерки. А в ее комнате я никогда не видел яркого света.


Черт, я даже не знаю, как она толком выглядит. У нее бледная кожа лица, и волосы черными завитками ниспадают с головы. Под тоненьким носиком с подвижными крыльями – темные, полноватые губы. Мелкие зубки кажутся остренькими, точно у хищной зверушки. Ресницы обычно опущены, но стоит им вспорхнуть, как прямо-таки сверкает пара больших темных глаз. Все это я, однако, скорее чувствую, чем знаю наверняка. Через занавеску едва ли что-то углядишь отчетливо.

Но вот еще что: она всегда носит черное платье в большую лиловую крапинку. На ее руках – всегда длинные черные перчатки, вероятно, защищающие при работе. Странный вид представляют тонкие черные пальцы, когда они быстро и как бы переплетаясь хватают нити и тянут к себе – право, это напоминает мне о насекомых, о том, как они перебирают лапками.

Каковы наши взаимные отношения? В сущности, очень поверхностны, но мне все же кажется, что они гораздо глубже. Началось, кажется, с того, что она посмотрела на мое окно, а я – на ее. Она наблюдала за мной, я – за ней. Потом я ей, по-видимому, достаточно понравился, потому что, когда я однажды опять взглянул в ее сторону, она улыбнулась – и я, конечно, тоже. Так пролетели два дня, и мы все чаще и чаще улыбались друг дружке.

Позже я стал готовиться к тому, чтобы кивнуть ей. Сам не знаю, что меня постоянно от этого удерживало. Вот, кивнул все-таки – впервые, после полудня. Кларимонда ответила мне – чуть заметно склонила голову, но не так, чтобы жест этот упустить или не понять.



ЧЕТВЕРГ, 10 марта.

Вчера вечером я долго просидел над книгами. Не могу сказать, что берусь на измор этими занятиями. Читают одни глаза, а ум – далеко. Честно говоря, мысли мои все чаще возвращаются к Кларимонде. Спал я беспокойно, но проснулся поздно.

Когда я подошел к окну, Кларимонда уже сидела у своего. Я чуть поклонился. Она кивнула в ответ. Она улыбалась и долго на меня смотрела.

Я решил позаниматься, но мне не доставало спокойствия. Тогда я сел к окну и стал пристально на нее глядеть. Увидел, что и она сложила руки. Я потянул шнурок и отодвинул белую занавеску, почти в ту же секунду она повторила жест. Оба улыбнулись. Мы стали смотреть друг на друга – и, кажется, засмотрелись.

Сдается мне, битый час мы просидели таким образом. Потом она вернулась к пряже.



СУББОТА, 12 марта.

Два последних дня я провожу время совсем иначе, нежели раньше. Я, конечно, по-прежнему ем и пью, а потом с трубкой во рту сажусь за письменный стол и пробую взяться за ум. Но штудии идут плохо – Кларимонда все интереснее и привлекательнее для меня. Пытаюсь бороться с собой, искушение только сильнее. Я подхожу к окну, киваю ей, шлю ей улыбку. И до самых сумерек не отхожу от стекла.

Вчера вечер наступил как-то особенно рано. Вместе с темнотой пришло чувство, очень смахивающее на страх. Меня так и тянуло к окну – не затем, правда, чтобы повеситься – чтобы лишний раз полюбоваться Кларимондой. Наконец, не выдержал – спрятался позади занавески, во все глаза стал глядеть на нее. Никогда, кажется, прежде я не видел ее в таких подробностях, хотя в ее комнате было темно. Она усердно пряла, но взгляд ее не отрывался от моего окна. Я испытал какое-то совсем особое чувство блаженства, а вместе с тем будто бы безотчетную оторопь.

Вдруг зазвонил телефон. Еле удержался, чтобы в трубку не выругать надоедливого комиссара – зачем же так грубо вмешиваться в мое житье здесь? Сегодня утром он навещал меня с госпожой Дюбоннэ. Хозяйка мной очень довольна – то, что я прожил в «проклятом» номере уже две пятницы, возвращает ей надежду видеть гостиницу в скором времени вновь заселенной жильцами более почтенными, нежели призраки. Комиссар же требует от меня каких-то «выводов» по итогу двухнедельных наблюдений. Выведенный из себя носорожьей настойчивостью этого типа, наврал ему с три короба: мол, уже напал на один вызывающий подозрения след, который вскоре приведет к неожиданному для всех открытию. Законник-тупица всему поверил. Мною руководило одно только желание выиграть время и еще хоть несколько дней провести в седьмом номере. Желал я этого, конечно, не ради хозяйки и ее вкусных харчей, что потеряли для меня всякую ценность с тех пор, как появилась оказия есть досыта, но ради окна. Ради того самого окна, которое госпожа Дюбоннэ так ненавидит и боится и которое, наоборот, столь мило мне – ведь через него я могу видеть Кларимонду.

Стоит мне, к слову, зажечь лампу, как девушка пропадает. Все глаза проглядел, лишь бы выцепить точный момент, когда она выходит из дома – несомненно, вечера она проводит не в своей темной квартире.

Сейчас я сижу в удобном мягком кресле. Зеленый абажур приятно рассеивает свет. Комиссар, сама любезность, прислал мне пакет отличного табака, какого я и не курил еще никогда. Учебник раскрыт передо мной, но мне не до занятий. Глаза пробегают страницу за страницей – что толку, если все мысли заняты моей соседкой. С досадой отодвигаю книгу и позволяю надежде захлестнуть меня.



ВОСКРЕСЕНЬЕ, 13 марта.

Утром стал свидетелем любопытного явления – надо написать об этом.

Я прохаживался взад и вперед по коридору, пока горничная приводила мою комнату в порядок. Перед маленьким окном, выходящим во двор, висела паутина, а в ней сидел толстый паук-крестовик. Госпожа Дюбоннэ не позволяет его прихлопнуть: пауки приносят счастье – вот как она думает. Так вот, я увидел, как другой, маленький паучок – самец, надо думать, – боязливо бегает вокруг сети. Он осторожно полз по колеблющейся нити, но как только крупная самка шевелилась, поспешно ретировался в противоположный угол, чтобы снова возобновить попытки сблизиться.

Наконец, огромная самка, по-видимому, вняла его мольбам, перестав шевелиться. Резким движением самец поколебал тонкую сеть – сначала робко, потом решительнее. Его пассия оставалась неподвижной. Тогда он суетливо подбежал к ней. Самка встретила его с достоинством, спокойно и тихо; с полной покорностью приняла его судорожную похоть. После оба долго висели в самом центре большой ловчей сети.

Затем я увидел, как самец медленно отполз; казалось, что он хотел тихо удалиться и предоставить свою подругу себе самой в ее любовных мечтаниях. Наконец, он освободился полностью и побежал вон из сетки. Но в ту же минуту в самке пробудился дикий инстинкт, и она быстро помчалась вдогонку. Слабый самец стал спускаться по ниточке. Его пассия тотчас же проделала тот же фокус. Оба упали на подоконник. Самец прилагал все усилия, чтобы убежать. Однако было поздно!

Его подруга с силой ухватилась за него и повлекла снова вверх, на сетку, прямо в середину. И то самое место, которое раньше служило ложем для совокупления, теперь стало местом жестокой расправы.

Любовник напрасно отбивался и, постоянно вытягивая свои слабые лапки, старался высвободиться из диких объятий. Паучиха более не выпускала его. В несколько минут она опутала его нитями так, что он не мог более шевелиться. Тогда она вонзила свое острое жало в его тело.

Через какое-то время я увидел, как она презрительно оттолкнула и выбросила из сети жалкий неузнаваемый комочек, состоящий из перепутанных лапок и выеденного панциря.

Вот какова любовь у этих созданий. Как хорошо, что я не молодой самец-паук!



ПОНЕДЕЛЬНИК, 14 марта.

Я более не заглядываю в свои книги. Провожу дни только у окна. И когда стемнеет, я все же остаюсь сидеть. Ее уже нет, но я закрываю глаза и все-таки вижу ее.

Этот дневник вышел совершенно иным, чем я представлял его себе. Он повествует о госпоже Дюбоннэ, о комиссаре, о пауках и Кларимонде. Зато в нем нет ни словечка о моем запланированном расследовании, которое я намеревался тут провести. Моя ли в том вина?



ВТОРНИК, 15 марта.

Мы с Кларимондой изобрели своеобразную игру и забавляемся ей целый день. Я ей кланяюсь, она тотчас отвечает мне. Потом я барабаню пальцами по стеклу; едва она видит это, как тут же сама начинает барабанить. Я киваю ей, и она немедленно кивает; я шевелю губами, будто говорю с ней, – она делает то же; я рукой убираю волосы с виска – и ее рука уже поднимается ко лбу. Настоящая детская игра, и мы оба ей рады как дети. Кларимонда не смеется, у нее очень спокойная, уверенная улыбка, и, мне кажется, так же улыбаюсь и я.

Впрочем, все это не так уж глупо, как может показаться. Это не только подражание: оно, я думаю, нам обоим вскоре наскучило бы. Во всем этом, должно быть, играет слабую роль феномен телепатии, потому что Кларимонда повторяет мои движения немедленно – в какую-нибудь ничтожную долю секунды. У нее едва ли есть время различить мой жест, и все равно она почти сразу повторяет его. Порой мне кажется, что у нас с ней все происходит одновременно. Именно это и подстрекает меня сделать что-нибудь новое, неожиданное, и меня удивляет, как она мигом исполняет то же самое. Иногда я пробую подловить ее: делаю множество различных движений, быстро, одно за другим; потом повторяю их еще и еще. Наконец, на четвертом круге я проделываю тот же набор движений, только меняю порядок, или одно выполняю иначе, или же пропускаю какое-нибудь из них – словом, исполняю, как какой-нибудь сорванец, садистский танец-повторялку. Невероятно, но Кларимонда ни разу не делает ни одного неверного движения, хотя я их изменяю так быстро, что сам не пойму, как она успевает уловить каждое в отдельности.

Невероятно быстро летит время; но у меня ни на минуту не появляется чувство, что я трачу его понапрасну. Наоборот, кажется, будто ни одно занятие прежде не приносило столько пользы и удовольствия.